Литературная критика

Илл.  Михаила Гавричкова к роману Ф.М. Достоевского "Бесы"

В России должно было произойти что-то невиданно страшное. Дом шатался — мог в одно мгновение рухнуть. Он разрушить пытался — нынешние разрушат. Вошли бесы в людей: крушат почерневшие стены, воздвигнутые отцами, рубят стропила, вознесённые к небу. Обломки всех погребут. Некому воззвать: затворены уста имеющих голос, некому докричаться. Ведь и в тебе, и в них, немощных, — бесы.

В конце 1869 г. Достоевский узнал об убийстве. На страницах рукописи имя убийцы — лидера «Народной расправы», автора «Катехизиса революционера» С.Г. Нечаева, сына тех, к кому некогда и сам он пришёл совершить невиданный подвиг: гниющее жилище разрушив, на чистом месте воздвигнуть светлое здание, куда вчерашние рабы войдут людьми свободными, вольными. Среди тех, разрушающих-воздвигающих, был и он, молодой, но уже обласканный и оболганный, вместе с братьями светлое здание возводящий по чертежам Сен-Симона, Фурье и Кабе. Но прежде — разрушить: гнилые стены от единого удара развалятся. Одним мгновенным усилием выбить мёртвое — камень, на котором держится всё.

Отцы не смогли. Дети, насмеявшись, камень осилили, стали свободными и не бессмертными. Осилившим один шаг оставался — переступив, войти в новый дом, в новый мир. Каждый желал первым войти, верховным строителем себя почитая. Им не мог стать ни самый свободный, ни самый честный, ни самый умелый. Мог — заставивший себе остальных подчиниться, раньше других забывший, что строилось и для кого.

Идея может сделать человека рабом, «съесть» его. Герой Достоевского, его Нечаев раньше других овладел «арифметикой», он «мошенник, а не социалист». Как великий строитель царь Пётр, он создал для «братьев» табель о рангах. Хитёр и сметлив: ничто сильней пролитой крови объединить «братьев» не сможет, не заставит ему подчиниться. Программа его примитивна, но, как докажет история, действенна.

В отличие от прототипа, Пётр Верховенский не фанатик. Он способен на всё, включая предательство. Хроникёр передаёт: Пётр вернулся из-за границы «не только без беспокойства», но чуть ли не «с поощрением», успев заслужить вину и обещав обществу быть впредь полезным. Всё только начиналось, но Достоевский зловещую тень Азефа провидел.

Объявленный Нечаевым возможным доносчиком студент Иванов в парке Петровской академии был убит за то, что вышел из-под власти своего предводителя. Среди подручных Нечаева был И.Г. Прыжов, отец которого служил в Мариинской больнице и был, как писал во время пребывания в Петропавловской крепости его сын, «добрым приятелем» доктора Достоевского. Прототип одного из «бесов» сказал в своей «Исповеди»: «Из Мариинской больницы суждено идти в Сибирь двоим, Достоевскому и мне» (И.Г. Прыжов. Очерки, статьи, письма. Б/м, 1934, с. 11).

Вскоре после убийства Нечаев бежал за границу. Достоевский о судьбе его знал. Выданный царскому правительству, почти десять лет он провёл в Алексеевском равелине Петропавловской крепости и умер в 1882 г., пережив Достоевского на год.

Бывший петрашевец говорил, что стать Нечаевым он бы не мог, но нечаевцем мог бы. Писателю не нужны были свидетельства очевидцев, рассказавших, откуда черпал идеи член студенческой коммуны Медико-Хирургической академии. Он читал «Колокол», книги Карлейля, статьи о Р. Оуэне. Нигилисты 60-70 гг. куда дальше петрашевцев пошли. Один из «ишутинцев» Д.А. Юрасов свидетельствовал: они проектировали создание группы «Ад», члены которой должны были «сделаться пьяницами, развратниками, чтобы отвлечь всякое подозрение, что они держатся каких-либо политических убеждений» (Э.С. Виленская. Революционное подполье в России (60-е годы XIX в.). М., 1965, с. 397). Нечаев Достоевского — Пётр Верховенский, не скрывая от посвящённых своих истинных целей, проектирует, расшатывая устои, пустить «смуту», «разврат». Не об «Аде» ли думал писатель, судьбы бесов выстраивая?

Для автора «Преступления и наказания» очевидна подоплёка «человечество осчастливить». Для честных фанатиков — самообман, для Петруши Верховенского — просто обман, цель которого — власть над «тварью дрожащей». Создатели нового мира в поисках безграничной свободы приходят, как Шигалев, к старой, как мир, идее иезуитов — подавлению индивидуальной воли. Тем, чем обманывались отцы, теперь дети обманывают. Идея вышла на улицу, и, как писал по иному поводу другой петрашевец А. Майков: «Все наши пышные идеи Толпа буквально поняла И уж кровавые трофеи, Вопя, по улицам влекла…» (Арлекин, 1854 г.; А. Майков. Избранные произведения. Л., 1977, с. 649-650).

Бесы, изрубив образа, зажгли свечи пред аналоями, на которых положили книги позитивистов Фохта, Молешотта, Бюхнера. Взамен креста, символа страдания, выбрали новый, создав «общество топора». В романе говорится о листовке, напоминающей призыв Чернышевского «К топору зовите Русь!», клич Зайчневского «В топоры». Топор, поднятый Раскольниковым, убил его самого. Но искус всемогущего топора отравил не только современников — стал символом исторической судьбы бесовской России.

Бесы нетерпеливы. «Наши» вслед за Петром Верховенским, отвергая «черепаший» ход в болоте, жаждут промчаться через него на всех порах. «К Покрову», за несколько месяцев обещает Верховенский Кармазинову всё и покончить. Вслед за бесом Верховенским пошли обманутые и обманывающие бесята — Виргинские, Толкаченко, Лямшины и другие, не собирающиеся жертвовать собой во имя идеи, но готовые на ложь и донос: цель средства всегда оправдает. Петруша лжёт, рассказывая «нашим» о паутине «пятёрок», которой вся Россия опутана. Но страшны не «пятёрки», даже реальные, страшны трихины бесовства, заражающие людей идеями безграничной свободы. Работая над «Бесами», Достоевский часто вспоминает апостола Павла: «Раб, призванный в Господе, есть свободный Господа; равно и призванный свободным есть раб Христов» (Первое послание к коринфянам. 7:22).

В Нечаеве и нечаевцах, освещённых трагическим светом истории петровских столетий, как молох, пожиравших человека и разъедавших душу народа, увидел Достоевский апокалиптическое мгновение России, разрешившейся бесовством, века копившемся «в великом и милом нашем больном».

Петры — предвестники «дьяволова водевиля», предвестники краха. В отличие от мелкого лжеца Петруши, Кириллов велик безмерным страданием человека, бросившего вызов Творцу и отвергшего жизнь — Его дар. Схимнику Кириллову не нужны ни мирские утехи, ни власть над людьми. Лишь одно нужно ему: власть над собой. Сцена самоубийства «съеденного» идеей — одна из самых грандиозно трагичных в мировой литературе. До последнего мгновения бессильная перед бесом гордыни жизнь корчится, кровоточа, страшными криками тишину разрывая.

Ждущему долгожданного выстрела Петру Верховенскому кажется: время тянется бесконечно. В поисках Кириллова он обшаривает дом и в углу находит неподвижного, словно окаменевшего самоубийцу. Происходит нечто «безобразное и быстрое». Пётр дотрагивается до Кириллова, тот головой выбивает из его рук свечу и кусает за палец. Вслед убегающему Верховенскому несётся: «Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас…» — и гремит выстрел.

В единое апокалиптическое мгновение спрессовано трагическое борение веры и неверия, бесовства и жизни. Этот самоубийца, заражённый идеей, убив себя, стать человекобогом, честен, добр, искренен. Страшны его предсмертные муки на кресте, самим собою воздвигнутом. «Ужасно то, что существую» — не из этой ли страшной мысли вырос образ Кириллова? Его неверие в смысл жизни, его отчаянье были не минутным надломом, как у Пушкина: «Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана?», но выстраданным отвержением мира. Подобно ему, этот мир отвергнет и Иван Карамазов.

Открывший истину, «счастливый» Кириллов — Ставрогину: «Всё хорошо, всё. Всем тем хорошо, кто знает, что всё хорошо… Вот вся мысль, вся, больше нет никакой!» Кириллов единственный «во всемирной истории» не захотел выдумывать бога. А «вся всемирная история» только в том, что человек «выдумывал бога, чтобы жить, не убивая себя». «Все несчастны» потому, что «боятся заявлять своеволие», а «всё спасение для всех — всем доказать эту мысль». Согласившись подписать Петрушину бумагу и взять убийство Шатова на себя, Кириллов адресует свои слова «всем», «всему миру!»

Эпоха Достоевского — время общественной ломки. Перемены грозили крушением вековечных начал. Потерявший веру маленький человек один на один остался с тайною бытия. Слабые обезумели от страха, сильные пошли навстречу времени, в его тектоническом разломе дерзнув вечность познать. Стремительно из страны в страну, из прошлого в будущее понеслись поезда, унося и его из флигеля Мариинской больницы в жестоко над ним глумящийся мир. Со смертью матери, дикой гибелью отца дети Достоевские остались одни перед грозным и притягательным миром. Он жаждал свободы, оказалась, что у каждого свобода своя. Свободен его отец, повелевающий крепостными, свободны и крепостные, убившие жестокого, похотливого барина. С каждым днём становилось всё больше заражённых трихинами безграничной свободы: «Сколько их, куда их гонят, Что так жалобно поют?» (А. Пушкин, «Бесы», из эпиграфа к «Бесам»)

У Достоевского много смертей и мало рождений (в «Бесах» погибает тринадцать персонажей, треть всех действующих лиц). Тургенев: отцы и дети. Безотцовщина — Достоевский. Кто отцы Кириллова, Шатова? Что о своём отце помнит Ставрогин? Дети выросли вдали от отцов, их забывших. Петруша Верховенский, крестивший в детстве подушку, чтобы не умереть, заботой чужих людей окончил гимназию и университет. Он заехал в город, где живёт забывший его отец, чтобы отсюда по России смуту пустить. Петруша ужасает отца: пойдя по пути, им проторённому. В черновиках ещё не получивший имени говорит отцу: «Ты бы то же сделал, если б не остановился». Дети остановившихся отцов топор занесли, в том числе и над отцами. Но вот один из них Шатов, когда родить ребёнка, сына Ставрогина, к нему приезжает жена-нигилистка, закладывает револьвер. Как зовут Шатова? Не Иосиф ли? Кто он по профессии? Разве не плотник? Но жена Мария рожает и возрождает Шатова, кровью которого Пётр Верховенский «наших» повяжет.

Шатовская идея народа-богоносца, идея позднего славянофильства, автору «Бесов» близка. Шатов и Кириллов заражены противоположными идеями Ставрогина. Примирить их невозможно. Долгие месяцы вместе в Америке проведя, они даже физически стали друг другу невыносимы.

В пору петрашевской, согретой социалистическими мечтаниями юности они, ставшие ныне отцами, в силу разума верили безгранично. Петрашевский на свои средства выстроил «фаланстеру» с чистыми постелями, удобными орудиями труда и умными книжками, в которую войдя, рабы должны были стать свободными. Не вошли — «фаланстеру» сожгли.

Отцы наделили детей верой во всемогущество разума, способного дать свободу, хлеб, атеистическую нравственность. Дитя рационализма, Ставрогин по собственному признанию рассудок никогда не теряет. Он возвращается в родной город, где помнят его дикие эксцентричности. Он — загадка, которую все пытаются разгадать. Хроникёр вспоминает, как однажды почтеннейший Павел Петрович Гаганов в кучке клубных посетителей проговорил: «Нет-с, меня не проведут за нос!» Ставрогин, «вдруг» подойдя, ухватил того за нос. В самое «мгновение операции» Николай Всеволодович «был почти задумчив». «Сгоряча все сначала запомнили только второе мгновение, когда он уже наверно всё понимал». Ставрогин «вдруг» задумался и извинился. «Всё это было очень глупо». «Всеми» это было воспринято как наглое оскорбление, и было решено «от лица всего клуба» просить губернатора «оградить спокойствие всего порядочного круга». Разразился «взрыв всеобщей ненависти» против намерения оскорбить «всё общество», Ставрогин «всех вооружил» против себя. Его мать призналась Степану Трофимовичу, «что всё это она давно предугадывала, все эти полгода». Приступив к сыну с объяснениями — «всю ночь не спала», «вся так и трепетала» — она была ошарашена: тот, серьёзно слушавший мать, «вдруг встал, не ответив ни слова, поцеловал у ней ручку и вышел».

Хроникёр сравнивает Ставрогина с Луниным и Лермонтовым. Но, в отличие от этих «господ» с сильными, необузданными страстями, которых влекло «беспрерывное упоение победой и сознание, что нет над тобой победителя», в «злобе» Ставрогина «выходил прогресс» против них. Он холоден. Он спокоен. Черты лица безукоризненно правильны. Не лицо это — маска.

Начатый как памфлет против нигилистов с главным героем Нечаевым (Студентом), будущим Петром Верховенским, роман писался быстро — до той поры, пока писатель не различил проблески трагедии, осветившие борьбу русских ниспровергателей против русской тирании, походившую то на драму, а то и на фарс. Пётр Верховенский не таил в себе ни тайны бытия, ни пророчества о судьбе России и человечества. Осознав, что «весь пафос романа в Князе», что «Ставрогин всё», Достоевский увидел в облике героя Антихриста, развратившего своим разумом учеников — Кириллова и Шатова. Если в «Идиоте» Достоевский попытался сказать о явлении Христа, несущего весть благую — об одолении смерти, то в «Бесах» — о явлении Антихриста, несущего весть об одолении жизни.

Ставрогин — демон, познавший бездну порока и несущий бремя подвига, уничтожившее его. Кажется, его борения, его мучительная жизнь в прошлом, осталась лишь маска, скрывающая «дрянного, блудливого, изломанного барчонка». Так его Пётр Верховенский аттестует. А он Петруше нашептал замысел убийства Шатова и предупредил того об опасности, а раньше заразил противоположными идеями своих учеников. Кукловод! Сочинитель! Только эти куклы ему надоели, а на других нет ни сил, ни фантазии.

Пишущий и говорящий не совсем по-русски мертвец уже не зовёт мирозданье к ответу — он мстит ему жёлчно, бессильно. От него, сильного, умного, ждали нового слова спасительного, подвига неслыханного и невиданного. Демон обманул человека. Лицо обернулась маской, сила — бессилием. Его слово оказалось отравленным. Осталось лишь, посмеявшись над Петрушей, видевшим его Иваном-Царевичем русской смуты, потерпев крах ночью с любящей его Лизой, стать гражданином кантона Ури, для чего, жирно намылив верёвку и тщательно дело обставив, повеситься.

Книгоноша, продающая Евангелие, — последний спутник на крестном пути Степана Трофимовича, чей сын — главный бес, чей воспитанник — Антихрист. Любящая Ставрогина Даша готова принять роль сиделки при нём, а если Ставрогин отвергнет, Даша готова стать книгоношей, продающей Евангелие. Злой насмешкой звучит властное повеление генеральши Ставрогиной Степану Трофимовичу жениться на Даше. Мать невольно готова отобрать единственную призрачную надежду сына на возрождение. Книгоноша перед смертью возрождает Степана Трофимовича, для его ученика возрождение невозможно.

Странную, дикую историю, происшедшую в губернском городе, очень похожем на Тверь, где после возвращения из Сибири жил бывший каторжник Достоевский, поведал Антон Лаврентьевич, хроникёр, рассказавший о городе, возглавляемом сумасбродным чиновником — непонятно из каких бюрократических недр явившемся губернаторе, и его либеральствующей супруге; о городе, населённом благоденствующими помещиками и радикалами с сомнительной репутацией; о городе, в котором живёт юродствующий стихоплёт капитан-с Лебядкин, поколачивающий сестру Хромоножку — таинственную супругу Ставрогина, заворожённую призрачным принцем, безмятежную в своём застывшем сказочном времени; о городе, вокруг которого бродит убийца по имени Федька, и в предместьях которого, будущее озаряя светом жёлто-кровавым, полыхают пожары. Смерть или безумие? Безумие или смерть? Прочь из города, прочь! Вслед за Степаном Трофимовичем — вон из города, прочь!

«Бесы» — апокалипсис нового времени, роман крушения, текст конца; произведение возмездия, в котором не различимы звуки гармонии, ростки новой жизни совсем не видны.

Город гибнет, в нём и с ним — человек. Мёртвый город живого человека убьёт, а мёртвый человек город живой уничтожит. Степан Трофимович идёт в Спасов — чтобы перед смертью спастись.

Ставрогин на страницах романа является уже агонизирующим. Он — загадка, тайна, как загадочна и таинственна смерть. Всё в «Бесах» связано с ним. «Всё» и «он» — формула текста, но если «Преступление и наказание» — только преддверие, то «Бесы» — уже за чертой, уже за порогом.

Незадавшийся либеральный деятель сороковых годов, жалкий приживальщик, обманувший людей так никогда и не сказанным словом, учёный, коротающий век за мифическим трудом с книгой Поль де Кока, Степан Трофимович Верховенский — предтеча бесов, и тем не менее именно он провозглашает одну из самых дорогих Достоевскому мыслей: мир спасёт красота.

Покупая у книгоноши за тридцать пять копеек Евангелие, он говорит, что лет тридцать его не читал и только несколько лет назад «припомнил из него капельку» по книге Ренана «Жизнь Иисуса». (Достоевский полагал, что научным, «рассудочным» скепсисом эта книга откровение убивает.)

Мечущийся, больной, Степан Трофимович прозревает внезапно, словно пала с глаз пелена и солнце мрак озарило: в глубине вод Китеж-град он увидел. Пугливо посмотрел на вопрошающего, вдруг, в одно мгновение поняв всё, он говорит по-французски: «Мне кажется, что все направляются в Спасов». Но ему, града взыскующему, дойти, куда просто и ясно идут «нищие духом», ему туда не дойти. Ведь и сейчас на крестном смертном пути он — неискоренимо учительство! — намерен излагать Евангелие, исправляя «ошибки этой замечательной книги».

Раскольникову читает о воскрешении Лазаря Софья Семёновна. Степана Трофимовича причащает мудростью Софья Матвеевна, которая «на выбор, куда глаз попадёт» (так перед смертью откроет Евангелие Достоевский), читает ему Апокалипсис, то место, которое звучало и в исповеди Ставрогина: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден или горяч! Но поелику ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих».

Всю жизнь Степан Трофимович был ни холоден, ни горяч, но именно ему дано обратить в будущее, как молитву, надежду: «Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить и умрут в отчаянии… Даже самому глупому человеку необходимо хотя бы нечто великое».

Тихон Задонский, писатель и мыслитель 18 в., оставивший огромный след в творчестве Достоевского: «Души наши зле беснуются. Велик и лют бес есть грех. Лют бес есть гордость, лют бес есть гнев и злоба, лют бес есть сребролюбие, лют бес есть зависть, лют бес есть нечистота, лют бес есть жестокость и немилосердие, лют бес есть ненависть, и прочая. Сии беси не телеса, но души наши мучат» (Творения Тихона Задонского. Т. 4, М., 1875, с. 230).

Бесы по Достоевскому — апостолы безграничной свободы, у которых нет иного пути, как заключить (по Шигалеву) безграничностью деспотизма. «Смирись, гордый человек!» Слова эти в исступлении и просветлении выкрикнул Достоевский в речи о Пушкине. Но для «гордого человека» путь Макара Долгорукого, смиренного странника, невозможен. Хорошо, если увидит в нём сказочный персонаж и не насмеётся. Алеко, Печорин, Ставрогин: путь в бездну, и вслед — слова сожаления, недоумения, злобы и восхищения.

В апокалиптическом мире «Бесов», да и других романов Достоевского пятикнижия немногим дано возродиться. Великий инквизитор скажет о них, соблазнённых, совращённых свободой, что отдадут свободу с мольбой: «Спасите нас от себя самих».

            Повествование в «Бесах» — словно раствор, перенасыщенный словами-символами, с непреложностью артиклей прошивающими особенно в сценах, которые Достоевский называл капитальными, произведение. Хроникёр передаёт один из «уроков» Степана Трофимовича, толкующего о модной идее. «Все эти всеславянства и национальности — всё это слишком старо… всё от праздности. У нас всё от праздности… Всё от нашей барской… прихотливой праздности!»

Достоевский любил сцены, в которых вдруг в единое мгновение происходят всё разрешающие события. Участники сходятся в доме генеральши Ставрогиной. Степан Трофимович узнаёт, «мгновенно выходя из оцепенения», Петрушу; Николай Всеволодович входит, «на мгновение» остановившись в дверях; Варвара Петровна «вдруг» задаёт сыну вопрос о Хромоножке. Перед этим хроникёр объясняет характер генеральши «во всю её жизнь», в которой «не переводились такие мгновения, которым она отдавалась вдруг вся, всецело». Эта минута была для неё из тех, «в которых вдруг, как в фокусе, сосредоточивается вся сущность жизни, — всего прожитого, всего настоящего и, пожалуй, будущего».

Секунда, мгновение, миг у Достоевского до размеров вечности вырастают, или, лучше сказать, вечность вбирают. В едином мгновении у него решаются судьбы людей и всего мира. Огромная протяжённость, неизмеримая глубина мгновения были ведомы эпилептику Достоевскому, наделившему своим ощущением времени Кириллова, способного в секунды «вдруг» ощутить «присутствие вечной гармонии». «Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да это правда». «В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь… Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически».

Порой автор «Бесов», выделяя курсивом, останавливает читателя обычным, но крайне важным для повествования словом. Губернатор Андрей Антонович, «расхаживая вне себя взад и вперёд и во все стороны по коврам её будуара», «изложил ей всё, всё, правда, безо всякой связи, но зато всё накипевшее».

«Все», «всё» во всех их грамматических ипостасях, как нельзя лучше, передают всеобщность разложения, всеобщий хаос. В двадцати строках текста — фрагменте рассказа о подготовке праздника гувернанток, кончающегося крахом, «все», «всё» употребляются множество раз. «Было всеобщее раздражение… всем, всё надоело ужасно. Воцарился какой-то всеобщий сбивчивый цинизм». В ненависти к Юлии Михайловне «сошлись все дамские направления». «В смутное время… всегда и везде появляются разные людишки», и не только «передовые», которые «всегда и везде спешат прежде всех».

Прямых цитат и реминисценций из Апокалипсиса в «Бесах» немного, но они прошивают текст, связывая мотивы, сталкивая героев, выстраивая картину трагического мира в мгновенье крушения. Кириллов читает Апокалипсис Федьке-каторжнику, и тот передаёт Верховенскому-младшему, что Алексей Нилыч «многократно объяснял» ему о будущих судьбах и «преображении» «всякой твари и всякого зверя из книги Апокалипсиса». Важно, что Апокалипсис для Кириллова не о конце, но о преображении мира.

Прочитанное Софьей Матвеевной место из Апокалипсиса поражает Степана Трофимовича точным словом о нём: «Я никогда не знал этого великого места! Слышите: скорее холодного, холодного, чем тёплого, чем только тёплого. О, я докажу. Только не оставляйте, не оставляйте меня одного!»

В диалоге Ставрогина и Кириллова звучит заветная идея Достоевского о беспрестанном движении человечества, ибо достижение гармонии означает прекращение жизни. Кириллов говорит:

«Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно.

— Вы надеетесь дойти до такой минуты?

— Да.

— Это вряд ли в наше время возможно, — тоже без всякой иронии отозвался Николай Всеволодович, медленно и как бы задумчиво. — В Апокалипсисе ангел клянётся, что времени больше не будет.

— Знаю. Это очень там верно; отчётливо и точно. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо. Очень верная мысль.

— Куда ж его спрячут?

— Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме.

— Старые философские места, одни и те же с начала веков, — с каким-то брезгливым сожалением пробормотал Ставрогин.

— Одни и те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других никогда! — подхватил Кириллов с сверкающим взглядом, как будто в этой идее заключалась чуть не победа».

В черновиках романа — ряд реминисценций из Апокалипсиса, связанных с образом «зверя», символизирующего силы зла, после поражения которых на земле установится тысячелетнее царство Христа. В апокалиптических образах писатель провидит историческую судьбу России. Создавая образ Ставрогина (от греческого «крест»), он вспоминал Откровение св. Иоанна: «Знаю твои дела; ты носишь имя, будто жив, но ты мёртв. Бодрствуй и утверждай прочее близкое к смерти» (3:1-2). В принадлежащем Достоевскому экземпляре Нового завета на полях рядом с текстом «И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил, как дракон» (13:11) написано «социал(изм)». Рядом с другими текстами — «цивилизация» и «общечеловек». По мере работы памфлетная сторона уходила на задний план, и «Бесы» обретали мощь Апокалипсиса нового времени.

Два эпиграфа к «Бесам» (единственный случай у Достоевского), из Евангелия и из Пушкина, взаимосвязаны, противореча друг другу, обуславливают двухслойность: памфлетную и экзистенциальную. У Пушкина бесовство никому и ничему не подвластно. В Евангелии бесы наделены и волей, и трагическим осознанием своей губительной силы. Их гибель — залог исцеления бесноватого. Просьба бесов войти в свиней — тайна, которую не постичь ни пастуху, увидевшему чудо, ни жителям, увидевшим исцелившегося.

В «поле» пушкинского эпиграфа Ставрогин — лишь маска. В «поле» евангельского ясно: он приезжает в город совершить главный поступок жизни, свой подвиг — умолить Его смерть даровать. Ни исповедью об убиенном ребёнке, ни сиделкой с Евангелием — ничем не исцелиться. Не петля, как знать, не стал бы и впрямь он Иваном-Царевичем, в которые назначил его Верховенский-младший.

Достоевский — все его персонажи. И Ставрогина не отверг, приняв муку его.

Притча о бесах повторяется в тексте. Её читает Степану Трофимовичу Софья Матвеевна. «Друг мой, — произнёс Степан Трофимович в большом волнении… это чудесное и… необыкновенное место было мне всю жизнь камнем преткновения… так что я это место ещё с детства упомнил… Это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, — это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!.. Но великая мысль и великая воля осенят её свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость… И мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит».

В «Бесах» «всё продолжалось одно мгновение».

(Продолжение следует)