Лаборатория слова

1. Общее Бирюковедение

 

 

Фонетическое пространство спотыкается, преломляется и дробится. Затем склеивается обратно. Сергей Бирюков крутит на пальце буквы. И тогда возникает некое слово. Буквы сходят с ума. Из тишины, где еще нет звука, туда, где звука уже нет, растет стихия его стихов. Процесс фиксируется в голосовых связках, потом на бумаге (или наоборот), потом где-то еще: возможно, в воздухе. Артикуляция жонглирует словами, слогами, буквами и паузами. Голос тонкими ниточками сшивает раздробленную скорлупу языковой мембраны. Сергей Бирюков протягивает руку:

 

 

 

          Поэт приоткрывает занавес. Перед читателем еле освещенная изнанка текста, та его сторона, которую обыкновенно держат в секрете от посторонних ушей. Хрупкая конструкция из букв, собранных аккуратно, на ощупь. Отсюда заголовок цикла: «отвлеченные стихи-и». Это стихии стихов, возникшие за пределами стихов, проглотив при этом и все пространство вокруг, и сами стихи. Чтобы затем, отворить дверцу судьбы и рухнуть в бесконечную сослагательность:

 

 

            Сергей Бирюков показывает читателю/слушателю (глаз и ухо существуют здесь на равных правах) скелет стихотворения, пробираясь через него к костной оболочке самого языка. Ему мало существующих возможностей и протоптанных тропок. Свобода этих стихотворений поражает своей всеохватностью. С.Бирюков прикасается к нетронутым прежде фрагментам языкового пространства.

Неудивительно, что поэт часто ищет помощи за пределами языкового «канона», обращается к зауми. Сергей Бирюков основывает Академию Зауми, вручает от ее имени Международную отметину имени Давида Бурлюка поэтам, продолжающим авангардные традиции, и исследователям русского авангарда. Это – пространство зауми, словотворчества, бесконтрольных аллитераций, визуальной и сонорной поэзии.

Внутри перепутанного смысла-звука обязательно должен быть заусънет, где зуль муаль вуатри докс улять кивасу, где сквозь чистый нарратив поэтического голоса 18 раз вребре. Тогда происходит это невероятное событие в доме Бенуа во время выставки абстракции, рассказывая о котором, поэт, кажется, учится говорить – здесь и сейчас, на наших глазах:

 

 

            Из разбросанных на дне языкового сознания фонем Сергей Бирюков собирает мозаику своей речи. Это речь на ощупь. Тонкая, изящная сеть звуков завлекает сознание своей загадочностью и вместе с тем открытостью, честностью. Запутавшись в рассуждениях (ты оау я иоа), буквы находят коридор хлебниковских вээоми и бобэоби. Потому что рядом нет ничего более ощутимого и настоящего, чем поэзия зинзиверов. «Зиив чуив челять чул чу-у-у-у».

«Лирень вытянут // вей-вей-вей // Василиск Божидар Алексей». В этой строке стихотворения звучит что-то почти мандельштамовское: «Россия, Лета, Лорелея» («Профиль Мандельштама // кто начертал // на том берегу неба?» - пишет С.Бирюков). Здесь тоже все перепуталось, но среди этой путаницы имена Гнедова, Божидара, Крученых и Хлебникова горят маяками, как и имена многих других спутников поэзии Сергея Бирюкова. Поэтому «разброс числ» «Код Велимира» оканчивается (хотя на самом деле не оканчивается, потому что будущее наступает) хором всех имен:

 

 

 

2. Гимнастика речи

 

 

            Поэт, литературовед, исследователь русского и зарубежного авангарда Сергей Евгеньевич Бирюков дебютировал во Всесоюзной печати в 1979 году в журнале «Литературная учеба». До этого он изредка печатался в тамбовских газетах и уже был лауреатом Международного литконкурса в Берлине. Впоследствии он станет автором нескольких книг, лауреатом Международного литконкурса в Берлине, международной литпремии им. А.Крученых, членом Союза российских писателей, Русского ПЕН-Центра, будет участвовать во множестве поэтических фестивалей в России, Германии, Канаде, Македонии, Венгрии, Бельгии, Голландии, Ирландии, Австрии и др. Его стихи будут переводиться на основные европейские языки, а также на турецкий, китайский и японский, печататься в журналах разных стран, входить в антологии современной русской поэзии.

Он продолжает традиции русского и зарубежного авангарда в сопровождении своей вечной музы зауми. Сергей Бирюков – автор многих книг стихов, исследований авангарда и проч., но мы обратим внимание лишь на некоторые из них. Трудно охватить творчество поэта в полном объеме в пределах одной статьи.

Муза зауми! Небольшая книга Сергея Бирюкова появляется в Тамбове в 1991 году. Потрясающе оформленная поэтическая книга объединила в себе ранние авангардные стихотворения поэта. Здесь текст часто сопровождается визуальным объектом, который расширяет границы его смысла и существует рука об руку со стихотворением. Здесь же представлены чистые визуальные композиции. Поле стихотворения синтезируется с графическим сегментом, в результате чего возникают удивительные примеры визуальных стихов.

            Перед читателем/слушателем открывается мир бирюковской зауми. «Фонетическая заумь, безусловно, искусство синтетическое, – напишет впоследствии С. Бирюков в своем исследовании поэтических начал авангарда (книга «Року укор»), – и потому заумное произведение может быть интерпретировано как музыкальное или театральное произведение».

Фонетическая заумь Сергея Бирюкова существует в двух измерениях: в голосовых связках (плавно переплывая на поверхность мембраны барабанной перепонки) и на бумаге. Являясь замечательным исполнителем своих (и чужих) текстов, он мастерски изображает визуально способ прочтения заумного стихотворения.

Читатель (воспринимающий текст с листа) имеет возможность проследить, как движется поэтическая речь, и даже сделать попытку прочесть вслух заумное стихотворение так, как задумывалось автором. Вот одна из «одиноких строк», герметичный моностих (изображение искажается при перепечатке, сделана попытка максимально передать своеобразие оригинала):

 

           

Голос скатывается с горки, упирается ступнями в звук «ш», затем забирается на горку пониже и, достигнув «и», снова скатывается вниз, на этот раз, упираясь в звук «и». Забравшись на последнюю, самую маленькую горку, голос прогуливается по буквам «ябин» (возможно, отколовшимся вместе от одинокого «р» из соседнего склона) и вновь скатывается вниз, на этот раз уже в никуда, коснувшись напоследок глухого «т».

Заумь в стихах Сергея Бирюкова часто соседствует с обыкновенными словами. Иногда само стихотворение в процессе своего постепенного движения подпрыгивает в заумный финал, как будто не отыскав нужного финала в пределах канона языка. Как и заумные эксперименты его предшественников, такие строки Сергея Бирюкова прикасаются кончиками фонем к некоему универсальному языку, звуку, очищенному от мишуры смыслов и схем.

 

 

            День постепенно усекается ночью. Мы буквально чувствуем, как ночь отрезает один за другим ломтики от дня. И день исчезает. А вслед за ним исчезает и ночь, став вместо «ночи» «очью», а затем сорвавшись в заумное «ич он от сич я нне челв зи». Нечто подобное продолжает происходить и в других стихотворениях «Музы зауми»:

 

 

            В другой тональности звучит тихое стихотворение «Внутренности театра», в финале врастающее в словотворчество. Еле заметно в темноте/пустоте театра что-то происходит. Но мы являемся свидетелями только нескольких намеков, подсказок. Короткие строки и совсем немного рифм, чтобы не нарушить молчание. Сказано лишь немногое, но этого достаточно для того, чтобы почувствовать атмосферу медленной тишины, сквозь которую больно пульсирует что-то почти в духе Кафки или Бланшо:

 

                  

            Но вот уже совсем по-другому гремит балаган памяти ДаДа. ДАлекий ДА! Это плач по дадаизму, плач истинного дадаиста, который не может не смеяться, когда плачет (DADA est mort, vive DADA!). Сергей Бирюков мастерски компилирует русские реалии и зарубежный авангард. Дадаизм вплетается в ряд абсолютно русских ассоциаций (Тверь Самара – городок // палка о семи концах). Он срастается с сознанием поэта, потому что авангард (так уж сложилось) не знает границ ни во времени, ни в пространстве.

Читая/слушая С.Бирюкова, начинаешь чувствовать и по-новому осознавать, насколько близко друг к другу расположены разные течения мирового авангарда, насколько русским может быть немецко-французский ДаДа.

 

 

 

3. Под зау-знаком     

 

 

            В 1995 году была опубликована поэтическая книга «Знак бесконечности», объединившая под одной обложкой три книги стихов: «Неопознанный голубь» (1970-е-1981), «Рождение Елизаветы» (1982-1985) и «Окликание всюду» (1986-1990). Благодаря такому огромному временному охвату, книга обладает поразительной многоплановостью. Поэт шепотом проговаривает вслух медленные мысли, иронически улыбаясь им вслед. Он ловит слова за хвостики, за лапки, чтобы они заговорили на ткани его текста. Пока мимо прогуливается бродящий вечно по литературе, и вдруг забредший в бирюковский мир, бродячий сюжет:

 

 

В этой необычной книге изящные импрессионистически медитативные стихотворения соседствуют с авангардными пьесами и словотворческими композициями (настолько необычна стихия этих текстов!). Все смешивается-перемешивается, и в результате, минуя всякую эклектику, сосуществует в книге, выглядит в высшей степени органично.

Над огромным периодом стихотворства С.Бирюков ставит знак бесконечности. Это не просто бесконечность своей собственной персоной, время, замороженное между часовыми стрелками, это его знак. Причем, перед нами именно круглая хтоническая бесконечность (вместо восьмерки, прилегшей на бок): огромная змея кусает свой хвост, обвивая кольцом землю. Она же обвивает часовые циферблаты.

Поэтому книга открывается круговой визуальной композицией или визуалом (здесь – это заумный текст, написанный по окружности) и эпиграфом из В. фон Гумбольдта: «Поэзия ставит нас в центре, от которого по всем направлениям идут лучи, соединяющие нас с бесконечностью». Чтение стихов Сергея Бирюкова – это прогулка вдоль таких лучей, от оси поэзии к окружности и обратно с тем, чтобы потом снова отправиться в путь, но уже, возможно, в другом направлении (поэт сам выберет, куда вести читателя/слушателя).

Перед нами след, по своей внутренней сути абстрактный, оставленный бесконечностью над строками стихотворений, и поэт строит карточный домик из его фрагментов. Под этим же знаком бесконечности из многих страниц книги вытекает время, а слова повисают на его теле, хватаясь за его запястья, локти, коленки, лодыжки. Мы слышим, «…как вода из крана подтекала, // шел разговор, // сочилось время». И мы спокойны, как на скотобойне // спокоен бык. Но трата-тата, тата-тата лик. Вслед за рефлексией над бесконечностью обрушивается осознание реальности, той реальности, которая находится почти в пределах общепризнанной логики:

 

 

В глубине утробы бесконечности схлестываются пейзажи, нанесенные полупрозрачной акварелью на холсты из воздуха, бабочки с печальным видом и жальные выкрики птицы, щебет желторотых. В это шаманствующее время входит верлибром ночь:

 

 

               Тихие и в тоже время ироничные стихи. Сергей Бирюков часто балансирует между серьезностью и иронией, логикой (в классическом понимании этого слова) и абсурдом, зрением и голосом/слухом, классичностью и авангардом. Реальность его стихов – это сюрреальность, или (чтобы миновать однобокие ассоциации) метареальность.

Сергей Бирюков, как фокусник (хотя его стихи вовсе не или не только фокусы), слегка приоткрывает завесу слов, чтобы тотчас же опять ее опустить. Мы видим скелет, мышечную ткань текста, его кровеносные сосуды, но не можем точно зафиксировать движения механизма, управляющего им. Загадка стихотворения покоится в пределах короткого временного промежутка, в течение которого нам разрешено смотреть внутрь текста.

В момент паузы, застывшей в воздухе при обнажении скелета стихотворения, возникает особенный бирюковский поэтический голос, который невозможно ни с кем спутать. Можно разве что нащупать связи: с футуристами, дадаистами, сюрреалистами, театром абсурда, а кое-где даже с импрессионизмом. Иногда внутри этой смешанной стихии слышится что-то почти холинское, холодное, отчужденное:

 

 

Здесь поэт находится в сегменте бесконечного эксперимента. «Поэзия – это вообще эксперимент поэта на самом себе, - говорит С.Бирюков в одном из интервью, -  И это равносильно когдатошним экспериментам медиков на самих себе, часто с летальным исходом. Я вовсе не призываю к таким исходам, просто констатирую факт! Поэзия может многое в принципе».

Сергей Бирюков оперирует всем, что есть в языке, в том числе смыслом (именно «в том числе»), которого, вопреки неоднократно высказанным суждениям, в этих стихотворениях не меньше, чем чистого звука, словотворчества, зауми. Так, например, из глубины смысла вырастает хлебниковское дыхание в первом стихотворении второй книги «под знаком бесконечности» – «Рождение Елизаветы»:

 

 

            И, наконец, кое-где нас встречает сюрреализм с русским акцентом. Например, стихотворение «Формула Филонова» выполнено в духе его картин (сюрреально-футуристических шедевров), но стихотворение С.Бирюкова вовсе не подражание живописи гениального художника, это вполне самостоятельное произведение. Здесь поэт перекликается и с Хансом Арпом, и с Рибемон-Дессенем, и, разумеется, с самим собой.

 

 

 

4. Поэзия Поэзиса

 

 

            В 2009 году в издательстве «Русский Гулливер» вышла книга Сергея Бирюкова «ПОЕΣΙΣ ПОЭЗИС POESIS», которая стала своеобразной проекцией многолетних поисков поэта. В книгу вошли «стихи, композиции, визуалы, серийная техника».

«Как справедливо указано в аннотации, поэт в ней явлен “разными гранями своего дарования”, – пишет в своей рецензии  на эту книгу поэт Геннадий Калашников («Дружба народов», №12, 2010), – По мере чтения убеждаешься в справедливости этих слов: действительно, очень многогранен наш герой, и каждая грань по праву заслуживает обстоятельного и проникновенного рассмотрения. Книга как-то стереоскопично, объемно показывает нынешнего Бирюкова с его итогами и перспективами».

Действительно, книга «ПОЕΣΙΣ ПОЭЗИС POESIS» выглядит еще более разнообразно, чем «Знак бесконечности» (в книгу, в том числе, вошел ряд стихотворений из предыдущих книг). Автор выступает здесь не только как поэт, но и как художник – в своих визуальных композициях. Кроме того, Сергей Бирюков продолжает с удивительной виртуозностью жонглировать фонемами, буквами, слогами, словами и, наконец, конструкциями из слов.

            Цитируя стихи С.Бирюкова, как будто одновременно цитируешь целые пласты мировой литературы. Неудивительно, что в книге присутствует обилие имен (Хлебников, Крученых, Тцара, Ломоносов, Державин, Флоренский, Тютчев, Ницше, Петрарка, Аполлинер, Сартр и многие другие). Имена играют важнейшую  роль в поэтическом мире Сергея Бирюкова. Так или иначе ссылаясь на разных личностей, их высказывания, теории, за- и расшифровывая цитаты, или просто делая реверанс в ту или иную сторону, автор завораживает нас своей игрой в созвучия и разного рода (звуковые в том числе) ассоциации.

Таким образом,  на наших глазах, крутя буквы на пальце как солнце, С.Бирюков собирает из образа букв имя Дмитрия Авалиани («Принцип алфавита»). Иронически перечисляя имена французских мыслителей 20-го века, поэт отыскивает и представляет нашему вниманию целый фейерверк звуковых ассоциаций-скоморошин: так М.Фуко становится «Фу-фу-фу-фу------------ко-ко-ко», Ж.Делез «не туда полез», М.Бланшо «шо хорошо то хорошо», Ж.Бодрийяр «бодр и яр // симулякрами обуян», а Ж.Деррида становится частью целой песенки «Деррида деррида, ой дери да ой // деррри да, ой дада» («Онтология французской философии»). В коротком стихотворении «Три фамилии» из небольшого цикла «Самопроизвольные стихи» С.Бирюков дробит имя В.Шершеневича, в результате оно превращается в «Шерше – ля фам – шеневич»!

Поразительна игра поэта с именами в стихотворении «В, Д, А, О, И». Здесь идет перечисление имен русских поэтов двадцатого века. Вся необходимая информация уже зашифрована в этом перечне. Никаких дополнительных деталей автор нам не сообщает, и на первый взгляд кажется, что никакой связи между названными именами нет (кроме, разумеется, эпохи т.н. «серебряного века»).

Но перед нами метатекст (обозначенная литература – творчество перечисленных – оставлена, так сказать, за скобками). Может показаться, что здесь Сергея Бирюкова в первую очередь интересует созвучие имен поэтов: инициалы вдруг становятся междометиями и союзами, в конце строки возникает вопросительный или восклицательный знак. Эти стихи с переливающейся интонацией прочтения, внутри них уже заложены возможные варианты прочтения вслух. И именно интонационная составляющая задает смысловую доминанту. Мало того, что имя каждого названного автора само по себе содержит в свернутом виде собственно творчество (скобки открываются!), с помощью одного или двух инициалов, произнесенных с особой интонацией, имя с особой силой впечатывается в слушательское пространство. 

 

 

Иногда имена отбрасывают свою (казалось бы, основную) номинативную функцию. Конечно, они продолжают обозначать некую личность, но парадигма значений стремительно расширяется. Поэт дробит слово, независимо от того, имя это собственное или любая другая часть речи, ломает его на слоги (даже на буквы). Так возникает знаменитый бирюковский «Тютчев».

В этом стихотворении поэт раскалывает фамилию «Тютчев» на слоги и начинает составлять всевозможные комбинации из имеющихся слогов и родственных им ассоциаций (в том числе и палиндромных): «веч тют», «весь тут», «туч чуть», «чучев», «чутчев», «чев туч чев» и т.д. Сергей Бирюков вновь двигается внутри стихового пространства на ощупь, но при этом решительно. Он собирает из рассыпанных вокруг частиц текста цельное стихотворение.

Все эти перечни звуковых (заумных) ассоциаций смешиваются с процессом рефлексии автора по поводу знаменитой строки Ф.Тютчева «Мысль изреченная есть ложь» (причем, что немаловажно, С.Бирюков, читая это стихотворение, произносит слово «изреченная» на старый манер, заменяя современное «ё» на привычное для Тютчева «е»). Перед нами ступени метаморфоз строки Тютчева, прошедшей сквозь сознание авангардного поэта: «Мысль изреченная есть ложь // Мысль изреченная есть вошь // Мысль изреченная ничтож // Мысль изреченная есть тож // Мысль изреченная есть что ж // Мысль из(реченная) ни что ж // Мысль из-реч-енная есть нож». Именно так поэтическое сознание аккуратно нащупывает связи между словами, шепчущие сквозь щели между буквами созвучия постепенно меняют форму, слова перетекают друг в друга, склеиваясь и разламываясь на части.

Каким бы ироничным не казалось другое стихотворение «из имен» «Еще несколько слов об осно(вах) (фи)(ло)(софии)», в финале повисает неожиданная пауза (и читатель, и слушатель недоумевают, что провалилось в этом молчании). После целого ряда философов и их философских теорий, изложенных кратко и точно в соответствии с характерами их создателей (например, «кранты как говорил сартр // филозофии суперстартр // кофием запивая амфетамин // стряхивая пепел в // мифологический камин»), вдруг возникает пауза. При чтении этого стихотворения вслух автор всегда соблюдает тишину после этой «паузы», чтобы показать, каково на вкус случившееся молчание и насколько контрастно оно звучит на фоне слов.

 

 

            Почему и над чем, собственно, ржет Ницше? Не меняя иронической интонации стихотворения, при помощи молчания С.Бирюков добавляет важности смеху Ницше (или ржанию, если припомнить отношение Ницше к лошадям). Возможно, Ницше смеется над всем (всеми) вышеперечисленным(и), возможно, только над Хабермасом, а может быть, у него просто случился очередной припадок, но его «ржание» в финале стихотворения добавляет в него некоторую «сумасшедшинку», короткий нервный импульс. Поэт почувствовал эту провалившуюся паузу и не мог ее не записать.

С.Бирюкову иногда хватает всего одного слова, даже короткого созвучия, чтобы создать минималистичный шедевр: «имя – это им – я» («Отгласы бо»), «окошко // ок. ошко // шок // о, кошка // ушко» («Петербургские сновиды»), «юг // ог // ыг» (из «Актуальнейших хоккусерий»), неподражаемое «ЗАЧЕМ ЗА МЕЧ // МЕЗИЧ // ЧАЗЕМ // ЗАЧЕМ» и др. (примеров огромное множество). Перед нами поэзия искуснейшего поэта, который, как Хлебников (неудивителен диалог автора именно с ним), слышит прикосновения слов и умеет работать с ними так, как они этого требуют.

Внутри бирюковского стихотворения всегда есть все необходимое. Все его возможные механизмы работают в унисон. Как и многие другие авторы авангарда, поэт пытается выйти за пределы основного смысла, наделить им и соседствующими (а иногда не соседствующими) смыслами все, что есть в определенном стихотворном тексте: форма становится неотделимой частью всей парадигмы смыслов, заложенной в строках стихотворения.

Так, наблюдая (а мы именно наблюдаем, ведь это стихи для глаз) движения предметов под водой в «Подводных стихах» Сергея Бирюкова, мы замечаем, как вслед за предметом постепенно исчезает и слово, обозначающее его, а вслед за словом исчезает и само стихотворение:

 

 

            Как еще передать скольжение, если не коротким «скольз»! Насколько точно изображена тень камня, исчезающая под толщей воды. «Нью» и больше нечего добавить, потому что глаз прекрасно знает: поэт не обманывает, действительно, камень под водой не мог исчезнуть иначе как короткой тенью, «нью».

            В стихотворении «О луны» мы встречаем целый рассадник «О». Своим внешним обликом текст подсказывает воспринимающему глазу главную тему стихотворения. Даже мимолетно взглянув на него, читатель поймет (почувствует интуитивно?), что речь, действительно, пойдет об О-образной окружности луны.

Поэт снова начинает путь издалека, аккуратно нащупывая окружности в буквах слов, постепенно приближаясь к осуществлению процесса: «еще сОвсем // не вычерченО // О // луны». Но в финале реализуется апофеоз окружности, хор гласных «О»: «пОд тОй лунОй // где нОвое не нОвО // нО Освещен лунОй // сребристый путь // О накОнец-тО // вОт и О гОтОвО!». Автору мало только текста со смыслом внутри, ему нужна визуализация образа, чтобы стихотворение можно было не только читать, но и «смотреть».

            В своем «Наиболее кратком определении философа», сначала усекая фразу, затем постепенно восстанавливая ее первозданный вид (но не ставя в конце последней строки точки, а, значит, мы не можем говорить, во-первых, о точной копии первой строки, во-вторых, об абсолютном окончании текста), Сергей Бирюков пишет следующее: «Философ – это человек, который не боится быть философом // Философ – это человек, который не боится быть человеком». Можно перефразировать эти строки, заменив «философа» «поэтом». С другой стороны, такая перестановка может и не потребоваться, в конце концов, поэт всегда – хотя бы немного – философ. Можно сказать с полной уверенностью, поэт С.Бирюков не боится быть поэтом!

            «Стихотворение – это, простите, // раз – рыв // окончанье времен // сосна, // что на севере диком // стоит одиноко // искривлена // настоящая(е)». Такое движение стихотворного текста описывает С.Бирюков. То есть поэзия прокладывает свой путь через промежутки между словами/частями слов/буквами, там же она отыскивает смыслы, к которым, возможно, потом обратится. Дробление, «раз – рыв» - вот механизм многих бирюковских стихотворений.

            Но и человек внутри стихотворения тоже существует по правилам этого механизма, он ни с того ни с сего – разрезан (т.е. вскрыт и изучен с большой тщательностью). «Человек в разрезе // состоит из труб // и еще из таких // тонкотканных частей // и еще из мускульных // плоскостей». Внутри «человека в разрезе» существует какая-то непостижимая система, механизм, подчиняющийся некоему внутреннему алгоритму, который не опознан и, в сущности, не понятен. Однако очевиден сквозящий во всем «внутреннем мире» баланс.

Человек, по всей видимости, собирался из конструктора с типовыми деталями, отсюда некоторая симметрия, при существующей, правда, «извилистости» («так вот // внутри человек извилист // что видно снаружи // на раковине ушной // кишки уложены так // что отчасти // на извивы мозга // похожи»). Перед нами запутанный лабиринт человека, самый запутанный из возможных лабиринтов, и Сергей Бирюков исследует его при помощи поэтической речи.

Это исследование человека, включающее дадаизм, сюрреализм и экспрессионизм, абсурд и Павла Флоренского, это механически-жуткое изображение человека (где одновременно сквозят механизмы М.Дюшана, Р.Хаусмана, Ж.Гросса, «Der mensch als industriepalast» Фрица Кана и куклы Ханса Беллмера) и метафизическая рефлексия, которая, в конце концов, приходит к совсем неоднозначному (с иронико-оптимистической нотой) заключению:

 

 

 

5. (Не)(мало)вероятный Бирюков

 

КАПИТАН КУК

 

 

14 (не)(мало)вероятных пьес Сергея Бирюкова под общим заголовком «Смена ролей» появились в 2009 году в Мадриде, издание осуществлено великолепным создателем рукодельных книг, исследователем Михаилом Евзлиным. «Что предполагает смену ролей? – пишет С.Бирюков в «необходимых пояснениях к книге» – Вероятно, именно смену ролей. ˂…˃ Автор сам в растерянности смотрит на эти тексты, странным образом записанные когда-то. Быть может теперь, когда пьески и диалоги/полилоги впервые собраны вместе, что-то прояснится?».

            Читая пьесы одну за другой, понимаешь, что в своей совокупности они на самом деле «что-то проясняют». В драматургическом пространстве Сергей Бирюков действует не менее мастерски, чем в поэтическом (впрочем, не одно ли это, в сущности, пространство?). На первый взгляд, это абсурд, но при более детальном рассмотрении или просто при внимательном чтении замечаются тонкие логические связи между репликами/действиями персонажей (если, конечно, предположить, что они здесь есть).

            В «Пьесе пьес» разворачивается диалог троих под сетью, натянутой над сценой: Растирающий краски, С облаком на голове и Человек-обруч. Они о чем-то говорят, и, как это часто бывает в пьесах театра абсурда, мы не видим никакой ярковыраженной логики ни в их суждениях, ни в самом диалоге. Но речь трех «героев» объединена общей темой: образом брошенного предмета (выстрел, удар, падение, плевок). Причем выстрелить должна именно сеть. Так, пьеса понемногу наполняется эсхатологией.

 

ЧЕЛОВЕК-ОБРУЧ.

Взгляните! Здесь всего только двое. Сеть должна выстрелить.

Р.К.

Меня ударили по щеке.

Ч-О.

Он сейчас упадет. Наклонился, словно Пизанская башня. Его никто не спасет.

С О на Г.

Баллистика плевка. Формула с тремя пи.

Р.К.

Комментирую наклон ужаса. Беру себе имя — Праведник. Моя ступень - ваша свинья.

 

            Вроде бы перед нами всего две неполных странички текста, но этого вполне достаточно, чтобы ощутить напряжение происходящего на сцене. Кажется, воздух вот-вот лопнет от напряжения и «сеть выстрелит». Герои ждут этого выстрела, но действие развивается настолько быстро, что, когда в финале «Ч-Одостает из левого уха мяч, бросает Растирающему краски, мяч летит в сетку. Сетка поворачивается и делит сцену. Растирающий и С Облаком бросают мяч друг другу. Человек-Обруч свистит в свисток», так и остается не понятным, осуществился ли выстрел.

            Двум другим коротким пьесам Сергея Бирюкова «Игра в прятки» и «Разговор» позавидовал бы С.Беккет, так много в них молчания. «Игра в прятки» состоит только из действий (здесь С.Бирюков близок пьесам без слов Беккета) двух героев (Он и Она), единственная реплика в пьесе принадлежит Ей: «тихо ухает, как филин, - Уху». Это, действительно, игра в прятки, игра одних жестов.

В «Разговоре» тоже участвуют Он и Она (повторяются ли персонажи?). На сцене тоже царит молчание, но в отличие от «Игры в прятки», в «Разговоре» нет ни действий, ни слов, но (вот парадокс!) герои разговаривают. Причем их разговор приводит к определенной развязке, о подробностях которой мы можем только гадать. Ведь наш разум привык к объяснениям (пускай даже абсурдным), а С.Бирюков нам этих объяснений не дает, он показывает немое кино без сопровождающих реплик. Из авторских ремарок читатель узнает, что герои все-таки что-то говорят, но говорят без слов. В этой короткой пьесе, как и в стихах С.Бирюкова, есть все необходимое, все лишнее отсечено.

 

Она (понимает и молчит)

Он (понимает и молчит)

Она (говорит о другом, о другом)

Он (слушает и не говорит)

Она (реплика)

Он (реплика)

Она (говорит почти о том, о чем надо бы говорить)

Он (говорит почти об этом же, но другими словами и не о том)

Она (смущена и уходит, запутывая следы)

Он (остается, но его нет)

    

            В пьесах Сергея Бирюкова огромную роль играет молчание, паузы разной протяженности, баланс слов и пауз. Посредством этого молчания (именно молчания, а не тишины, звук здесь отсутствует, как будто, временно) поэт передает течение времени и ставит на передний план игру жеста, что сближает С.Бирюкова с В.Гнедовым (который, как известно, сопровождал чтение стихов жестами или даже делал жест вместо стихотворения) и с А. Ры Никоновой-Таршис (см., например, ее «Пьесу» «Я – это не я // Я – это то (жест)»). Жеста порой достаточно для передачи необходимой информации, и слова становятся излишними, могут не разъяснять, а мешать действию.

            Поражает своей сжатостью текст (хотя, в общем-то, это скорее анти-текст) пьесы «ОН и ОНА». Подзаголовок «текст/отсутствие текста» напоминает фильм Рене Клера «Антракт», задуманный как антракт и пролог к дадаистскому балету «Спектакль отменяется» (буквальный перевод «Entr'acte» с французского – «между актами») – т.е. отсутствует не только фильм, но и сам балет. В пьесе С.Бирюкова отсутствует, собственно, сама пьеса. Есть лишь полузаумные эгоистические высказывания героев.

 

ОН и ОНА

текст/отсутствие текста

 

Он. Я...а...аа...ааа...

Она. Я...ааа...аа...а...

 

1990-2009

 

            Особое внимание следует обратить на временной промежуток, указанный под пьесой – получается, пьеса писалась 19 лет. Т.е. такое большое временное пространство попросту провалилось в отсутствующую пьесу. Можно только предполагать, через какие метаморфозы прошел текст пьесы, прежде чем стать настолько герметичным.

В пьесе «Четыре Тиберия» 15 лет проваливаются между двумя совещаниями Четырех Тибериев («Голос из-за сцены. – Объявляется перерыв на 15 лет. …Возможность…вернуться…к зрителям…просьба оставаться…»). Этот временной промежуток потребовался для совещания и обретения «дара», который позволит им продолжить прерванный разговор. Любопытно, что последующий разговор героев повторяет сказанное до перерыва, но в обратной последовательности.

С.Бирюков свободно вертит время, как ему заблагорассудится. Течение времени в его пьесах зависит от него, а не от законов, в соответствии с которыми время существует. С точки зрения общепризнанной логики, в театре Сергея Бирюкова вообще нет никакого времени. Как, впрочем, нет и театра, в известном смысле. В своих шедеврах минимализма поэт дает исчерпывающую картину мира. Всего несколькими линиями в этих пьесах-миниатурах изображено все, что следует изображать.

Виртуозно написаны и другие пьесы С.Бирюкова. В пьесе «ДРАМА-ДРЕВО-ДАМА» нашему вниманию представлен красочный балаган, близкий по своей тональности Крученых, Бахтереву, Хармсу. Абсурдный спор героев оканчивается (хотя, по словам одного из персонажей, он вовсе не окончен) появлением на сцене топора и «первыми проблесками рассвета».

Ироничная «квазинаучная минидрама накануне 2000 года» «X - Y - Z - J- ...» - это диалог латинских букв, возможно, что-то обозначающих. Они философствуют, обсуждают нечто, безусловно, научное (в их речи периодически возникают Лакан, Фуко, Эко, Деррида и др., а также целое море терминов).

Пьеса оканчивается потрясающей фразой одного из героев: «оставляю без ответа». Напряженный спор прерывается не из-за отсутствия ответа, но из-за осознанного отказа от него. В пьесе расставлены вопросы, но ответ, разумеется, следует искать самостоятельно и уже за пределами театра. Актерам остается только проговорить весь текст без запинки, а зрителю его без запинки прослушать и отрефлексировать.

 

КНИГУРА

O. -Вещи. Летит берег нет.
В. -Лепечет мел и крошево синиц.
С. -Краеугольным кажешься мне.
Д. -Лишь лепесток и тот жесток.
Т. -Дым лебяжий. Гусиная шерстка.
М. -Восторг. Волна. Укрытая волной.

ВМЕСТЕ. - Мы все произнесли. Теперь другие. Их. Пускай.      

 

 

6. Послесло

 

 

            Из глубокой, герметичной тишины легких, сквозь голосовые связки, цепляясь лапками за язычок, царапая гортань и спотыкаясь о зубы, губы, в нутро воздуха вылетает шаманствующий голос Сергея Бирюкова. Текст рождается параллельно с артикуляцией. Само прочтение создает текст в пространстве, не тронутом бумагой. Фонема сжимается, втягивает себя в себя, чтобы потом поместиться в букву и стать записанной. Речь дает фонеме вздохнуть полной грудью. Речь позволяет звуку лететь.

В процессе чтения поэт не только создает стихотворение заново (каждый раз это разный текст), он создает заново саму речь. А Сергей Бирюков – непревзойденный мастер конструирования речи, текста, звука. Только он может прочесть текст так, чтобы он  по-настоящему родился заново, здесь и сейчас. Как будто слушающий наблюдает сам процесс возникновения стихотворения из утробы мозга, дыхания, языка. Точки нет точки-то // точки-точки-то // опоры. Опора обнаружена на дне звука!

            Каждая (со)гласная переливается в голосе Сергея Бирюкова, выпрыгивает из него, проносится по раковинам ушей и ныряет обратно, чтобы потом вылететь снова. Здесь слова питаются голосом поэта. Вот, уже видно, как обнажается скелет стихотворения. Оболочка сброшена и помещена ниже как дополнение/продолжение. Но прежде всего скелет, снимок голосового рентгена:

 

           

            Сергей Бирюков удивительно точно чувствует поэзию, все уровни ее оболочек. Он не пренебрегает ни смыслом, ни формой, для него важна каждая буква, ее отзвук, каждый знак препинания. Образы в его стихотворениях цепляются друг за друга, плавно перетекая в нечто третье, четвертое и так до бесконечности. Связи между ними могут держаться на созвучиях, рифмах, они могут быть не заметны на первый взгляд, но всегда нужно помнить, что перед нами произведение искусства, поэзия.

О поэзии следует рассуждать как о поэзии. По словам самого С.Бирюкова, «доклад о поэзии // надо произносить // как доклад о поэзии // а совсем не доклад // о повышении яйценоскости // кур // о калийных удобрениях». В своих исследованиях, посвященных самым разным аспектам русской литературы (статьи, монографии, эссе), Сергей Бирюков всегда придерживается этой установки, он пишет о поэзии как о поэзии, рассуждает о поэтах начала века как о своих хороших друзьях, которых знает вдоль и поперек. Он пишет о приемах авангардных текстов, зная предмет рассуждения не понаслышке. Потому что все свои рассуждения о поэзии Сергей Бирюков подкрепляет своими виртуозными стихами. Вернее, все компоненты  органично сосуществуют в творчестве Сергея Бирюкова: поэзия, драматургия, исследования, его активная литературная деятельность, его мастерское чтение, его чуткий слух и тонкое чувство слова.