Литературная критика

История… слово, принятое от древних почти во все европейские языки, вообще в значении того, что было или есть, в противоположность сказке, басне… Слово история иногда значит происшествие, приключение, случай, встреча, неприятность...

           Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля

            Живейший интерес к истории Ф.М. Достоевский проявлял всю свою жизнь. В детстве увлечённо читал «Историю государства Российского» Н.М. Карамзина, издавая «Время», собирался включиться в полемику об «Истории царствования Петра Великого» Н.Г. Устрялова, во время работы над «Идиотом» замыслил историческую «поэму». Ревностно относясь к памяти о великих событиях отечественной истории, Достоевский откликается на предложение О. Миллера посетить заседания Славянского общества в честь 500-летия Куликовской битвы: «Надо возрождать впечатление великих событий в нашем интеллигентном обществе, забывшем и оплевавшем нашу историю». Не чужда была Достоевскому идея исторической необходимости. Славянофильство и западничество он назовёт в речи о Пушкине «великим недоразумением», «хотя исторически и необходимым». При всём личном неприятии последствий петровских реформ он не мог не признать их неизбежность.

            Работая над «Идиотом», Достоевский в записных тетрадях набросал план «поэмы» «Император» — об Иоанне Антоновиче, который в младенчестве был возведён на престол, свергнут, провёл жизнь в заключении и был убит стражей при неудачной попытке В.Я. Мировича освободить его и провозгласить императором. С этим историческим замыслом связано новое понимание писателем образа главного героя — «положительно прекрасного человека». В плане «поэмы» был мотив соперничества двух названных братьев из-за «девы». Эта ситуация переносится из исторической поэмы в роман о современности (отношения Мышкина, Рогожина, Настасьи Филипповны). Замысел «поэмы» стал исторической параллелью романа о князе-Христе. «Подполье, мрак, юноша не умеет говорить». Безглагольный Иоанн Антонович очень напоминает Льва Николаевича Мышкина, едущего из Швейцарии в Россию. Замысел так и остался замыслом, оказав существенное влияние на работу над «Идиотом».

            В сознании писателя история была тесно связана с современностью, ведь ничто не исчезает бесследно: «весь» человек умереть не может. «Мы уже потому знаем, что не весь, что человек, как физически рождающий сына, передаёт ему часть своей личности, так и нравственно оставляет память свою людям… т.е. входит частию своей прежней, жившей на земле личности в будущее развитие человечества…»

            Все катастрофы и прозрения, весь опыт прошлого, настоящее и зреющее в нём будущее, вся единая жизнь человечества — в поиске ответов на три вопроса из евангельского рассказа об искушении Христа дьяволом, в которых «совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая…» Не потому ли герой Достоевского может ощутить себя человеком любой эпохи? Не потому ли во все времена так остро современна поэма о Великом Инквизиторе, сочинённая Иваном Карамазовым?

            Единство, целостность исторического времени, идея постоянного развития — суть понимания Достоевским истории. О романах Достоевского уместно сказать словами А.И. Герцена, который писал во вступлении к 5 части «Былого и дум», что его книга «не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на её дороге».

            В истории России есть для Достоевского «болевая точка» — петровская эпоха, которой пронизано сознание писателя и его героев. С неё начался отсчёт петербургского периода русской истории. В сегодняшнем дне Достоевский видел следствие пути, начатого при Петре. Когда же он пытается заглянуть в более отдалённые эпохи, то кажется: всё огромное мироздание, не ощущая опоры в исторической конкретности, «соскальзывает» в мифологическое время, как в «Великом инквизиторе».

            Писатель считал, что оторванность от «почвы», порождённая антинародными петровскими реформами, предопределила трагедию мыслящего человека его поколения. Это настойчиво повторяется и в поздней публицистике, и в романах, начиная с «Преступления и наказания». В первых набросках «Бесов» определяется генезис мировоззрения героя: «Его убеждения: славянофилы — барская затея. Нигилисты — дети помещиков… Просмотрели Россию. Тут дело не убеждений: тут дело финальных результатов Петровской реформы. Захотел европейцев непременно по указу и получил европейцев через 150 лет, под условием, что от своих оторвались и к другим не пристали…» Эта заметка озаглавлена «Шапошников». В ней — зерно будущего образа Шатова, героя, под многими словами которого мог бы подписаться и публицист Достоевский.

            Понимание современности как прямого результата исторического развития, начатого при Петре, в черновиках «Бесов» подчёркивается постоянно. «У нас не верят себе, да и нельзя, потому что не во что верить-то. Шатость во всём двухсотлетняя. Вся реформа наша, с Петра начиная, состояла лишь в том, что он взял камень, плотно лежавший, и ухитрился его поставить на кончик угла. Мы на этой точке стоим и балансируем. Ветер дунет и полетим». Дух времени — зыбкость начал русской жизни, беспорядок и хаос, распад, разложение, царящие в народе, обществе, семье — олицетворяется у Достоевского и «бестрепетной» совестью Петра (!) Верховенского (Великого!), и историей самоубийцы Крафта с его идеей «второстепенности» русского народа. «Пётр Великий нас сделал гражданами Европы, и мы понесли общечеловеческое соединение идей», — говорит в черновиках Версилов. История для героев Достоевского — понятие не абстрактное. Подлинно личным смыслом наполнены эти «нас» и «мы».

            Важнейшим символом «шатости» стал у Достоевского Петербург. Для писателя история города, возникшего по воле царя на болоте, — это история насильственного перекраивания природного пространства, превращение его в линии загромождённых домами улиц, проспектов, переулков. Современность обнаруживает в себе губительную силу исторического процесса, расшатавшего устои. В «гнилое, сырое, и туманное» петербургское утро грезится Подростку: «А что, как разлетится этот туман и уйдёт кверху, не уйдёт ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?»

            «Двухсотлетняя шатость» — время существования созданной Петром русской государственности, машины, детали которой — Лужин и Порфирий Петрович, продукты деятельности — Свидригайлов, Ставрогин, Фёдор Павлович, машины, породившей «бесов», подмявшей Степана Трофимовича, уничтожившей Раскольникова. Но Сонечка, Мышкин, Алёша ей не подвластны.

            Трагизм героев Достоевского, рассуждающих о «шатости», обвиняющих Россию, детище Петра, в том, что все их филиппики не более чем «Ужо тебе!» героя «петербургской повести» А.С. Пушкина, лишённое мощи его безумного вызова. Ибо кажется им, что способны на большее, чем обвинение тени Медного всадника.

Большое значение в поэтике Достоевского имеют говорящие имена — приём, заимствованный писателем у классицистов. Царя Петра Достоевский называет первым русским революционером, современных революционеров — Петрами. Не случайно, имя младшего Верховенского — Пётр. Его писатель наделил осознанием революционности (читай — нечаевщины) как результата петровского пути: «Пётр Великий нас упразднил от дел, и потому мы прямо за великую светлую мысль разрушения». Фамилия другого героя «Бесов» — Шатов — прямо перекликается с «двухсотлетней шатостью». Значащие также имя Лужина (Пётр) и отчество Порфирия (Петрович) в «Преступлении и наказании».

Достоевский питал особый интерес к движению раскольников, чьё стремление к страданию как пути духовного очищения считал присущим русскому человеку. В движении раскольников писатель видел стихийное народное неприятие петровского пути. Отсюда вполне понятная символика фамилии главного героя «Преступления и наказания». Символично и имя героини романа. Оно не только означает «мудрость», но и созвучно слову «солнце». Ведь именно ей, «вечной Сонечке», предопределено вести Раскольникова через страдание и муки к прозрению, истине.

            Эпохой такой же кризисной, как петровская, видится писателю современность. «Мы переживаем самую смутную, самую неудобную, самую переходную и самую роковую минуту, может быть, из всей истории русского народа». В толковании «гениальной фигуры», «недозрелого философа» Лебедева символом современности становятся «железные пути сообщения», которые «спешат, гремят, стучат и торопятся для счастия, говорят, человечества!» Для Лебедева железные дороги — часть целого, часть проклятого «настроения» «наших последних веков».

Лишь в утопическом будущем, мифологическом прошлом возможен идеал цельности, «связующая настоящее человечество мысль». Лебедев: «Стало быть, была же мысль, сильнейшая всех несчастий, неурожаев, истязаний, чумы, проказы… Покажите же вы мне что-нибудь подобное такой силе в наш век пороков и железных дорог…» В «тогдашних людях» «об одной идее» видится идеал человека и Мышкину: «Тогдашние люди… совсем точно и не те люди были, как мы теперь… Тогда люди были как-то об одной идее, а теперь нервнее, развитее… как-то о двух, о трёх идеях зараз…»

Читатель не случайно видел в Достоевском летописца современности. Даже в «Братьях Карамазовых» события осознаются животрепещущей современностью, хотя начало действия отодвинуто от времени повествователя-летописца на тринадцать лет. Сделано это было из-за задуманного продолжения, где, можно сказать наверняка, действие было бы прочно прикреплено к «текущему моменту». Тринадцать лет для Достоевского, для которого жизнь — несколько необыкновенных, огромных, ослепительных мгновений, срок чрезвычайно большой. За это время современность успевает окостенеть, принять готовые, застывшие формы, стать прошлым, историей. «Читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, — рассуждает по поводу своей исповеди Аркадий Долгорукий, — когда всё уже до такой степени обозначится, пройдёт и докажется, что краснеть уж нечего будет».

Менее чем три десятилетия отделяли писателя в период работы над «Бесами» от времени, когда имя его героя Степана Трофимовича Верховенского произносилось «чуть ли не наряду» с именами Чаадаева, Белинского, Грановского. Историческим прошлым видятся писателю сороковые годы, время его юности, отрезанное каторгой и солдатчиной. В 1873 г. дело петрашевцев казалось ему «древнейшей историей». Какова же эта «древнейшая история» в «Бесах»?

Слухи были неотъемлемой частью действительности сороковых. Слухи сопровождают и Степана Трофимовича, ироничный образ которого был задуман как пародия на историка Грановского. Ироничен и образ самой этой эпохи. Хроникёр: «Не знаю, верно ли, но утверждали ещё, что в Петербурге было отыскано в то же самое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество, человек в тринадцать, и чуть не потрясшее здание. Говорили, что будто бы они собирались переводить самого Фурье».

Сороковые годы были для Достоевского вполне сложившимся знаком. Для писателя характерно ироничное отношение не только к Т.Н. Грановскому и другим западникам, но и к деятельности кружка Петрашевского. Вспоминая группу Спешнева, Достоевский находит перекличку с современностью: «Тут было всё, что и в последних заговорах, которые были списками с этого… т.е. тайная типография и литография, хотя не было, конечно, посягательств».

Между Достоевским сороковых и Достоевским, вернувшимся в Петербург, огромная пропасть. Видимо, образ Степана Трофимовича может в какой-то степени прочитываться и как автопародия.

Свидетель и невольный соучастник описываемых событий Степан Трофимович фабульно почти не связан с главными героями романа. После возвращения в родной город Ставрогин не обменивается ни единым словом с учителем. Почти не сталкивается Степан Трофимович и со своим сыном. Любопытная деталь: на протяжении всей подготовительной работы над романом эти герои, уже соединённые родством, именуются фамилиями прототипов: Грановский и Нечаев. И если в конце концов фамилия Верховенского-отца заменяет фамилию прототипа, то имя сына в черновиках таким и остаётся. Историческая преемственность Грановского и Нечаева, русского либерального западничества сороковых и нечаевщины, отца и сына Верховенских для писателя несомненна.

В то же время Достоевский не мог не видеть пропасть, разделяющую Пестра и Степана Верховенских. Петру необходимо «одно или два поколения… разврата неслыханного». Однако не терпится: «О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они ещё попьянее стали!»

Постоянно нуждаясь в фактах и сведениях о современности, Достоевский жадно поглощал газетную информацию. Героиня «Бесов» собирается издавать своеобразную летопись: книгу, в которой были бы собраны характернейшие газетные сообщения года. Этой же жаждой познания современности вызвано издание Достоевским моножурнала «Дневник писателя». «Все основные романы Достоевского, — говорит Д.С. Лихачёв, — написаны «на коротком приводе». Между временем действия и записью об этом действии лежит крайне небольшой промежуток времени. Воображаемый летописец Достоевского следует «по пятам» событий, почти их догоняет, спешит их фиксировать, ещё как бы не успев осмыслить их достаточно, не зная, чем они кончатся, изумляясь их внезапности, их резким поворотам, их «скандальности», постоянно отмечая их незавершённость».

Принцип полифонии (М.М. Бахтин), «эмансипация героя» (Д.С. Лихачёв) наглядно проявляются у Достоевского в роли летописца-хроникёра, который сам зачастую подчёркивает, что не всё в описываемых событиях ему понятно, ведь он весь в водовороте, в хаосе этих событий. Такое положение хроникёра — приём Достоевского, при помощи которого он пытается запечатлеть становящуюся, рождающуюся на его глазах историю.

Первоначально «Преступление и наказание» было задумано как исповедь главного героя. Отказываясь от этого замысла, который противоречил бы его пониманию роли повествователя, автор формулирует: «Рассказ от имени автора, как бы невидимого, но всеведущего существа, но не оставляя его ни на минуту, даже со словами 'И до того всё это нечаянно сделалось'».

Почему же, отказавшись от рассказа от первого лица в «Преступлении и наказании», Достоевский возвращается к нему в «Подростке»? Видимо, потому что Раскольникову роль хроникёра никак не подходит: слишком горячечно и слишком осознанно погружён в хитросплетения захлестнувших событий. Юному же Долгорукову многое из происходящего непонятно, истинные мотивы поступков людей ему неведомы. В отличие от Раскольникова, он может быть невольным наивным свидетелем.

Важнейшие Достоевские темы: наполеонизм, сверхчеловек, ротшильдовское всевластие денег, нечаевщина, скитальчество человека, оторванного от почвы, — сами по себе обрели значение исторического опыта. Достоевский, как никто другой, в сегодняшнем дне умел вылавливать то, что было и будет всегда.

С древним летописцем роднит Достоевского само отношение к фиксации фактов. О многих годах современной истории он как бы говорит летописно: «ничего не бысть». Как и летописец, повествователь Достоевского мало заметен, он способен о себе лишь обмолвиться. Фигуры летописцев-хроникёров у Достоевского, как правило, бледны, лишены собственного голоса. Лишь в первой главе «Бесов» звучит особый, свойственный хроникёру повествовательный стиль. Но если он мог быть выдержан в главе об истории жизни Верховенского-отца, то противоречил бы рассказу о жизни «бесов». Здесь Достоевский отказывается от пародирования. «Главное — хроника», — замечает в черновиках. Фигура хроникёра стушёвывается. 

Работая над «Хаджи-Муратом», Толстой говорил: «Когда я пишу историческое, я люблю быть до малейших подробностей верным действительности». По мнению Достоевского «писатель художественный» «должен знать до мельчайшей точности (исторической и текущей) изображаемую действительность». И далее, в том же письме  Х.Д. Алчевской: «У нас, по-моему, один только блистает этим — граф Лев Толстой». Придавая мысли большое значение, он продолжает: «Готовясь написать один очень большой роман, я и задумал погрузиться специально в изучение — не действительности, собственно, я с нею и без того знаком, а подробностей текущего». В той же мере, в какой Толстой стремится к знанию подробностей исторических, Достоевский погружается в изучение подробностей текущего, своеобразным отчётом о нём служит «Дневник писателя». На его страницах за 1876-1877 гг. встречаем важнейшие мотивы будущих «Братьев Карамазовых»: детскую тему (очерки о детском бале и посещении детской колонии, анализ дела Кронеберга), темы разложения дворянской семьи, обнищании деревни, суда, адвокатуры, католицизма, социалистических учений, взаимоотношений России и западной Европы.

Неразрывное единство прошлого и современности выражается у Достоевского в сближении двух значений слова «история». В черновиках часто встречаются заметки: «История о том, как он в первый раз пришёл»; «Началось историями»; «Ламберт. Шантаж. История». «Подросток» был задуман как «история самого милого, самого симпатичного существа».

Времени вне человека у Достоевского нет. Но у разных героев разное время: одно у живущих по законам евклидовой геометрии, другое — у на неё посягнувших. В теории относительности А. Эйнштейна свойства пространства-времени зависят от гравитационных полей. Такое «гравитационное поле» у Достоевского — человек.

Если Толстой отказывает личности в праве на историческое созидание, то у Достоевского историю, рождающуюся на его глазах, личность творит. В романах Толстого жизнь героев воплощается в непрерывном биографическом времени. Жизнь героев Достоевского — это мгновения, исполненные взрывной силы, энергии дня сегодняшнего. Толстой о сцене скачек в черновиках «Анны Карениной»: «Это — гладиаторство». У него история в современность не прорастает, настоящее лишь сравнивается с прошлым. Герои Толстого о событиях истории вспоминают. Плохо живучие герои Достоевского событиями «настоящей» и «прошлой» истории едва ли не в равной мере живут. В последней главе «Заключение» романа «Подросток» отразилось восприятие Достоевским Толстого как писателя-историка. В письме Николая Семёновича, бывшего воспитателя Аркадия, говорится об особом положении «воображаемого романиста»: «Он не мог бы писать в другом роде, как в историческом, ибо красивого типа уже нет в наше время… О, и в историческом роде возможно изобразить множество… отрадных подробностей! Можно даже до того увлечь читателя, что он примет историческую картину за возможную ещё и в настоящем».

В черновой редакции исповеди Версилова звучат слова о русском писателе, «историографе нашего дворянства», отличительная черта которого — беспристрастность. В отличие от этого воображаемого писателя, Достоевский пристрастен, когда говорит и о событиях сегодняшнего дня, и полуторавековой давности или вчитывается в библейские тексты.

В «Дневнике писателя» за 1877 г. Достоевский, проводя параллель между творчеством Л. Толстого и собственным, говорит о различии двух эпох русской жизни: «Где вы найдёте теперь такие «Детства и Отрочества», которые бы могли быть воссозданы в таком стройном и отчётливом изложении, в каком представил, например нам, свою эпоху и своё семейство граф Лев Толстой…» Этой «прекрасной исторической картине» противостоит современное «семейство русское», которое никогда «не было более расшатано, разложено… как теперь». «Мальчик графа Толстого» мог даже мечтать о самоубийстве, но лишь мечтать, мальчик Достоевского «помечтал, да и сделал».

Называя Толстого «поэтом и историком» «семейства средне-высшего дворянского круга», который в современной России «есть уже слишком ничтожный и обособленный уголок русской жизни», Достоевский задаёт вопрос: «Кто же будет историком остальных уголков, кажется, страшно многочисленных?» И мучительно верит, что ответ читателю ясен.

«Красивый тип» — в прошлом. В настоящем — расщеплённая личность.

Идеальная картина мира и человека могла быть только в историческом прошлом. Об этом мог быть Достоевским написан только «Сон смешного человека» — притча о золотом веке и его трагической истории.

Люди цельные, достигшие вершины духовного развития (Макар Иванович Долгорукий, епископ Тихон, старец Зосима), при всей значительности никогда не были главными героями Достоевского. Завершённость «целокупной», идеальной личности противоречила идее беспрестанного развития. Видя в личности Пушкина «цельность» и «целокупность», Достоевский подчёркивает его уникальную способность к постоянному развитию. Это единственный случай, когда ему удалось в одном человеке увидеть уживающимся несовместимое.

Достоевский был в высшей степени чуток к явлениям прошлого, продолжающим развиваться. В пушкинском Алеко он видит «того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского скитальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем». «Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор своё скитальчество».

Достоевский, всю жизнь погружённый в историю, так ничего и не написал «в историческом роде». В заметке «По поводу выставки» причину этого объяснил: «Жанр есть искусство изображения современной, текущей действительности, которую перечувствовал художник сам лично и видел собственными глазами, в противоположность исторической, например, действительности, которую нельзя видеть собственными глазами и которая изображается не в текущем, а уже в законченном виде».

У Достоевского ничего не закончено. Всё продолжается, всё непрестанно течёт: попадая в истории, люди творят историю человечества.

Обычно «попадают» и «творят» очень разные люди.

Одни и те же исключительно у Достоевского.

1980-е — 2021

Киев — Иерусалим