Литературная критика

Архитектура, мать развалин…

Иосиф Бродский. «Архитектура»

Кто-то строит дома, кто-то вечно их разрушает, кто-то
снова их строит, изобилие городов наполняет нас всех оптимизмом.

Иосиф Бродский. «Июльское интермеццо»

Развалины есть праздник кислорода. И времени.

Иосиф Бродский. «Открытка из города К.»

Человек, по-настоящему одаренный поэтическим видением реальности,
острее, точнее или ранимее ощущает в себе зов вечности и предчувствие
идеала. Поэтому не стоит задавать риторический вопрос6почему юный
Александр Пушкин , отдавая некоторую дань романтическим иллюзиям,
в своих самых ранних стихах,как о данности писал о скорой смерти,
как об успокоении от скучной жизни. Столь же риторичен вопрос,
почему Иосиф Бродский почти через , родившийся через век с небольшим
после смерти Пушкина, в ряде своих стихотворениях, тоже начиная
с самых ранних, прощается с городом, в котором поэту суждено было
родиться и который он вынужден был покинуть по стечению обстоятельств.
С городом, который по его прозаическим замечаниям, не раз повторенным
в эссе, написанных уже на Западе и на английском языке, стал для
него образцом культуры, порядка, истории, мерилом сущего и ускользающего
в небытие под названием вечность. Ленинград для Бродского стал
не просто местом рождения, а точкой отсчета, тем, с чем сравнивалось
всё остальное. И вместе с тем, возникает вроде бы странная нота
в разговоре о Ленинграде-Петербурге – разговор о прощании с городом
и необходимость возвратиться к нему в последний момент, когда
всё будет завершено, и земные дела поэта станут окончательно поводом
для литературоведческих и мемориальных изысков. В его стихах,
где речь идет о Ленинграде-Петербурге почти геометрически явно
обозначено разнонаправленное движение, например, в стихотворении
«От окраины к центру» или в «Стансах городу», где описано и возвращение
в родные места, узнавание их и вглядывание в них, как в нечто
неизбывное и всегда родное, и здесь же трагическая интонация разрыва
с городом, как с прошлым. Причём, она заметна и там, где говорится
о возвращении, и там, где речь идет о будущем прощании, что сбылось
в дальнейшем. Как осуществленное пророчество. Петербург как легендарная
российская столица с самого основания нёс в себе черты конфликтного
существования – создания и разрушения. Построенный, так сказать,
с чистого листа, он поражал единством композиционного мышления
и подчинения архитектурных стилей общему образу местожительства.
Однако, это не исключало постоянной и грозной опасности разрушения,
которая заложена была в самом устройстве его на берегу залива
с неизбежностью угрожающих городу наводнений, с его аурой явления
мистического и в чем-то рокового. Примечательно, что именно эту
двуплановость существования града Петра Великого и выразил в своей
поэзии Иосиф Бродский. А наряду с этим тема прощания, мучительность
лирических и духовных потерь становилась тем, что входит составной
частью в сосуществование старого и нового. Здесь сочеталось отрицание
одним другого и разрешение изначального конфликта напором новых
и решительных в своей страсти к переменам сил. С наибольшей выразительностью
это заявлено Иосифом Бродским в стихотворении «Остановка в пустыне»,
которое, напомним, дало название одному из сборников поэта, вышедших
за пределами СССР. На первый взгляд сюжет этого стихотворения,
написанного верлибром, достаточно будничен, хотя и вовсе не банален.

Он вне зависимости от своей воли становится свидетелем того, как
на его глазах разрушают церковь в Ленинграде. Происходящее описано
так, что искушенному читателю и киноману сразу же напомнит лейтмотив
замечательного фильма Федерико Феллини «Репетиция оркестра», который,
к слову, был показан на Московском кинофестивале лет тридцать
назад. Другое дело, что Феллини мог и не знать стихотворения Бродского,
да и здесь речь не просто о том, что нечто священное разрушается
и совершается формальное святотатство, а о том, что уничтожение
здания такого рода есть свидетельство потери веры, пример навязывание
другого, вторичного, вместо первичного и по-настоящему необходимого.
Бродский обыденную ситуацию с несколько энергичным пафосом и явной
наивной прямолинейностью развертывает в декламацию о смысле жизни,
о том, что в ней суетно и преходяще, а что должно быть стерто
с лица земли. Тут, правда, не стоит думать, что поэт просто доводит
до обличения, буквально, развенчания тезис из коммунистического
гимна «Интернационал», где говорится о разрушении старого и возведении
на возникшем пустыре нового. Прокламация, публицистичность, наверное,
мало интересовали Бродского, хотя и до отъезда из России, и после
него он достаточно жестко и нелицеприятно (например, ввод советских
войск в Афганистан) откликался на знаковые события. И разрушение
церкви, пожалуй, стало в ряду таких откликов одним из первых.

                        Прекрасно помню, как ее ломали.
                        Была весна, и я как раз тогда
                        ходил в одно татарское семейство,
                        неподалеку жившее.Смотрел
                        в окно и видел Греческую церковь.
                        Все началось с татарских разговоров;
                         а  после в разговор вмешались звуки,
                        сливавшиеся с речью поначалу, 
                        но вскоре – заглушившие ее.
                        В церковный садик въехал экскаватор
                        с подвешенной к стреле чугунной гирей.
                         И стены стали тихо поддаваться.
                        Смешно не поддаваться, если ты
                         стена, а пред тобою разрушитель.
                        К тому же, экскаватор мог считать
                        ее предметом неодушевленным
                        и,до известной степени, подобным
                        себе. А в неодушевленном мире
                        Не принято давать друг другу сдачи.
                        Потом – туда согнали самосвалы ,
                        Бульдозеры…

Вот такая буднично-апокалиптическая картинка как примета своего
времени – на месте храма задумали построить концертный зал. И
в нём тоже будут петь гимны, но уже другой вере, внешне атеистической,
но сильно замешанной на христианской идеологии. То есть, по Бродскому,
и по существу – на смену одного культового здания освобождают
площадку для возведения другого. Получается,что поэт вроде выступает
простым бытописателем событий и нравов, но и в тех строках его
стихотворения, которые выше были процитированы, заметен если не
явный протест, то упрёк. Он становится еще более значительным
не только из-за того, что от местоимения «я» в этом фрагменте
стихотворения «Остановка в пустыне» Бродский снова и снова вводит
в свое поэтическое высказывание местоимение «мы», говоря тем самым
об ответственности каждого за то, что рушится храм веры, имея
в виду не только современников и горожан, и всю предыдущую историю
религии. Как бы ни навязывались социалистические и коммунистические
идеи, но потребность в вере, неувядающее религиозное чувство оставалось
в душе многих, хоть и подвергнуто оно было искоренению и гонениям.
И то, что церковь, притом -Греческую,(с прописной, заметим, буквы)
молчаливым смирением позволили уничтожить до основания, есть не
просто бытовая подробность, а факт потери истинной потребности
в боге. Написанное в 1966 году, всего за два года до известных
событий в Чехословакии, стихотворение «Остановка в пустыне» становилось
мужественным поступком. И вовсе не случайно, что именно оно дало
название сборнику Бродского, который вышел через два года после
ввода советских войск в Прагу. И это при том, что в нём нет призыва
к насильственным действием, а ведётся размышление об ответственности
соглашающегося с духовным террором большинства. Для западного
читателя библейская символика была более очевидна, чем для слушателя
этого стихотворения советского. Евреи, вышедшие из Египта, где
оказывались не только в физическом, а и в духовном рабстве, останавливались
в пустыне при переходе от Египта к Земле Обетованной. Каждая такая
остановка была этапом их духовного становления, мужественным принятием
высших законов и установлений, настоящим очищением души от скверны
подневольного существования. Наверное, именно этот смысл вкладывал
Бродский в название и в содержание своего стихотворения. В том
числе, и через конфликт. Почти сорок лет странствий по пустыне
носили евреи с собой переносной Храм и собирали его на месте очередной
стоянки и разбирали его для того, чтобы без задержки двигаться
дальше. Это была настоящая дорога к храму, к тому, что столетия
после сооружен был Соломоном в Иерусалиме. И потом был разрушен
вавилонянами, снова восстановлен и снова разрушен – уже римлянами.(Вспомним,
что у Иосифа Бродского были достаточно сложные, на первый взгляд,
отношения с религией – «рождественские стихи» он писал обычно
в конце декабря, в соответствии в католическим каноном, размышлял
о том, что ему близок протестантизм, не раз обращался к образу
Иисуса Христа, а одно из первых обращений к Библии – «Исаак и
Авраам» – написал с такой страстной достоверностью, как будто
дословно перевёл эту часть главы первой из книг Пятикнижия с еврейского
оригинала. И церковь, которую разрушают, поэт с пиететом именует
Греческой, что включает в себя не только её реальное название,
но и, вполне вероятно, указание на перевод Пятикнижия с библейского
иврита на греческий, а потом с греческого – на старославянский
Кириллом и Мефодием.) И остановка в пустыне есть постоянная подготовка
к новому испытанию, к получению нового знания и к готовности поверить
в знамения, и в чудеса, постоянно подтверждающие присутствие Всевышнего
в безличности пустыни. Сама пустыня, с ее особым климатом, малой
растительностью есть синоним вечности и подвига души, без которого
невозможно никому обрести подлинную, неуничтожимую веру. Но это,
к тому же, и признание над собой силы, которая незрима и при этом
абсолютна в своем бытии. Как известно, история движения к храму
оказалась полной рассказов о мучительных потрясениях и разочарованиях.
И тем не менее, она есть единственный путь к вере, как личному
познанию высшего. В контексте этого снос церкви в советском городе,
который всегда оставался образцом культуры, есть обозначение конфликта
не просто старого и нового, а противостояния истинного и иллюзорного.
Одни тысячелетия назад шли к тому, чтобы на Земле Обетованной
построить Храм и жить по установленным выше законам, другие в
городе, который слыл мерилом архитектурного мастерства, примером
достижений в искусстве в широком смысле слова, разрушают церковь,
чтобы уничтожить место, куда кто-то мог приходить для получения
утешения, для душеспасительных переживаний и прямого обращения
к богу. Следовательно, здесь остановка в пустыне есть не движение
к строительству Храма настоящего и мечтаемого, а именно выражение
пустынного сознания, как нивелирование всего и вся. После этой
остановки не будет храма, поскольку он заведомо и цинично разрушен,
оставив о себе воспоминание. Бродский говорит не о том, что концертный
зал при всей банальности и стандартности типовой архитектуры не
нужен, в принципе. А о том, что, как это ни хотелось бы инициаторам
его строительства на месте церкви, он, даже торжествуя в своем
наглом величии, все же не вычеркнет из памяти горожан то, что
раньше,до него, тут находилась церковь, как место, важное для
общения с богом. Собственно говоря, молиться и изучать священные
книги можно и в квартире панельного дома, но все же не стоит даже
убеждать в том, что в поколениями намоленном доме слова, обращенные
к богу, звучат в более освященной традицией ауре, чем в каком-то
другом месте. Собственно говоря, место молитвы важно для тех,
кто на него приходит, поскольку обращенное к богу в любом месте
будет незамедлительно услышано. И всё же сам факт строительства
культового здания, обживание его – есть акт удивительного духовного
становления. Тем драматичнее и невосполнимее потеря такого здания.
Поразительно здесь то, что, сооружая на месте церкви концертный
зал, по существу партийные власти города на Неве достигли, в общем-то,
обратного результата тому, чего хотели. Утерянная реликвия напоминает
о себе время от времени, потому что не может исчезнуть из памяти.
Тем более, когда имеется в виду архитектурный объект с долговременной
историей. Именно поэтому прав Бродский,задавая в финале «Остановки
в пустыне» вроде бы риторические, но насущные для него вопросы.

                             Сегодня ночью я смотрю в окно
                             и думаю о том,куда зашли мы? 
                             И от чего мы больше далеки:
                             от православья или эллинизма?
                             К чему близки мы?Что там, впереди?
                             Не ждет ли нас теперь другая эра?  
                             И если так, то в чем наш общий долг?
                             И что должны мы принести ей в жертву?

Сама композиция «Остановки в пустыне» отвечает всем ходом повествования
на эти отнюдь не риторические вопросы. Дело в том, что композиционно
это стихотворение состоит их трех частей: в начале и в конце его
идут строфы, где речь идет о вере, как духовном явлении, а между
ними две строфы, составляющие единое целое, где описана вера,
как явление житейское, обыкновенное. Неожиданность проясняется
и в том здесь, что в строках, где даны подробности разрушения
церкви, заявлено стремление к вечности.

Вот как завершается фрагмент, где перечислена техника, которая
ломает стены церкви:

                             И как-то в поздний час
                             сидел я на развалинах абсиды.
                             В провалах алтаря зияла ночь.
                             И я – сквозь эти дыры в алтаре -
                             смотрел на убегавшие трамваи, 
                             на вереницу тусклых фонарей.
                             И то, чего вообще не встретишь в церкви,
                             теперь я видел через призму церкви.

И это есть кульминация стихотворения и по месту нахождения поэтических
строк, и по оптимистическому ощущению случившегося. Как бы ни
старался кто-то сделать другого атеистом, это обречено на провал
и благодаря памяти тоже, потому что след прекрасного переживания
сохраняется в душе, как признак победы, а не нравственного поражения.
Примечательно, что подобная оптимистическая итоговость есть и
в ряде других стихотворений Бродского, где говорится об архитектуре
как опыте разрушения и возобновления жизни. Об этом и ироничный
по поводу новаций двадцатого века в зодчестве «Роттердамский дневник»,
об этом и «Открытка из города К», где есть перекличка со строками
«Июльского интермеццо» , описывающих привыкание людей к потерям
через обретение нового опыта. Об этом в большей мере сказано в
стихах о Кенигсберге (не Калининграде) в стихотворении «Einem
altem Architernten in Rom»:

                        И если здесь поковырять(по мне
                        разбитый дом, как сеновал в иголках),
                        то можно счастье отыскать вполне
                         под четвертичной пеленой осколков.
                         ………………………………………….
                        Спасти сердца истины в век атомный
                        когда скала – и та дрожит, как жердь,
                        возможно лишь скрепив их той же силой
                        и связью той, какой грозит им смерть.
                        И вздрогнешь ты, расслышав возглас:»милый!»

Да и в гимне архитектуры, каким оказалось стихотворение

«Архитектура, мать развалин...», несмотря на несколько трагический
зачин, всё разрешается достаточно оптимистично, потому что при
правильном – по Альберти и его последователям – отношении к тому,
что является местом людского проживания, при бережном отношении
к истории и культуре, когда сохраняется и реставрируется то, что
этого достойно, чем удаётся избавить настоящее и будущее от вульгарных
новоделов – при этом архитектура не есть жуткий экскаватор и могильщик
красоты, а то, что связывает эпохи в единое целое, помогая индивидууму
ориентироваться в социуме, как в пространстве и во времени. В
этом смысле логичен финал «Современной песни» из цикла «Июльское
интермеццо», цитата из которой стала одним из эпиграфов статьи.

                     Можно много построить и столько же можно разрушить
                      и   снова построить.
                     Ничего нет страшней, чем развалины в сердце,
                      ничего нет страшнее развалин,
                                        на которые падает дождь и мимо которых
                                        проносятся новые автомобили,
                                        по которым ,как призраки, бродят
                                         люди с разбитым сердцем и дети в беретах,
                                        ничего нет страшнее развалин,
                    которые перестают казаться метафорой
                    и становятся тем, чем они были когда-то:
                                                          домами.

И об этом тоже сказано в «Остановке в пустыне» Иосифа Бродского,
потому что что-то строится для того, чтобы люди не только жили,
а не забывали о превышающем максимум суетных забот. Не случайно
ведь в другом месте по тому же случаю («Осенний вечер в скромном
городке…») поэт пишет о том, что пастору пришлось бы»крестить
автомобили», если бы жизнь остановилась и проживающие в этих весях
забыли бы о боге, о том, что надо продолжать род, имея перед собой
и отдалённые и небанальные цели. Таким образом, «Остановка в пустыне»
есть одно из таких стихотворений в творчестве Бродского, которое
вместило в себя проблематику, ставшую не просто мотивом, а лейтмотивом
его поэзии. И через сорок лет (!) после своего создания оно оказывается
более, чем современным и по-хорошему актуальным. Естественно,
будучи явлением многозначным, оно имеет гораздо больше подтекстов
и сопоставлений, которые нашими скромными усилиями удалось обнаружить
в данном тексте. Однако несомненно, что в нём ясно и конкретно
заявлен был вопрос о бесконечности веры в истину, в чём бы это
ни выражалось – в религии, в искусстве или – поэзии, которая была
для Иосифа Бродского способом осмысления вечного через отрицание
чуждого и обнаружения в сиюминутном всеобщего и общезначимого.
По сути здесь выражена программа духовного возрождения, спасения
в таких условиях, которые препятствовали духовному совершенствованию,
навязывая стереотип и догму нового учения о лучшей жизни. Стоит
подчеркнуть, что для самого Иосифа Бродского такая программа стала
осуществленной на личном примере, каким бы испытаниям и тяготам
ему ни пришлось отдавать вынужденную дань. И поэтому его строки
воспринимаются не риторикой, а тем, что может быть повторено кем-то
еще в другие времена и при встрече с другими обстоятельствами
и соблазнами любого рода, будь то конформизм или меркантилизм
наших дней, о чём и сказано было смело и честно десятилетия назад
без надежды, что кто-то когда-нибудь на родине поэта сможет подобное
прочитать и освоить сознанием. К счастью, и эта остановка в пустыне
оказалась востребованной и необходимой на пути к простым истинам
бытия.