Литературная критика

Иосиф  Уткин трагически погиб осенью сорок четвертого года, за несколько месяцев до конца войны. Можно только гадать – была ли та авиакатастрофа случайностью, что вполне возможно, или она стала  среди прочего началом или звеном будущей антиеврейской кампании в СССР. Скорее всего, все совпало так, что уход из жизни известного поэта, чуть ли ни классика русской советской литературы, мог быть использован, как это нужно было власти. Как это ни кажется циничным, важно как раз то в подобной ситуации, что поэт искренне и преданно служил ей. И в своих стихах всячески поддерживал  происходящее в те десятилетия  со страной и людьми, в ней живущими. Он писал про гражданскую войну и новое, советское понимание любви, про долг поэта перед народом, про войну отечественную и  про трудовые будни, романтизируя и то, и другое,  находя  во всем, что  становилось предметом поэтического, положительные черты. И свою жизнь, свое творчество Иосиф Уткин посвящал стране, считал своим долгом, потребностью своего призвания   перед страной и ее гражданами  отчитаться  в своих мыслях и чувствах. Здесь не было позы, хотя и чувствовалась  риторика. Но таков был выбор – сознательный, твердый и безвозвратный. Это был выбор не одного Уткина. И дело не только в поэтах, вообще, людях искусства. Многие по-своему  с энтузиазмом и самоотверженностью приняли те перемены, что произошли после Октябрьской революции в России как необходимые и насущные. Так что в стихах и поэмах Иосифа Уткина выразилось не только лично его восприятие действительности и понимание долга искусства перед властью, а мироощущение  его поколения, что соединялось  и  с особенностями, в которых нашло себе отражение и свойственное национальному восприятию описанных в стихах, прожитых в реальности событий. Как заявил Иосиф Уткин в своей самой известной поэме, о Мотэле и других героях  времени перемен, он сначала  выступал от имени своего народа из так называемой "черты оседлости", вышедшего к другим перспективам духовного развития, первое время позиционировал себя, как сейчас говорят, представителем народа, живущим в России в советское время. И его поэзия поэтому интереcна, в том числе, и в контексте понимания того, что стало с людьми, которые из черты оседлости с ее патриархальностью, перешагнули в  мир  новых для них взаимоотношений и реально исторических событий. Да, Уткин родился в Сибири и формально вроде бы не имеет никакого отношения к черте оседлости. Но дело не в месте рождения, а  в происхождении, в самоидентификации, в том, как выражает свое мировосприятие, свое национальное сознание  творческий человек в рамках данного  периода истории, учитывая и особенности его отношения к действительности, что оставляет след в душе, вне зависимости от места рождения.

Иосиф Уткин начинал с поэмы на еврейские темы, а в годы войны писал патриотические стихи, в которых  место  национального занимает мышление общегосударственное, то есть, стихи не  о каких-то различиях между гражданами одной  страны, а о том, что объединяло  всех, живших на этой земле и защищавших ее. Собственно говоря, подобный выбор был сделан  задолго  до  войны,  намного раньше того времени, когда писалась поэма о Мотэле. И поэтому вполне  естественно  в финале ее есть слова о том, что послевоенная Россия стала истинной родиной не только для героя этой поэмы, но и для автора ее, выступавшего  выразителем  взгляда на современные события не только и не сколько евреев, а и людей других национальностей. Уткиным  сразу и безоговорочно приняты были революционные преобразования в стране, где он родился и жил – и когда он участвовал в гражданской войне, и когда начал печататься в большевистской печати, и когда совмещал  учебу в училище и работу, чтобы поддержать семью. Такая  уверенность – принять Россию, как свою родину и быть верной ей во всем – стала смыслом его жизни. А, поскольку Уткину даровано было выразить свои размышления в поэтическом слове,  такое понимание патриотизма  заявлено было и  идеологически, в чем  нашел отражение менталитет  по-настоящему советский, когда национальное сведено было до функционального, дополнительного. Поэт ощущал время и страну своими, как несколько раньше выразил это другой поэт революции – Владимир Маяковский. Для  Иосифа Уткина  его  происхождение в чем-то помогало выявить особенности исторических событий  не только более живо и доходчиво, а и с некоторой  мерой индивидуализации, благодаря использованию в его поэзии черт национального самосознания, что, в свою очередь, сопрягалось с политическими установками и требованиями к литературе и искусству в рамках, пронизанного партийного догмами, творчества. И чем больше проходило лет с памятного поэту двадцать пятого года, когда была написана им  поэма о евреях, которые по-разному относятся к переменам, ворвавшимся в их жизнь с революцией, тем дальше в своем творчестве Иосиф Уткин уходил от собственно  национального, ощущал себя именно русским советским поэтом – по языку, культуре, мировосприятию. Что не мешало властям не забывать о его  происхождении, так что его уход из жизни мог быть использован для достижения целей, нужных этому государству, что вобрало в себя  особенности  поэтического творчества и судьбы Иосифа Уткина, вписанных в круговорот событий и  перемен революционного этапа истории России. В  главных для  господствовавшей идеологии аспектах творчество его воспринималось  образцовым – он писал то, что соответствовало  принятым установкам  и так, как   было нужно – просто, доходчиво и убедительно. Его стихотворения пронизаны искренностью, доверительной интонацией и душевной теплотой, поскольку   поэт Иосиф Уткин был человеком, не лишенным таланта и вдохновения, что подкреплено было подлинным профессионализмом и  мастерством исполнения.

Наверное, по-своему он был и счастливым человеком, доверившись своему призванию, обретя поэтический голос в суровое время и сохранив его во все периоды советского строительства. Уйдя из жизни за четыре года до начала в СССР кампании по борьбе с космополитами, он не пережил горечи разочарования после  того, как власть в очередной раз показала свое отношение к тем, кто отдает свои мысли и чувства ей, вне зависимости от рода деятельности. И  принадлежность  к тому или иному народу тут не имела первоочередного значения. Ради своих целей  государству надо было поставить кого-то на место: в годы Отечественной войны  жребий пал на  крымских татар и чеченцев, а после войны  в качестве заложников и жертв  идеологии  оказались и евреи, что, в принципе, обозначало тем самым  отношение к любому  народу, кто бы ни входил в него. Каждый из народов СССР воспринимался властью, как составная часть единого целого  и поэтому  без всякого ущерба для общих задач, решаемых в государстве, можно было кого-то поставить на место, как урок и предупреждение для других, для всех без исключения.

Иосиф Уткин ушел из жизни, прожив чуть больше сорока лет, будучи признанным поэтом, в некотором роде живым классиком. Пессимизм, связанный  с неудачами в личной жизни, нападками критики или чем-то еще, вроде разочарования в том выборе, который им был сделан,  стал не столь заметен  ко времени  завершения  войны  с фашизмом, прошли. И  его творчество  пережило в годы войны, как и вообще вся советская литература, значительный подъем. Как поэт, он и прежде  все же не  выступал банальным бытописателем, хотя  и с радостью откликался на скучные для поэзии темы вроде заготовки зерна и годовщины Октября. Ему ближе была героика, что-то эпическое, величественное, когда стираются черты и подробности, а есть красивая, глобальная идея, будь то мировая революция или победа в войне. И именно в  момент  выхода из творческого  кризиса его жизнь  и творчество были прерваны, а  его биография и  поэзия стали  достоянием не столько критики, сколько литературоведения.

Четыре с небольшим десятилетия жизни Иосифа Уткина почти с начала двадцатого века и немного меньше середины его, около полустолетия  – прошлая история. И его творчество – часть прошлого, как в литературном, так и в культурном контексте. Его юбилеи проходят скромно, почти незаметно для широкого читателя, поскольку  его поэзию воспринимают то как нечто периферийное, то как сугубо советское явление. Поляризация общества достигла такой силы, что поэзия, личность и судьба Иосифа Уткина могут вызвать уже не столь однозначную оценку, как это было в двадцатые годы, когда его хвалили, и в тридцатые годы, когда его ругали. И поэтому есть необходимость хотя бы кратко разобраться в том, кем на самом деле он был в жизни и в поэзии. Его биография и его творчество, если их интерпретировать без предубеждения, открывают то, что  не замечали или не имели право замечать пишущие об Иосифе Уткине прежде. Причем,  не в  таком уж  и отдаленном прошлом. Впрочем, касается это не только одного Иосифа Уткина, ведь многое в его жизни и в его литературной деятельности представляется типичным, как воплощение  того, что объединило в себе как  национальное, так и вненациональное , важное  в первую очередь для  гражданина и при этом еще человека искусства, живущего в советское время.

Его поэзия, неся в себе черты национального, была сугубо  советским явлением,  когда национальное почти стирается и, если остается, то ровно настолько, насколько это нужно для персонификации авторской позиции. И это касается даже сугубо национальных литератур, где, по известной ленинской формуле национальное и социалистическое так тесно сосуществовали, что больше было социалистического, чем национального. Кажется,  в стихах Иосифа Уткина не возникало такого противостояния. Для него верховным началом была идеология. Более того, ему приятно было ощущать себя выразителем нового самосознания своего народа, активно вовлеченного в исторические перемены в рамках одной страны. Он вспоминал и о своем библейском имени, и о своем происхождении тогда, когда это было ему необходимо для стиха, чтобы показать, например, что в гражданскую войну вместе против врагов сражались люди разных национальностей. Вопрос с национальной принадлежностью и идентификацией явление деликатное и сугубо личное. Да и советская поэзия не требовала выпячивания в стихах  происхождения их автора, что, в принципе, вполне устраивало и Иосифа Уткина, и других поэтов, писателей, деятелей искусства. То есть, если для каких-то идеологических акций нужно было четко обозначить свою принадлежность к одному из советских народов и это делалось, вне зависимости от воли и желания писателей и поэтов. Достаточно было передовой статьи в “Правде”, чтобы понять, что говорить и как, в жизни и в искусстве.

 Поэзия  Иосифа Уткина типична  именно тем, что поэт стремился каждодневно, в будни и в праздники быть гражданином России и так, как это требовал от него однажды сделанный выбор. В этом сказалась его личная трагедия, а значит, и трагедия тех, от имени кого он уверенно и честно выступал в своих многочисленных произведениях. Не случайно, что в двадцать пять, и в тридцать,  становясь старше, он время от времени пишет стихи об уходе из жизни. Это несколько странно для сравнительно нестарого человека. И это не поза, не риторика, а что-то глубинное, сокровенное, что не дает покоя и мешает жить. И это еще не  из-за разочарования, и  не  от ощущения обычной у творческих людей дистанции  между тем, что хочется сказать и тем, что получается  в результате, тех самых небезызвестных "мук творчества", когда трудно словом выразить то, что переживает душа. Уткин верил в правильность курса, которым движется страна, где он живет. И выражал свои мысли по этому поводу без сомнений и без критического запала. Скорее всего, в какой-то момент его беспокоили не сомнения, а тоска по идеалу, поскольку советская поэзия – это особый род мировой поэзии. Конечно, вряд ли можно найти поэта, который не откликался бы на то, что происходит в обществе, которое ему  суждено поэтически отобразить. Но даже и в отклике на будничное могла оставаться возвышенность, масштаб, сила духа. В советской поэзии чаще всего и приемлемее всего – важнее сам  отклик, а поэтическое искусство должно было помогать сделать его искренним, правильным, правдоподобным.

Иосиф Уткин обладал настоящим и сильным талантом, будучи при этом советским поэтом, а это уже само по себе есть трагедия, которую в свое время и при своих обстоятельствах, в буквальном смысле слова не пережили Блок, Маяковский, Мандельштам, не говоря о других . Конечно, масштаб дарования их несопоставим, но важно, что все попытки сопрягать поэзию с коммунистической идеологией всегда заканчивались конфликтом или с поэзией, или с  идеологическими установками. Это не означает, что в другие эпохи и в других странах существование поэта счастливо и безоблачно. Но при всех издержках власти, кажется, что везде поэт был более свободен. Естественное и заданное изначально в идее государства бремя власти в СССР доведено было до максимума и апогея. Но случай с Иосифом Уткиным и в этом смысле несколько неординарен, поскольку как творческая единица он принадлежал, так сказать, не к титульной, не к основной нации. Принадлежность к еврейству в той или иной мере могла стать поводом для гонений и неприятностей разного рода, что уже было в досоветской истории России. Поэтому в данном случае, такой человек, пишущий стихи, должен был быть лоялен к власти, к государству и как поэт, и как еврей, то есть быть настолько поэтом, автором правильных и выдержанных в духе времени стихов,  насколько это необходимо, чтобы как бы забыть о своем происхождении, и настолько оставаться при этом  представителем своего народа, чтобы это не мешало жизни и творчеству. Судя по биографии и творчеству Иосифа Уткина, ему удалось быть и поэтом, и  представителем своего народа так, как это  тогда было нужно, хотя и не единственно  возможно для него самого и других. И дело не в осуждении, а в желании разобраться в том, что стало в конце концов  человеческой и творческой драмой отдельного небесталанного и по-своему порядочного человека, оказавшегося в плену собственных иллюзий и заблуждений.

Понять его схематично достаточно просто, представить его во всем сопряжении житейских и иных обстоятельств вряд ли возможно. И поэтому уместнее воспринимать  и само это непростое в любом контексте  время  через судьбу – одного конкретного человека, жившего тогда и так в данном государстве. А законы драмы таковы, что бремя ее и отпечаток   оказывается  на всем. И без них трудно осознать и ее масштаб, и ее последствия на судьбы народа  и индивида. Счастливый удел, который выпал на долю Иосифа Уткина,  по его  убеждению не столь безоблачен и однозначен на самом деле. При более внимательном прочтении его стихов и поэм не кажется столь несомненным и  аргументированным. И речь не о горечи его размышлений о смерти, а о том, что постепенно и ему самому  со всей очевидностью стали заметны издержки  однажды сделанного  им  судьбоносного выбора, которому он следовал целеустремленно и последовательно. Возможно, что именно с этим, а не с чем-то другим, более привычным и видимым на первый взгляд,связаны и его мысли о смерти, и  сомнения в своем даровании, и трудные переживания поэтической немоты, душевного дискомфорта. В таком контексте даже и любовная лирика может восприниматься не только как разговор об удачах и разочарования в любви, дневник приятных и трогательных переживаний, а и как свидетельство тупика, в котором поэту стало трудно продолжать заниматься любимым  и прекрасным делом – выражать свои чувства в образах, сопряженных с версификаторским искусством.

 Мудрость веков  свидетельствует о том, что человек не может жить – только для себя или только для других. Всегда приходится находить некое равновесие между личным и общественным. Это подвижное, изменчивое и при всех обстоятельствах индивидуальное равновесие и есть, как кажется, характер, личность, судьба. И нарушение такого равновесия в ту или в другую сторону есть конфликт. Вероятно, нечто подобное произошло и у Иосифа Уткина в конце тридцатых годов, из чего его вывела военная тематика, востребованность его поэзии в военное время. И все же неудовлетворенность осталась даже в тех последних стихах, где Уткин несколько прямолинейно и патетически пишет о своей принадлежности к русскому народу и от имени русского народа. Звучит это правильно, но несколько наивно и немного странно, вызывая при чтении чувство неловкости, особенно сейчас, когда со времени написания тех стихотворений до наших дней прошло несколько десятилетий непростых исторических событий в СССР.

И все же вопрос: кем был, кем ощущал себя Иосиф Уткин – остается. Во всем его творчестве с первых до последних строк сохраняется некая извинительность интонации. В ранних стихах и поэмах ее меньше, поскольку время было революционное, так что национальные оттенки и искания менее важны, а в более поздних стихах, когда можно говорить о поэтической зрелости Иосифа Уткина, этой извинительности больше, от чего заметнее умиротворенность, пафос, упрощенность в осмыслении происходящего, именно поэтическое освоение реальности, когда между поэзией и реальностью есть более чем заметная дистанция.

Возникает даже некоторое противоречие: поэт человечески стал взрослее, а его поэзия стала приземленнее и наивнее. И это при том, что мастерство заметно выросло и при том, что вдохновение не покидало поэта с начала поэтической деятельности его до трагической гибели. Собственно говоря, в его поэзии даже больше вдохновения, желания выразить то, что кажется достойным поэтического рассказа  чем изысков, собственно, версификаторства. И из-за этого стихи Иосифа Уткина ближе к лозунгам, к прозе партийных директив, чего не скажешь, например, о его лирике, которая поистине поэтична и является, в общем-то, лучшим в его наследии, как советского поэта. При этом нельзя сказать, что лирика Иосифа Уткина и все остальное, написанное им, обозначают как бы двух поэтов:  раздвоения не было. И в гражданственных стихах, и в лирических Иосиф Уткин оставался самим собой. И все, что отличало особенности его мировосприятия, проявлялось и в лирике, и в патетике практически одинаково. Это касается и настроения, и отношения, и поэтических средств. Просто в лирике ему меньше надо было доказывать (хотя все же не обходилось и здесь без этого), что он принимает эту власть и ощущает себя призванным этой властью.

В контексте же собственно  национальной темы в связи с творчеством Иосифа Уткина можно говорить и о том, что вся поэзия его была и не могла не быть еврейской, и о том, что специфика именно еврейской тематики отразилась в написанной Иосифом Уткиным “Повести о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох”. Творчество Иосифа Уткина было  национальным в том расширительном смысле, что ему удалось достаточно точно передать особенности отношения к власти в разные периоды советского строительства евреев, которые приняли эту власть, как единственно возможную. Однако было бы неверным говорить о том, что речь идет в данном случае только о  них одних, а не обо всем советском обществе, полноправной частью которого (по официальной доктрине стали все народы СССР). Поэзия Иосифа Уткина сопоставима в этом ракурсе с поэзией представителей так называемой некоренной национальности, где явно было принятие этой власти и подчинение ей до возможной духовной ассимиляции. И Иосиф Уткин писал как бы от имени многих госслужащих, писателей, поэтов, деятелей искусства, военных и политиков, которые решили сделать все возможное для укрепления этой власти. И еврейское в данном случае касается не столько духовного, сколько житейского. Хотя, конечно, было и духовное, поскольку память детства и историческая память  могли напоминать и себе и в моменты взлета и успеха,  являясь  разговором об истинных и вечных ценностях, которые ни слова, ни награды, ни звания не смогут заменить.  О чем-то подобном  поэт повествует в поэме “Милое детство” и в “Повести о рыжем Мотэле…”, где Иосиф Уткин конкретно говорит именно об укладе дореволюционной и послереволюционной еврейской жизни, показывая при этом и свое новое отношение к тому, что описано им в поэмах и то, что со стороны воспринимается, как подлинно народное.

С точки зрения идеологической евреи считались одним из народов, который до революции вроде был бесправен и притеснялся, а после революции влился в новую историческую данность, став ее полноправным членом. При этом не подвергалось обсуждению, хорошо или плохо то, что евреи практически утратили традиционный уклад с свершением революции и в некотором смысле слова стали людьми, у которых все национальное в прошлом, а в настоящем и будущем только интернациональное. Считалось, что революционные перемены, которые произошли в обществе – к лучшему, а кому от этого плохо – это его личное дело и в судебном смысле тоже. По поводу так называемого еврейского вопроса с первых лет после революции шла настоящая и не только словесно-бюрократическая борьба. Сначала утвердили, что евреи в России должны говорить только на идише, а это сразу же отменяло исполнение религиозных заповедей, поскольку большая часть молитв на иврите записана. Еврейские мудрецы постановили, что, в принципе, можно молиться, обращаться ко Всевышнему, на любом доступном человеку языке, но лучше все же учить иврит. Потом отменили и иудаизм, как религию поскольку советские евреи, как и весь советский народ, должны были относиться к религии отрицательно. Но нерелигиозный еврей – это еще большая сложность, чем русский еврей. Таков был контекст времени, и Иосиф Уткин этот контекст знал и чувствовал, приняв за наиболее правильный в те годы. Наверное, так оно и было, поскольку, если человек хотел жить в обществе, он должен принимать его законы. Или уходить, уезжать из этого государства. У Иосифа Уткина, поскольку он родился в Сибири, была возможность уехать в Китай, а оттуда в Америку или Палестину. Потом, уже при советской власти, поэт ездил к Горькому в Италию, так что в принципе мог остаться в Европе и опять же перебраться в Америку. Но всегда возвращался в Россию, поскольку считал, что эта страна – его настоящая родина. Тем самым он постоянно, показывал, что лоялен к тем переменам, которые произошли в стране, где ему суждено было родиться и принимает все в ней, как свое. В том числе, и в еврейском вопросе, как в одном из многих, стоящих перед государством на повестке дня. И потому между теми и другими есть большая разница. Но писал Иосиф Уткин сначала про советскую власть и частично про евреев при ней, а потом только про советскую власть, поскольку еврейское, как национальное, все меньше приветствовалось, и даже, наоборот, всячески пресекалось. Это и любовь к эпичности, и пристальность внимания, тонкие подробности, замеченные взглядом и мыслью, сведение разнородных обстоятельств в единое целое, юмор в отношении к жизни, некоторая сентиментальность и многое другое, что явно и выразительно выделяет поэзию Иосифа Уткина в ряду творчества других поэтов-современников. Конечно, в его стихах и поэмах есть то, что можно встретить и у других, что есть дань времени, как и есть нечто такое, что позволяет не спутать его стихи со стихами других поэтов. И дело не в отдельных подробностях поэмы о рыжем Мотэле, а во всем содержании поэзии Иосифа Уткина, которая именно  национальная  в большей мере, чем советская, то есть она национальная настолько, насколько могла быть ею в советское время, чтобы не вступать в конфликт с властью. Особенно это заметно, например, в поэме “Милое детство”.*

Если судить по датам написания и завершения “Милого детства”, то видно, что Иосиф Уткин работал над поэмой несколько лет, с 1926 по 1933 год. Это сложное, можно сказать переходное время для СССР, когда начался культ нового ее правителя со всем, что с этим было связано. По сути это была еще одна революция, не менее жестокая и не менее гибельная, чем Октябрьская. А в биографии Иосифа Уткина это было время зрелости и время активной деятельности в литературной жизни Москвы и не только Москвы, поскольку вышедшая в 1925 году поэма о рыжем Мотэле получила высокую оценку критики и, значит, власти.

Однако “Милое детство” во всех отношениях проигрывает в сравнении с предыдущей поэмой, основанной сугубо на национальном материале. “Милое детство” – это несколько торопливая попытка вхождения в мировосприятие общественного масштаба. В поэме много риторики, прямолинейности, но при этом есть все, что со временем отложится в более четкую позицию и в еврейском вопросе, и в отношении с властью. Иосиф Уткин от лица героя поэмы говорит и о прошлом, и о настоящем, и о будущем. В прошлом юноша был мечтателем и бедным родственником богатого деда. Его хотели научить торговому делу, что было разрешено евреям, но его стезя малого бизнеса, торговли не увлекла, как не интересны ему были рассказы о боге, которого в детстве он не принял, хотя трудно предположить, что мальчика учила Торе тетя, а не учителя в еврейской школе, хедере. И о боге, и о торговле у героя поэмы практически одинаковые впечатления. А раз ему это не нужно, то нужно что-то другое.

 

Начали с бога.

И, надо сказать,

Здесь преуспел я

Немного.

Только потом –

Через душу

И мать

Я дотянулся до бога

 

Тетя старалась.

Но бог

Не помог.

И согласитесь сами,

Это – простительно

Если, как бог,

Cкажем,

Владеешь весами.     с.299

 

Оставим без внимания торопливость письма, из-за чего некоторые обороты воспринимаются несколько двусмысленно. Важно здесь отношение к тому, что было – юноша не захотел посвятить себя религии – его увлекла революция. И там, в гражданской войне, в его настоящем, он нашел свое место, а в будущем – или мировая революция, или рабфак. Или работа в НКВД, добавим к тому, что сказано в поэме, поскольку с войны люди приходили с четким классовым сознанием и ясным, конкретным отношением к жизни, когда все или друзья, или враги. Работать юноша не хотел – это пережиток прежней жизни, что не мешало ему мечтать о богатстве. И поэтому он свою тетку решил с другом припугнуть, то есть вынудить дать откуп за жизнь. История эта в чем-то в духе Достоевского, но закончилась по-другому. Тетка угрозу поняла всерьез и от страха умерла, а герой поэмы оказывается под арестом, откуда он бежит и попадает в отряд красноармейцев, где и находит себе место. Его друг, который помогал ему во всем, в духе времени хочет национализировать украшения генеральши, но получает вместо богатства – пулю.

 

И над товарищем детства

Встал я, растерян и одинок.

Встал – и не мог

Наглядеться.

 

 Детство мое!

Мой расстрелянный мир!

Милое детство?!

 

А рядом…

Я оглянулся:

Cтоит командир,

Мой командир отряда      с.324

 

Убийство все равно произошло – хотел припугнуть родственницу, а через некоторое время в упор расстрелял близкого друга. Довольно неприятная получилась история, ведь это было сделано на виду у всех и жестокость, самосуд без суда и следствия предопределены могли быть не только вдруг возникшей революционной сознательностью, а все тем же желанием угодить новой власти, стать таким, как все, даже если для этого придется в буквальном и в переносном смысле слова расстрелять свое детство.

И это не единственный случай, когда поэзия Иосифа Уткина дает неоднозначное истолкование. Вроде бы все правильно – парень не поддался религиозному дурману и торгашеству (а писалось это в годы НЭПа и борьбы с НЭПом) – и это хорошо. Но в революцию он пришел из тюрьмы и не как политически неблагонадежный человек, а как уголовник. И начал свою гражданскую войну с беззакония, так что вся риторика, все воодушевление авторской речи вдруг вызывает совсем иную реакцию, чем хотелось бы автору.

И вот еще: юноша ушел от религии, но потом возвратился к богу – “через душу и мать”, но как, каким образом, и что это была за религия. И, вообще, нужно было ли от нее уходить, ведь, если бы юноша был религиозным человеком, то вряд ли он пошел на одно за другим преступления, вряд ли бы стал красноармейцем и чекистом. И тогда, что хорошего в том, что он не узнал Тору и Талмуд, а стал не ешиботником, учащимся еврейской академии, а революционером. Национальное самосознание в нем достаточно сильно проявлено, ведь ответил же он генералу, который его допрашивал, что он не из жидов, а из евреев. Но, если задаться вопросом, что же   национальное в нем осталось после всех перипетий его так называемого “милого детства”, то окажется, что национального осталось совсем немного – внешность и имя. Его ждал отряд и он готов двинуться с ним в любую сторону и делать то, что прикажут. А в отряде, как и в идеологизированном обществе, у всех должны быть похожими обмундирования и мысли, чтобы своих не спутать с чужими.

Возможно, в свое время, в тридцатые и даже отчасти в сороковые годы эта поэма Иосифа Уткина прочитывалась, как гимн революции. Сейчас знакомство с нею вызывает много вопросов, поскольку несомненно, что поэма “Милое детство” написана про революцию. Но в связи с тем, что явно изменилось отношение к революции, то и к тому, что описано Иосифом Уткиным, измениться должно отношение. И не потому, что в “Милом детстве” много риторики, идеологических штампов и схематизма, а потому, что получается, что написана поэма не о счастье приобщения к переменам, а о трагедии, когда человек вынужден обстоятельствами становиться хуже, чем он мог быть, когда во внимание берется не его лучшие человеческие качества, а только патриотизм, понимаемый и насаждаемый довольно примитивно и не учитывающий того, что кроме массового сознания есть сознание и личность отдельного человека. И почему “милое детство” должно быть кем-то расстреляно, и что в том хорошего, если для нормальной жизни при советской власти необходимо вычеркнуть из своей жизни всю предыдущую историю, историю народа, культуру, традицию, вычеркнуть из памяти все, что не приемлет новая власть. Вопросы эти риторические. И возникали не только в советское время и не только в этой стране. У Иосифа Уткина, как у миллионов других людей была возможность убедиться в начале сороковых, что забвение памяти – это фашизм. Это зло, которому нет и не может быть спасения. И ничем не может быть оправдано восхваление зла, хотя мало одной смелости, чтобы сказать, что зло – это зло. Нужно было еще иметь и возможность сделать это публично, чтобы другие прочитали, услышали. Но в довоенное время здесь диссидентство в принципе было невозможно, поэтому нужно было стрелять в прошлое, чтобы не быть расстрелянным в настоящем. Во всяком, случае поэма “Милое детство” Иосифа Уткина могла иметь и такой неожиданный вроде бы для его мировосприятия, для его официально заявленной и подтвержденной стихами и поступками позицией. И тогда некоторая фресковость его манеры письма может быть не только недостатком, свидетельствующим о том, что желание высказаться поэтически опережало поэтическую и человеческую зрелость, но и достоинством, тем, что традиционно считают “эзоповым языком”, когда говорят то, что нужно, но так, что можно услышать совсем другое.

Конечно, вряд ли Иосиф Уткин вступал своим творчеством в конфронтацию с режимом. Просто его творчество, как вообще творчество, индивидуальное восприятие действительности, отражает не только то, что человек хотел бы сказать, но и то, что переполняет его душу вне зависимости от курса и линии партии и правительства. И в этом, если говорить именно о поэзии Иосифа Уткина, пожалуй, в большей степени, чем в чем-то другом, выражалось еврейство этого поэта, память детства, память его народа, из которого он так и не ушел до конца своей жизни.

Еще большее разночтение между тем, что хотели прочитывать в довоенное время и тем, что можно прочитать сейчас в том же тексте, касается уткинской поэмы “Повесть о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох”. В этой поэме все идеологически верно, четко обозначены реалии того времени и классовая позиция автора поэмы. Но, тем не менее, очевидно, что поэма может быть прочитана и в ином контексте.

Сюжет этой поэмы достаточно прост: был юноша, который хотел учиться в хедере, еврейской школе, но бедность не позволила ему получить религиозное образование. Его семья жила в Кишеневе, и ее коснулась трагедия погрома, так что юноша вдруг, по воле драматических обстоятельств остался сиротой. Ему хотелось жениться на дочери раввина, но из этого ничего не получилось, поскольку у раввина по этому поводу были другие планы. Но с революцией все вдруг изменилось – бывший портной стал комиссаром, представителем власти. К его словам стали прислушиваться. И те, кто раньше не замечал его, например, чиновник Бобров, стали его подчиненными. Да и сам раввин пришел к нему, чтобы сосватать за него свою красавицу-дочь. Так что вроде бы все разрешилось самым положительным образом, и у рыжего Мотэле поэтому нет другого выбора, чем честно и преданно служить власти, которая сделала его большим и важным человеком и помогла избавиться от страха, нищеты и бесправия, что преследовали его до революции. И поэтому вполне логично, что в “Послесловии” к поэме Иосиф Уткин, говоря о рыжем Мотэле, который при советской власти стал комиссаром Блох, пишет и о нем, и о многих других, для кого выбор героя поэмы был наиболее приемлем.

 

До Кракова –

Ровно сорок,

И до Варшавы –

Сорок.

Но лучше, чем всякий город,

Свой, родной город,

Разве дворцом сломите

Маленькие заплатанные,

Знаете, домики,

Где смеялись и плакали?

Вот вам

И меньше и больше.

Каждому свой мессия!

Инспектору

Нужно Польшу,

Портному –

Россия.

 

Сколько с ней было пройдено,

Будет еще пройдено!

Милая, светлая родина,

Свободная родина!

Золото хуже меди,

Если рукам верите…

И Мотэле

Не уедет,

И даже

В Америку.

 

Не-ет, он шагал недаром

В ногу с тревожным веком.

И пусть он – не комиссаром

Достаточно –

Че-ло-ве-ком!

Можно и без галопа

К месту приехать:

И Мотэле будет штопать

Наши прорехи.

……………………..

 

Милая, светлая родина,

Свободная родина!

Сколько с ней было пройдено,

Будет еще пройдено!!!  

с.286-287

 

 

Как видно, это не просто финал поэмы, но и некая долгосрочная программа. И, если учесть, что эта поэма переиздавалась, то время, отделявшее новое издание от первого вносило в нее свои коррективы и акценты. Так и этот финал неодинаково читался в двадцатых, когда власти сначала разрешили сионизм в России, как общественное движение, а потом подавили его, как буржуазное и националистическое, а потом вообще исключили религию из советской жизни, как и возможность выбора другого государства, в том числе, и исторической родины, для переезда на новое место жительства. Это касается и темы религии, которая занимает в этой поэме главное место. Юноша стал революционером, как герой “Милого детства” и к нему на поклон идет местный раввин, который не нашел вроде бы в Торе объяснения происходящему; который переживает, что люди не хотят ходить в синагогу, делать обрезание, соблюдать еврейскую традицию; который скоропостижно умирает, поскольку не может жить при советской власти. Действительно, служителей религии арестовывали, ссылали, расстреливали, так что смерть раввина Исайи в такой ситуации – лучший выход, тем более, что с классовых позиций его присутствие вряд ли было необходимо, поскольку советские евреи должны каким-то образом обходиться без религии и оставаться при этом как-то евреями. В свое время, в конце девятнадцатого века, основатель сионизма Теодор Гарцль написал книгу “Еврейское государство”, в которой, среди прочего писал и о том, что, если отдельным группам евреев на исторической родине нужно общаться с раввинами, то пусть раввины едут с ними. Под этим подразумевалось, что религиозные деятели будут организаторами сионистски настроенных масс. В советское время пошли еще дальше – нет раввинов – нет и иудаизма, в полном соответствии с известной руководящей формулой.

Иосиф Уткин писал о переходном времени, когда все только оформлялось в нечто новосоветское и послеленинское, поэтому как человек чуткий и внимательный, поэт обозначил подробности того, что ему казалось действительным. Однако ясно, что при этом заметна большая дань социальному заказу и поэтическому вымыслу. И дело не в  том, что в Сибири евреи жили по другим законам, чем в Кишиневе. Просто, скорее всего, о Кишиневском погроме Уткин узнал из поэмы Белика, поскольку родился через двадцать лет после того страшного события. И поэтическое видение одного человека могло сказаться на поэтическом творчестве другого человека. На  Иосифа Уткина могли повлиять и спектакли “Габимы”, которые в то время с успехом шли в Москве и рисунке Меира Аксельрода, где показан был местечковый быт и сам уклад местечковой жизни, так что восприятие его еврейского житья-бытья в черте оседлости по-своему могло быть и вторичным, что само по себе не есть недостаток, поскольку Иосиф Уткин писал поэму о революции, а не о евреях в революции. И поэтому среди его героев не большевики, не функционеры, а люди из глубинки, что было и точнее и проще. Революция произошла сначала в Петербурге и в Москве, а потом докатилась и до более удаленных российских мест. И поэтому важно было показать принятие революции там, где всегда был матриархальный уклад жизни, новое время там, где казалось, что время остановилось. И в этом социальный заказ сосуществовал в поэме и творчестве Иосифа Уткина с национальной темой. И в поэме о рыжем Мотэле это существование сказалось наиболее органично, что и предопределило восторженное отношение к ней как еврейских, так и русских читателей, всех, кто мог прочитать ее на русском языке.

Здесь все строится на простом контексте плохого и хорошего, что одновременно означает старое и новое. Плохо, что были погромы, что люди жили бедно, что ими руководили взяточники. Хорошо, что свершилась революция, что простые люди стали хозяевами страны и могут жить обеспеченно. Раньше Мотэле мечтал жениться, а у инспектора Боброва была дородная жена. После революции жена от инспектора ушла, а к инспектору Блох (уже не просто Мотэле) пришел ученый и уважаемый человек поговорить за жизнь. Когда-то и совсем не так давно пели в Кишиневе гимн про царя и главным человеком был чиновник, а потом стали петь революционные песни и чиновник сам пришел проситься на работу, поскольку, как возможный классовый враг оказался не у дел. И, если еще совсем недавно Мотэле мог только мечтать о женитьбе, то теперь его свадьба на любимой им девушке могла стать реальностью. Во всяком случае, в духе оптимизма, которым пронизана вся поэма, после революции становится возможным все, что прежде казалось несбыточным. Собственно говоря, об этом и была написана поэма. Причем, искренно и вдохновенно.

Но ту же историю можно прочитать не только как революционный эпос в духе Блока или Маяковского, но и как историю любви, и тогда весь революционный настрой поэмы приобретает совсем иной подтекст. Примечательно, например, что один из самых известных спектаклей так называемого библейского театра “Габимы” по сути был прежде всего историей любви и любви неразделенной, а увиденный Вахтанговым мистический и изломанный быт местечка, где жили последователи хасидизма со свойственной им экзальтацией и впечатлительностью, был не более, чем фон. Так и поэма о рыжем Мотэле – это прежде всего история любви, что придает поэме новое измерение. Кроме того, сама судьба Иосифа Уткина, как она выражена в его поэтическом творчестве, это тоже история любви, и часто любви неразделенной, когда есть и разлуки, и разрывы с любимым человеком. И не только в стихах, но и в обыденной жизни. Пожалуй, именно стихотворения о перепетиях любви, не говоря о несколько напыщенном признании любви к России, как к родине, и есть лучшее из написанного Иосифом Уткиным. И его лучшая поэма примечательна в первую очередь не только тем, что в ней конкретно и правдоподобно показаны как расстановка сил в обществе, так и взаимоотношения между разными социальными и национальными группами, а рассказ в духе Шекспира о еврейских Ромео и Джульетте, вписанных в обстоятельства первых десятилетий двадцатого века и антураж провинциального города из черты оседлости, которая после революции прекратила свое существование, как многое другое, что было с ней связано.

А если историю про рыжего Мотэле, который стал комиссаром Блох, мы прочитаем, как историю любви, то получится не менее реальное повествование, но несколько другое по подробностям и аспектам. Так бывало, что любовь сводила людей, которые в иных обстоятельствах вряд ли бы оказались вместе. Особенно это было актуально после революции, когда все изменилось так, что сразу трудно было понять, кто есть кто и кто что значит. Вот и Мотэле хотел жениться на дочери раввина, но не мог этого сделать. Но не потому, что был простого происхождения. Известно, что многие еврейские мудрецы были ремесленниками, чтобы прокормить семью или вообще жили достаточно бедно, отдавая время и силы изучению Торы и Талмуда. Поэтому дело не в бедности Мотэле. И не в том, что он сирота. А в том, что он был не слишком ученый в еврейской традиции человек, то есть, не хотел учиться. В ином случае раввин бы сам устроил свадьбу и сделал все возможное, чтобы муж его дочери смог жить в достатке, отдавая время учебе. Так что неудачное первое сватовство – это беда Мотэле, тех людей, которым в трудное время показалось, что надо просто тратить время и силы на то, чтобы как-то свести концы с концами, не оставляя времени и сил на учебу. И это уже был путь к ассимиляции. Понятно, что революция изменила статус Мотэле. И он из обычного портного стал комиссаром, скорее всего, отвечающим за продовольствие. И уже не он к раввину, а раввин к нему приходит на прием и предлагает жениться на своей дочери. В контексте поэмы этот эпизод можно прочитать не только как факт признания служителями религии новой власти и вообще уважение к власти, не только как факт, свидетельствующий о поражении. Раввин Исайя – человек мудрый, знаток Торы и Талмуда. И он знал, что еврейские мудрецы учат, что надо жить в мире с любой властью, поскольку хороша она или плоха – это какой-то порядок, а ее отсутствие – анархия и беззаконие. Он понимал, что его дочке, дочке религиозного человека, будет не просто стать женой комиссара, но в данном случае он думал не о ней, а об общине. И здесь можно вспомнить, как еврейка Эстер стала женой персидского царя Ахашвероша (Артаксеркса), чтобы потом спасти еврейский народ. Из этого ясно, что раввин Исайя руководствовался возвышенными соображениями, которые упрощенно передает житейская логика Мотэле и его окружения. Раввин Исайя считался с реальностью и думал о будущем. Он видел, какое наступило время, когда евреи отказывались ходить в синагогу, делать обрезание, соблюдать традиции. И своим поступком он хотел хоть как-то способствовать тому, чтобы сохранить то, что можно сохранить, поскольку, видел последствия ассимиляции и знал, что это самое страшное, что может быть, поскольку в последующих поколениях может привести к отходу от еврейства, что во многом и произошло с евреями за годы советской власти.

Но и второе сватовство оказалось неудачным, поскольку через какое-то время после встречи с будущим зятем раввин Исайя умирает. Иосиф Уткин, вероятно, хотел показать, что религии нет места в советском обществе. Но это можно прочитать и как предвестие несчастливого брака Мотэле Блох и дочери раввина, что вполне могло быть, поскольку и комиссары при советской власти оказывались под следствием, тем более, если жены их были из религиозных семей. Но этот же эпизод можно прочитать и как пророчество о том, что при советской власти религия умирает, что она будет искоренена и уничтожена. И этот эпизод приобретал с каждым переизданием все более зловещий оттенок, поскольку все радикальнее становилось в СССР отношение власти к религии.

Однако парадокс поэмы о Мотэле и его современниках состоит в том, что не он, а именно раввин Исайя становится главным героем этой поэмы. Подробно о Мотэле рассказано только в самом начале истории, там, где речь идет о дореволюционном времени. Потом Мотэле, пройдя с отрядом красноармейцев по городской площади, становится функционером, чиновником. Он сидит в кабинете и решает организационные вопросы, подписывая за день множество бумаг. И в центре повествования оказывается раввин Исайя: он думает о революции, ищет ответы на насущные вопросы в ученых еврейских книгах, увещевает отступников, налаживает контакты с властью, то есть – активно действует. И, возможно, именно эта напряженная деятельность, направленная на поддержание еврейского образа жизни, и подрывает его здоровье, что опять же может восприниматься как реальный упрек новой власти. Она, эта новая власть, освободила евреев из черты оседлости, но требует, чтобы евреи были такими, какими удобно этой власти, то есть нерелигиозными. За пределами поэмы, поскольку действие ее происходит в Кишиневе, а не в Москве, осталась деятельность печально известной Евсекции, отдела Госкомнаца, но, поскольку поэма Иосифа Уткина писалась в те годы, когда Евсекция действовала достаточно активно в насаждении просоветского толкования еврейства, а бывший руководитель Госкомнаца стал первым лицом в государстве, что сразу изменило многое, что к тому времени уже как-то устроилось. Тем неожиданнее внимание Иосифа Уткина к раввину Исайе, который единственный из всех героев поэмы показан человеком мужественным, сильным, ищущим, страдающим. На его фоне Мотэле кажется просто приспособленцем, как и его новый подчиненный.

Когда-то инспектор Бобров был большим человеком в Кишиневе, а потом – нежелательным элементом. И вот ему приходится идти на поклон к представителю новой власти, тому самому рыжему Мотьке, который раньше дрожал при разговоре с ним, а теперь сам стал большим начальником. И это для бывшего инспектора Боброва не просто приспособление, а желание как-то устроить свою жизнь. Он рад бы уехать, да пока или уже не может этого сделать, вот и стал вынужденно то ли помощником, то ли секретарем бывшего портного. Бобров не питает любви ни к своему начальнику, ни к власти, которую он представляет, но идет на компромисс, поскольку у людей его круга было два выхода: уехать или остаться. И, если остаться, то лучше служить этой власти, чем быть у нее, этой власти, в немилости. Здесь есть конкретная эгоистическая цель: человек заботится только о себе и все остальное ему малоинтересно. Иосиф Уткин показывает классовую природу нового подчиненного комиссара Блох и то, с чем они приходят к сотрудничеству, что так же выглядит, как приговор для целой группы людей, по воле обстоятельств вынужденных приспосабливаться к режиму, который им заведомо чужд. Кстати, в случае с Бобровым также по контрасту показана история любви. У инспектора Боброва была красивая и примечательная жена, от безработного Боброва жена ушла и совслужащий Бобров – стал холостяком, что контрастирует с тем, что у комиссара Блох на личном фронте все будет наоборот. Но все же смерть раввина Исайи на некоторое время откладывает свадьбу. И, может быть, навсегда, поскольку дочь раввина после его смерти вряд ли захочет добровольно пойти за комиссара. И здесь, как и во всей поэме, много открытых вопросов, то есть, если читать в том же ритме, в каком написана поэма, то все ясно и просто, но если читать неспешно, возникают несовпадения между тем, что сказал Иосиф Уткин и тем, что оказывается в подтексте сказанного. Трудно предполагать, что такая неоднозначность поэмы связана с реализмом или желанием показать время во всех его противоречиях. Скорее всего, здесь издержки лозунгово-плакатного стиля, когда поэтически осмысливаются готовые идеологические штампы. Но и в этом случае, кажется, что Иосиф Уткин был в момент написания этой поэмы или очень молодым, или очень смелым человеком.

Вот мнение масс о деятельности представителя советской власти:

 

В очереди

Люди

Ахают,

Ахают и жмут:

Почему

Не дают

Сахару?

Сахару почему не дают?

 

Видимо

Выдать

Лень ему.

Трудно заняться час?

 

Такую бы жизнь – Ленину,

Хорошую

Как у нас!

Что вы стоите,

Сарра?

Что может дать

Слепой

Когда

Комиссаром

На какой-то Портной?

Ему бы чинить

Рубаху,

А он комиссаром

Тут!…

В очереди люди ахают,

Ахают

И жмут.                                    с.275-276

 

Все вроде бы достоверно, ведь в первые годы советской власти были большие перебои с продуктами и сахар становился обменной валютой. Да и что обращать внимание на мнение “темных” людей, которые не могут осознать величия перемен. И все же важная вообще, а для двадцатого века глобальная тема и особенно в СССР – еврей и власть, обозначена здесь двупланово: каждый человек должен заниматься своим делом – портной шить, а снабженец – обеспечивать людей всем необходимым. И вряд ли хорошо, когда еврей у власти в диаспоре, поскольку из этого не выйдет ничего хорошего ни для него самого, ни для других евреев. Что и доказала история “русских евреев”, часть из которых стала частью советской и российской культуры, что не стало для них защитой  от притеснений и нападок именно за то, что они евреи. И эта двуплановость положения евреев до и после революции заявлена уже в самом названии поэмы Иосифа Уткина. В полном виде, оно, кажется, говорит о четырех героях – “Повесь о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох.” На самом деле героев – три, потому что рыжий Мотэле и комиссар Блох – это, в общем-то один и тот же человек. Просто до революции, как принято у евреев, к нему обращались только по имени, а при советской власти, что стало нормой, стали обращаться по фамилии. Кстати, инспектор в названии поэмы вообще идет без имени и фамилии, будучи, вероятно, изгоем, недостойным звания, чем-то вроде безродного космополита, как стали называть евреев через четыре года после гибели Иосифа Уткина. Но с фамилией у бывшего портного изменилось и многое в душе, ведь то, что можно портному, не разрешено комиссару, тем более с такой фамилией, которая по-русски звучит несколько комично. С фамилией просто, ее можно сменить или переделать, с памятью о прошлом – сложнее. И все же Иосиф Уткин сознательно говорит о том, что один и тот же человек до и после революции становится другим. Комиссар Блох уже не может мечтать об учебе в хедере, если только не пошлет туда партия, чтобы он стал таким религиозным деятелем, который мог служение богу совмещать со служением власти. Комиссар – это уже лицо наднациональное. Он может иметь родителей любой национальности, но проводить линию партии, то есть делать то, что должно быть полезно представителям всех народов, живущих в этой стране. А это и означает ассимиляцию, как для него лично, так и для тех, кому посвящена его каждодневная работа.

И это уже как бы от его имени, вернее, в духе его деятельности говорится о том, что евреям не нужен бог, что человек, по их мнению, важнее бога, и что раввин не нашел в Торе ответа на то, что происходит в этот момент в этой стране. Да, евреям при советской власти живущим бог не нужен, поскольку веру в бога им и другим гражданам страны заменила коммунистическая идеология, которая ни с кем не считает уместным делиться влиянием. Но ведь и слова о том, что в Торе нет ответа о том, что же случилось – трагедия или счастье – тоже не так уж однозначны. Конечно, поэту, возможно, хотелось показать своей репликой, что Священные Книги устарели и вместо них надо читать труды классиков Марксизма. Но так мог бы сказать далекий от религии и не очень образованный человек, поскольку тому, кто хотя бы немного знаком с этим духовным наследием понятно, что в нем сказано все и обо всем, и мы еще не умеем многое прочитать и осознать правильно. Отсюда и некоторый нигилизм и атеизм, ведь, признав правоту этого наследия, надо признать и его исходный постулат, говорящий о власти бога, а это означает соблюдение многих заповедей, что сложно и требует усилий. И кажется, что легче отрицать и бога, и религию, хотя понятно, что следование любой идеологии, в том числе,  и коммунистической, это тоже вера, вернее, подобие веры, замена истинного иллюзорным, что, касательно, евреев, имеет разрушительные духовные последствия.

И об этом тоже написана поэма Иосифа Уткина, думал ли он об этом или нет. Кто-то сознательно отказался от веры отцов, кого-то вынудили это сделать. Причем тот же инспектор Бобров, которого заставили отказаться от православия, не менее несчастен, чем жена раввина Сарра, которая с дочерью и без совета мужа осталась жить во времена, где религиозность стала считаться государственным преступлением. Поэма Иосифа Уткина должна была показать, как хорошо стало жить евреям при советской власти и о том, как еще лучше им будет после окончательной победы социализма. Но это всего лишь эффектная декларация. И поэтому даже в рамках поэмы есть что-то, что делает эту классово верную декларацию не столь убедительной. И судьба самого комиссара Блох не представляется столь радостной и счастливой, как это виделось Иосифу Уткину в середине двадцатых годов. Но, если учесть, что в рыжем Мотэле, ставшем комиссаром Блох есть что-то автобиографическое, а это не только история неразделенной любви, и не только авторитет Уткина, как поэта, что можно сравнить с его комиссарством в литературе, шире – культуре, то можно говорить и о том, что перспективы собственно судьбы самого Иосифа Уткина не столь радужны. Да, он не преследовался властями и нападки критики на его риторические и несколько прямолинейные стихи по сравнению с тем, что выпало на долю других, кажутся небольшим несчастьем.

Поэт посвятил себя служению социалистическому государству и государство принимало это служение, как должное, время от времени ставя поэта на место, показывая тем самым, что требует большего и в том роде, какое нужно этому государству, мало заботясь о переживаниях, исканиях отдельного творческого человека, в меру одаренного поэтическим талантом и честного в своей признательности власти, искреннего и считающего себя обязанным благодарить власть за все, ею сделанное, воспевать и прославлять даже тогда, когда это было вряд ли достойно этого.

И тогда получается, что, действительно, поэма о рыжем Мотэле и других героях своего времени – это прежде всего поэма о любви, а именно о любви, которая не нашла взаимности. Иосиф Уткин писал разные стихотворения о любви – и о том, что в советское время надо любить не красоту, а душу; и о том, что у железных людей и любовь соответственная; и о том, что иногда в любви бывает и горечь, и есть печаль разлуки. А главное, чем пронизана была вся его поэзия – это любовь к Родине, как он ее принял и как понимал. Он был предан ей настолько, что ради нее был готов от многого отказаться: от веры, памяти, многого другого. Примечательно, что через год после выхода поэмы “Повесть о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох” появилось грустное стихотворение “Девушке”. Пессимизм был в некотором роде свойствен поэзии Иосифа Уткина и занял в его мировосприятии место, отведенное обычно у евреев юмору и оптимизму. Но здесь, в этом несколько схематичном стихотворении, как передано это бывало в поэзии Иосифа Уткина сквозь незрелое, невнятное, пробивалось что-то точное, емкое и выразительное. Вот чем заканчивается стихотворение “Девушке”:

 

Я признаюсь…

От совести не скрыться:

Сомненьям брошенный,

Как раненый верчусь.

Я признаюсь:

В нас больше любопытства,

Чем настоящих и хороших чувств.

 

И песни пел,

И в пламенные чащи

Всегда душевное носил в груди!

И быть хотел –

Простым и настоящим,

Какие будут

Только впереди

 

Да, впереди…

Теперь я между теми,

Которые живут и любят

Без труда.

Должно быть, это – век,

Должно быть, это время –

Жестокие и нужные года        
                                                                       с.82

 

Это написано Иосифом Уткиным в 1926 году. По тому, как написано это вполне соответствует его двадцатитрехлетнему возрасту, по тому, что вдруг прорвалось – пророчество и о своей судьбе, и о судьбе своего поколения, народа, к которому он принадлежал, считая, что при советской власти можно быть евреем, только евреем советским.

И если говорить о любви в поэзии Иосифа Уткина, то дело не только в печали его описаний ухода любимой, а в том, что грустно читать его строки о том, что он до конца предан этой родине и готов для нее – на все. И эта настоящая его любовь, это искреннее и большое чувство были неразделенными, что поэт не мог не чувствовать и что было, скорее всего, его каждодневной болью, его трагедией и его судьбой, в чем он не был, к сожалению, одинок и что стало в чем-то знамением времени, злобой дня, повседневностью для миллионов, которые думали не только о духовных исканиях, а просто о возможности нормально жить, воспитывать детей, радоваться своим счастливым мгновениям и ощущать себя полноправными гражданами страны, которая стала местом их рождения и была для них всем долгие годы.

Это история несчастной любви, которая продолжается и сейчас. И нет ей конца, поскольку слишком много было отдано этому сильному чувству, и ни смена режима, ни переезд в другую страну не могут вычеркнуть его, этого чувства, из памяти даже детей, которые уже имеют другие возможности и другой, более разнообразный выбор проявления своего национального самосознания, не говоря уже о взрослых, за плечами которых десятилетия жизни и опыт разочарований и мудрость выживания в трудных ситуациях. Нельзя никого винить за любовь, поскольку она выше только житейских расчетов, хотя бывает и странной, наивной и, действительно, слепой, хотя ясно, что без нее, без возможности на кого-то или на что-то направить душевный потенциал было бы еще сложнее. И поэма Иосифа Уткина, как и вся его поэзия воодушевлена лирическим началом, в чем ее достоинство, в чем и границы ее, как отображения жизни человека  страны. В чем ее особенность в рамках как советской поэзии и в чем ее специфичность в контексте того, что писали евреи, ставшие деятелями русской литературы и культуры. Рано или поздно им приходилось сталкиваться с тем, что их порыв был неразделен, что их жажда быть полезными обществу воспринималась не всегда по достоинству. И это были тихие или громкие трагедии, которые для других могли или могут стать уроком, из которого каждый выучит то, что ему покажется ближе и необходимее. И поэтому поэзия Иосифа Уткина  не может быть подвержена забвению.