Литературная критика

В своё время, уже довольно давно, Эдуард Лимонов как-то заметил, что весь литературный ХХ век прошёл как бы мимо России, поскольку отечественная проза советского периода была насквозь пропитана и почти отравлена традициями классики ХIХ века. Вспомним: дружелюбно похлопывая друг друга по плечу, совписы обменивались такими репликами: «Ну, ты у нас новый Толстой или новый Тургенев». А представить себе, чтобы кто-то сказал: «Ты у нас новый Джойс, Кафка или Селин», то  это было бы почти что равносильно доносу в соответствующие органы.

            Разумеется, «социалистический реализм» походил на реальность не больше, чем изображение на экране телевизора, так как заключал в себе смену так или иначе подобранных «картинок». Но якобы какие традиции были! А вот действительность-то и проглядели. Неслучайно сейчас этот художественный «метод» принято называть то «утопическим реализмом», то «мифическим натурализмом», ну, уж, во всяком случае, не изображением действительности «в её революционном развитии».  Взорвать эту фальшивую систему восприятия и нужно было искусству во второй половине ХХ века.

            Конечно, к постмодернизму можно и нужно относиться по-разному, но ясно одно: появился новый взгляд на действительность. И жёсткий реализм Э. Лимонова, и фантасмагорическая сатира А. Проханова, и поэтика оксюморона В.Сорокина – это уже новое искусство. В этом ряду Виктор Пелевин занимает одно из первых мест. Спорную, но на мой взгляд, заслуживающую внимания оценку его последнего романа («Ананасная вода для прекрасной дамы», М., 2011) даёт А.Татаринов («ЛР» 25.03, 2011, №12).

            Скажу сразу: несмотря на объективность и художественное чутьё автору этой статьи – рецензии, на мой взгляд, не достаёт одного – общего контекста. Упомянутый сборник В. Пелевина он рассматривает как-то изолированно от его предыдущих произведений. Поэтому некоторые смысловые ходы и художественные приёмы прозаика начинают в рецензии приобретать не свойственную им самоценность. Мне же представляется, что перед нами в этом сборнике в основном дана популяризация авторской концепции, которая складывалась у В.Пелевина постепенно и с наибольшей полнотой была выражена в романе «Священная книга оборотня» (М., 2010).

            В печати не раз говорилось, что он, в отличие от своих собратьев постмодернистов, никогда не ограничивался  сугубо игровыми, даже если бы они были остросоциальными, моментами изложения, а всегда имел в виду некий глубокий подспудный слой изображаемого. Внешне используя все традиционные приёмы постмодернизма, Пелевин, тем не менее, выбирает иную точку зрения, с которой и оценивает события в современной России. Например:

            «Элита здесь делится на две ветви, которые называют “хуй сосаети” (искажённое  “highsociety”[1]) и “аппарат” (искажённое “ upperrat”[2]). “Хуй сосаети” –  это бизнес коммьюнити, пресмыкающееся перед властью, способной закрыть любой бизнес в любой момент, поскольку бизнес здесь неотделим от воровства. А “аппарат” – это власть, которая кормится откатом, получаемым с бизнеса. Выходит, что первые дают воровать вторым за то, что вторые дают воровать первым» ( «Священная книга, с. 111). 

            А вот как примерно та же мысль излагается в «Ананасной воде...»  от лица одного из героев –  «президента Буша», как образец американского представления о внешней политике:

            «Мы позволили обогатиться небольшой группе негодяев, которых интересовало только воровство, и дали им ярлык на княжение, чтобы они опустили эти территории в разруху и держали их под контролем. Так раньше делали татары, и Збигнев (Бжезинский – Г.М.) полагает, что это самый эффективный метод управления в русском углу великой шахматной доски» (стр. 99).

            Пелевин, собственно говоря, и начинал как социальный сатирик, и неслучайно его «Жёлтую стрелу» ещё в конце 90-х годов заметил крупнейший англоязычный славист Д. Биллингтон ( в кн. «Икона и топор»). Но он не был бы сам собой, если бы не подвёл под эту критику глубокую философскую базу, основанную на синтезе восточных религий, учения Кастанеды, психоанализа, русской религиозной философской мысли, оккультных учений запада. Едва намеченная в ранних произведениях, эта линия постепенно всё больше выходит на поверхность (“Empire-V”, “t” и, само собой, «Священная книга...»).

            Часто приходится читать и слышать, что Пелевин будто бы исписался, становится неинтересен. На самом деле он стремится посмотреть на вещи глубже, не ограничиваясь анекдотами, хотя бы и очень остроумными. Всё ли ему удаётся на этом пути? Это другой вопрос.

Особо нужно сказать о критике самого языка как способа выражения. И снова Пелевин ироничен:

            «Например, русское слово «Бог» в английском языке становится болотом – «bog». А английское слово «God» в русском языке становится календарным годом. Звучание одинаковое, а смысл совершенно различный»  («Священная книга...», стр. 220).

            Ещё более разительные пертурбации, по мысли автора, происходят со словом либерал, которое в Америке обозначает свободомыслящего человека, а у нас «оно означает бессовестного хорька, который надеется, что ему дадут немного денег, если он будет делать круглые глаза и повторять, что двадцать лопающихся от жира паразитов должны и дальше держать всю Россию за яйца из-за того, что в начале так называемой приватизации они торговали цветами в нужном месте!» (там же).

«И хоть мы очень уважаем либеральную демократию как принцип, вонять от этих слов в русском языке будет ещё лет сто!» (стр. 222).

            «Язык мой – враг мой», – говорит народная мудрость. Припоминаются также знаменитые тютчевские слова: «Мысль изречённая  есть ложь». Действительно, язык богат разными двусмысленностями, и любое суждение односторонне. На многих страницах упомянутых и других произведений В. Пелевин вроде бы призывает к молчанию, как к  конечной истине, но... Зачем же тогда их писать?  Мысль о пользе молчания выглядит лежащей на поверхности, и Алексей Татаринов в своей статье вроде бы подхватывает её: «Пелевин ортодокс системного отрицания. Он знает, что даже Индию, родину избавления от миражей, можно заставить служить миру феноменов. Надо убрать из мира Бога, чтобы присутствие чёрта не оказалось повсеместным» («Пелевин без прекрасной дамы»). И дальше: «Диктатура пустоты может не уступать по своей мощи диктатуре ритуала». Так что получается, будто бы Пелевин и является пропагандистом молчания, пустоты и отрицания.

            Спрашивается, а как же быть с «Индией духа», к которой ещё почти век назад  собирался отправиться Н. Гумилёв? Ясно, что вопрос сложнее. Разумеется, Пелевин – человек системный в своём отрицании, и существующая действительность ему явно не по нраву. А Татаринова, видимо, смущает то, что  автор и его герои не приходят, подобно толстовским персонажам, к нравственному «воскресению» и церковным вратам (хотя, как известно, и сам Л. Толстой был отлучён от церкви). Здесь уместно вспомнить и роман “t”, который много критиковали за иронию по адресу Толстого. А ведь Толстой для Пелевина – это, прежде всего, символ непрерывной – до самой смерти – духовной борьбы с государством и официальной церковностью, а вовсе не реалистический персонаж из очередной книги серии «ЖЗЛ».

            Слишком уж принято у нас стало как-то при каждом удобном случае ссылаться на некие откровения свыше и православный церковный опыт. Мода. Но для Пелевина – это само по себе не более чем явление мира феноменов. Думается, он убеждён, что подлинную веру следует хранить глубоко в душе, потому что она, по-кантовски, является подлинной «вещью в себе», а реальный мир – это мир оборотней. В «Священной книге...» главная героиня, её сёстры,  её любовник и его коллеги по службе с лёгкостью меняют человеческое обличье на животное и обратно. А что касается их мыслей, то «мысли, несомненно, были тенью» («Ананасная вода...», стр.281). Однако тени эти тоже живые и ведут своё собственное загадочное существование.

            Мир – это ничто, это поток образов, восприятий, теней, отсутствий. Бытия и небытия, сменяющих друг друга в непрерывном становлении. Ведь и «молчание» –  это тоже лишь отсутствие слова. Космос не «молчит», он просто есть, и одновременно его как бы нет. Самое время вспомнить здесь художественную философию Германа Гессе, – и не только «Игру в бисер», но и, в первую очередь, «Сиддхартху», где в потоке творческого мировосприятия изображается, как бы изнутри, стиль религиозного мышления Гаутамы Будды. Думаю, не ошибусь, если скажу, что на художественное мышление  В. Пелевина эта книга оказала несомненное влияние.

            Прекрасная дама для него, наверное, как и для Блока, – духовная проводница по неведомым и таинственным мирам запредельного и, естественно,  не реальная женщина, но воплощение Софии – души мира, как и думали о ней символисты. В последнем рассказе  сборника «Отель хороших воплощений» пелевинская Прекрасная дама оказывается так и не родившейся на свет:

            «А когда закрылся горящим алмазным огнём небесный глаз, исчезло чёрно синее пространство, в котором только что висел ангел, – и всё снова стало Тем, чем было и будет всегда» (стр. 349). Так кончается книга. Но душа мира должна бы вобрать в себя составными частями всю реальность, но уже преображённую, переосмысленную душой художника.

                                                                                        Санкт-Петербург