Литературная критика

Владимир Шаталов. Портрет Гоголя

Вскоре после выхода в свет Диканьских повестей Гоголь публикует еще два сборника: «Миргород» и «Арабески».  «Миргород», как указывалось в подзаголовке, следовало рассматривать в качестве продолжения «Вечеров на хуторе близ Диканьки». В него входило четыре повести: «Старосветские помещики», «Тарас Бульба» – в первой части, «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» – во второй части. Повести  написаны  в промежутке между 1832 и 1834 годами, опубликованы в начале 1835. Гоголю было всего 26.

Происхождение первой из опубликованных повестей, «Старосветские помещики», с достаточной точностью установлено исследователями.  Нам известно, что летом 1832 года, впервые после отъезда в Санкт-Петербург,  Гоголь посещает родовую деревню Васильевка. По пути домой он останавливается в маленьком провинциальном городке Миргород. Таким образом , название нового сборника возникает благодаря фактическим местам, расположенным вблизи от отчего дома. «Миргород» состоит из  рассказов с украинским колоритом, но в отличие от цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки», в них звучит  элегическая  нота,  передающая ностальгическую тональность. Повесть «Старосветские помещики» рассматривалась многими критиками и исследователями как дань уважения и своим родителям, и другим пожилым семьям, которые Гоголь посетил в Миргороде по дороге домой. Несомненно, здесь Гоголь выражает свое восхищение   определенным поколением  людей,  живших в Малороссиии во времена «золотого века украинской истории», играющего такую важную роль в его творчестве.

Аналогия с  Золотым  Веком, подобным  состоянию  первозданности («сакральным периодом» у Элиаде , aurea prima)  у Овидия,  взята из литературы, это становится очевидным благодаря введению   таких героев, как Афанасий Иванович Товстогуб и его жена Пульхерия Ивановна, которых Гоголь сравнивает с Филимоном и Бавкидой из греческой мифологии. Сопоставление украинского прошлого с гомеровской эпохой подчеркивает определенные повторяющиеся элементы, делая сравнение, Гоголь восклицает: «Если бы я был художником и хотел написать портрет Филимона и Бавкиды на холсте, я не смог бы выбрать других моделей».  Интерес Гоголя к тому, как другие формы искусства соотносятся с его тематикой, носил постоянный характер (это можно увидеть, если обратиться к «Арабескам»). Греческая мифология, несомненно, послужила философским основанием  и отправной точкой для расширения  границ  восприятия в гоголевском рассмотрении взаимосвязи между прошлым и настоящим, исчезающим Золотым  веком  и наступающим  веком  Железным. Таким образом, он возвышает повествование, взятое  из народной жизни,  до идиллии,  сентиментально окрашенной  буколической повести,  приобретающей своеобразный  оттенок  благодаря собственному философскому взгляду Гоголя. Рассмотрение  настоящего сквозь ностальгический срез, обусловленный   также и библейским подтекстом, движется здесь в сторону екклесиастического оплакивания всех земных радостей как  vanitas vanitatum.

Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна живут в поместье, пропитанном атмосферой довольства и благополучия, в тихой гавани, где им обоим предстоит состариться, пройти до конца свой земной путь. Бездетные, они полностью посвящают себя друг другу. Он –  избалованный, но добрый ребенок, которому жена потворствует во всем, словно заботливая мать, следящая лишь за тем, чтобы «ребенок» был накормлен, одет и всячески взлелеян каждый день. Еда и питание, в частности, является одной из центральных тем в их жизни, и Гоголь устраивает настоящий праздник из описания того разнообразия деликатесов, которые поглощает Афанасий Иванович во все возможные и невозможные часы дня и ночи. Разговоры супругов, действительно, ограничиваются едой, вся хозяйственная деятельность сосредоточена на приготовлении, хранении пищевых запасов и организации всего необходимого для того, чтобы Афанасий Иванович мог есть и пить большую часть времени. Если страсть  Афанасия Ивановича – поглощение пищи, то Пульхерия Ивановна поглощена не только поддержанием постоянного «гудения» механизма отлаженного хозяйства, она также озабочена поддержанием в комнатах тропического тепла.

Однообразная, но по-своему счастливая жизнь, наполненная для любящих супругов смыслом, прерывается смертью Пульхерии Ивановны, за которой следует разрушение всего стройного здания жизни супругов. Ее смерть не происходит внезапно, она предваряется историей, которую, как мы знаем, Гоголь слышал по пути в Васильевку, возможно, в Миргороде. А именно: у одной старушки была любимая кошка, которая однажды убежала из дома. Старушка увидела в ее исчезновении предзнаменование собственной приближающейся смерти. Ее скорая кончина подтвердила, что опасения ее были не напрасны.

Гоголь ухватился за эту историю так же, как за рассказ о чиновнике, который очень ждал своего охотничьего ружья, но потерял его  во время своей первой же охоты, случайно уронив в воду, – что послужило источником истории о злоключениях  Акакия Акакиевича в «Шинели». Но какая разница между реальной историей и гоголевской обработкой здесь, в «миргородской» повести! У Пульхерии Ивановны тоже есть маленькая серая кошка, которая однажды пропадает  в «глухом, запущенном лесу» позади дома. Правда, после того, как кошка возвращается после трех дней скитания, Пульхерия Ивановна начинает воспринимать ее исчезновение как предвестие собственной неминуемой смерти. Действительно, вскоре после этого она умирает.

Гоголь  вплетает эту историю суеверия во внутреннюю логику повествования, присутствующую всюду как мистическое подводное течение: одновременное отсутствие и всепроникающее присутствие эроса, пола. Мы уже видели, что эта пара бездетна и что они воспроизводят детско-родительские отношения в своем поведении по отношению друг к другу, но непостижимое и парадоксальное одновременное отсутствие и присутствие – эроса, пола –  вездесущи.

Несмотря на то, что в доме нет других мужчин, множество служанок большую часть времени беременны, маленькая серая кошка не просто убежала, но была «совращена» дикими котами, бродящими в запущенных местах за пределами домашнего сада, ее похитили, «как отряд солдат подманивает глупую крестьянку». Наконец, кошка убегает из теплого, уютного дома, меняя свою безмятежную жизнь на суровую и жестокую реальность жизни в лесу, она словно  «набралась романических правил, что бедность при любви лучше палат». Иррациональная неблагодарность этого маленького существа предвещает обращение к подобному неразумному и неблагодарному поведению в других повестях, таких как "Тарас Бульба".

 Гоголь превратил случайно услышанную им суеверную историю в серьезное философское проникновение в человеческую психологию, подчеркивающее его видение диалектической связи между жизнью и разумом. Таким образом, озабоченность Пульхерии Ивановны своей смертью и приготовлениями к погребению, ее наказы и распоряжения, которые она дает, движимая беспокойством о своем «ребенке»,  который является ее мужем, и готовая позаботиться о нем после своей смерти, возвышают нарратив от простого происшествия и суеверия до уровня средневекового повествования о житиях святых (ср. у Л. Толстого характеристика  Натальи Савишны в «Детстве»).

Теперь мы можем спросить, напоминали ли Пульхерии Ивановне сексуальные переживания бродячей кошки о скоротечности всякой любви, будь то любовь телесная или платоническая, или, что вполне возможно, показывали, что постоянство физического существования может быть реализовано только в детях, остающихся после нас, и что Афанасий Иванович, оставшись один, сделается тем самым, хрупким и беспомощным потомком? Мы не знаем; Гоголь не отвечает и вообще не отклоняется от юмористического отношения к паре своих героев, но глубинные, серьезные философские подтексты повести были признаны Пушкиным и Белинским, а также другими ранними критиками и почитателями его творчества.  В особенности, они признавали гениальную способность Гоголя сочетать взаимоисключающие начала юмористического и трагического: суеверное и простонародное с вопросами исключительной философской и психологической глубины, напыщенную историческую банальность с оригинальной, заставляющей задуматься,  тревожащей философией истории. Разумеется, смерть Пульхерии Ивановны оказывает разрушительное действие на Афанасия Ивановича: он превращается в беспомощного ребенка, и, подобно слабоумному, неспособен к выполнению простейших обязанностей, таким остается его состояние до тех пор, пока смерть не избавит его от  жизни в состоянии сиротства.

Но вернемся к Филимону и Бавкиде. Как мы знаем, эта преданная пара невольно стала на некоторый период хозяевами Зевса и Гермеса, которые посетили их инкогнито. За их теплое гостеприимство боги вознаграждают их не золотом и не материальными благами, которые они предлагают в качестве вознаграждения, но, по просьбе супругов – одновременной смертью, чтобы один из оставшихся не страдал и не мучился в агонии одиночества. Такая благодать не дается праведной гоголевской паре. В его время и в его художественной реальности боги, а позже – христианский Бог – не столь милостивы и великодушны. Становится очевидно, что Золотой век, в самом деле, прошел, и мы находимся в объятиях грубого и безжалостного Железного века.

Интересно, что сам Гоголь не без успеха исследует причины этих перемен. Они не происходят безо всяких причин, сами собой, «почему-то», как гласит знаменитая Гоголевская формулировка, они возникают вследствие того, как устроено человеческое общество, как работает экономика, как, мало-помалу, дела просто выходят из-под контроля. Действительно, тщательное исследование приоткрывает еще одну повторяющуюся  особенность – социальную критику печальных явлений в российской и украинской  экономике. Афанасий Иванович управляет хозяйством, прибыль и богатство в котором расходуются весьма расточительно, приказчик  пользуется его слепотой, усадьба, основа его миропорядка, тихой, эпикурейской жизни, приходит к состоянию хаоса и разрушения, и действительно, Золотой век видится  более, чем пошатнувшимся уже при его жизни. Благодаря такой концепции легко распознать Гоголя, как преобразователя, подвергшегося жесткой критике в многочисленных дебатах по поводу политических и экономических тезисов, содержащихся в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Позже мы увидим, что его религиозный кризис не разразился внезапно, но был подготовлен с самого начала его деятельности.  Окончательное крушение  Золотого века наступает вскоре после смерти Пульхерии Ивановны, и история заканчивается на меланхоличной ноте о рассеивании прежней жизни и превращении в мелочность и  «банальщину» (пошлость)  всего, что осталось от некогда цветущего украинского Эдема. Подобные мотивы вновь возникают в «Тарасе Бульбе», в заключительной части первой главы. Данный отрывок представляет собой гоголевский экскурс в Золотой век украинской истории, шестнадцатое столетие, когда формировалась самостоятельная украинская нация, независимая от России и боровшаяся за свое существование с сильным Польским государством. Критики часто рассматривали эту повесть (около 130 страниц,  12 глав, 11 в первом варианте) как романтическое произведение из истории, как гоголевское прославление казачества,  отвратительного своей жестокостью и грубым мужским товариществом. Особенно яростную негативную критику мы видим в работах Саймона Карлинского, где повесть Гоголя рассматривается как юношеская аберрация, националистическое, ура-патриотическое разжигание войны, поклонение худшим чертам украинской истории. Но такой взгляд упускает из виду непрерывное развитие гоголевского замысла, его видения  далекого прошлого, славного  Золотого  века на его родине, существующего  только в легендах и сказках, как он ясно понимал. Как знать… Частые авторские комментарии, разбросанные повсюду, указывают  нам, что Гоголь относился к украинской истории сходным образом, подобно тому, как Гомер относился к истории греческой. Действительно, в «Тарасе Бульбе»  есть пространные пассажи, где «Илиада» убедительно преподносится как источник происхождения. Как и в греческом сказании, история повествует о решающих событиях в жизни легендарного украинского героя Тараса Бульбы, предводителя днепровских казаков начала семнадцатого века, хотя такое историческое повествование не соответствует принятой хронологической последовательности в  исторических исследованиях. Но это не существенно: Гоголь не пишет историческую работу (хотя он был профессором истории в то время, когда создавалась эта повесть). Он рассматривает ситуацию подъема, расцвета и упадка в жизни героя и семьи героя.  Впервые мы видим Тараса Бульбу, когда он встречает своих сыновей, Остапа и Андрия, вернувшихся из киевской семинарии, куда их отправили несколько лет назад для получения образования. Теперь, когда их образование завершено, они вернулись домой и готовы начать "настоящую" жизнь. Настоящая жизнь отличается от того, что было в школе. Предполагалось, что в семинарии, в процессе обучения, они должны были приобщиться к гуманистическим ценностям западного Средневековья. Гоголь предлагает несколько ностальгический взгляд на процесс обучения в киевской школе, которая стала своеобразным окном, выходом на систему европейских ценностей, благодаря посредничеству Польши. Теперь, по возвращении на украинские земли, первое, с чем они столкнулись – это приказ любящего отца забыть все, что они учили. Жизнь для" настоящего "казака – это не гуманизм, а война, не поклонение "прекрасной даме", а мужское товарищество и крепкое пьянство в казачьих станах, убийство и сбор добычи – все, конечно, под знаменем  православия, которое надо защищать от неверных, то есть польских католиков, угрожающих ему.

Такая пьянящая смесь противоречивых ценностей неминуемо должна была привести к серьезным неприятностям. Второй мотив идет, словно в технике сложного контрапункта в фуге, передавая грусть, вызванную человеческим недомыслием  и глупостью. Вот типичный пример: «Но неизвестно будущее, и стоит оно пред человеком подобно осеннему туману, поднявшемуся из болот. Безумно летают в нем вверх и вниз, черкая крыльями, птицы, не распознавая в очи друг друга, голубка – не видя ястреба, ястреб – не видя голубки, и никто не знает, как далеко летает он от своей погибели».

Тарас забирает своих сыновей в Сечь, и мы видим яркие и живописные картины повседневности казачьего становища с его грубым бытом и разгульной жизнью. Проницательный взгляд Гоголя замечает все особенности политической структуры казачьей Сечи «Золотого века», отмечая его выборную демократию и приверженность верховенству vox populi как vox dei. В такого рода демократическом обществе на народный запрос о военной кампании против неверных поляков охотно откликаются предводители.

Казаки начинают поход, добираются до укрепленного города, удерживаемого поляками. Затем начинается осада, и, похоже, это всего лишь вопрос времени – когда казаки возьмут город, разграбят его, убьют врага и победоносно завершат кампанию. Неудивительно, что героев настигает удар судьбы, предвестье надвигающейся катастрофы. Младшему сыну Тараса Андрию, несущему  караульную службу, посыльная татарка передает сообщение из осажденного города. Ее известие тревожит Андрия: в городе находится дочь польского губернатора, которую Андрий знал и которую  полюбил  во время учебы в Киеве.  Она узнала, что Андрий находится среди казачьих войск, и теперь хочет дать ему знать, что она страдает и ждет его помощи: "Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а не помнит – чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что я не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая мать, – чтоб ради ее дал хлеба!" 8  Жест и выражение «обхватить колени» представляется здесь интересным, поскольку это знакомый  нам жест мольбы в "Илиаде", неизвестной украинским казакам. Гоголь мастерски продвигает сюжет к ожидаемой трагедии. В то время, как Андрий разговаривает с татаркой, он оказывается уличен своим отцом, дремавшим в соседней палатке, который предостерегает его: «С тобою баба! Ей, отдеру тебя, вставши, на все бока! Не доведут тебя бабы к добру!»  Эта идея также повторяется в повестях Гоголя. Теперь все элементы распределяются по своим местам: младший сын, любимец матери и наиболее чувствительный из двух братьев следует призыву дочери польского губернатора, вечному женскому влиянию – согласно представлениям Гоголя – и становится на путь собственной погибели. И мы не ошибемся, если предположим, что он уйдет из казачьего стана, что он оберет собственного брата, чтобы отнести еду  дочери губернатора. Хуже всего поддерживать этот единственный путь, но опасно и обойти вниманием такое дерзкое  взаимодействие с врагом. 

Как только Андрий оказывается в городе, происходят две неожиданные вещи. Во-первых, он видит реальное и уродливое воздействие войны на голодающих, страдающих горожан, а не мужество и славу войны, в которую он привык верить. Если бы целью Гоголя было прославление войны и  мародерствующих казаков, как нас уверяют некоторые критики, то эта сцена не была бы включена в повествование. Но очевидно, что цель Гоголя иная, она, как и цель Гомера или  других великих эпических писателей, –  показать человека в момент критической ситуации, застигнутого врасплох, вынужденного справляться с крайне непривычной ситуацией и принимать нежелательные, самые мучительные в своей жизни решения, нащупывать  возможность осуществления правильных действий.

Сложившиеся обстоятельства подталкивают Андрия к осознанию второй важной вещи: он видит, что женщина, которую он полюбил в студенческие киевские годы, вынуждена страдать «без всякой причины», «почему-то», или – по той простой причине, что родилась «не вовремя», не в ту историческую эпоху – и он, Андрий – причина ее страданий. Здесь мы с уверенностью можем говорить о новой версии шекспировской истории о Капулетти и Монтекки, облаченной в украинские одежды – как и, собственно, об еще одном варианте рассказа Овидия о Пираме и Фисбе.

Трагедия разворачивается в шестой главе (нехорошее число). Нежное согласие влюбленных равносильно бунту против отцовских приказов, оно же станет смертным приговором. Как стенает Андрий, как разрывается его сердце: «… а что мне отец, товарищи и Родина?» Он вскидывает голову, и фигура его распрямляется, как тополь…  «Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя – ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну сию в сердце моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмотрю, пусть кто нибудь из козаков вырвет ее оттуда! И все, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну!» 10  глава завершается комментарием Гоголя: «И погиб казак! пропал для всего казацкого рыцарства! не видать ему больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви Божией. Украине не видать тоже храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать ее. Вырвет старый Тарас седой клок волос из своей чупрыны и проклянет и день и час, в который породил на позор себе такого сына».

События хронологически предопределены, или, говоря словами из пастернаковского «Гамлета» в конце романа «Доктор Живаго»: «Но продуман распорядок действий, \ И неотвратим конец пути».  Андрий не только не вернется в казачий лагерь, он сознательно станет перебежчиком, предлагающим свою помощь  польскому губернатору в борьбе с казаками, грабящими его дочь и других поляков. В следующем сражении между поляками и казаками мы видим Андрия, возглавляющего польский отряд. Его храбрость и военная доблесть непревзойденны – но, конечно, он принял неправильную сторону  в диспозиции. Следующий шаг в трагедии неизбежен: Тарас решает лишить своего сына жизни и сам стреляет в него с криком «Я тебя породил, я тебя и убью!» Комментарий Гоголя замедляет действие: «Бледен как полотно был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его и как он произносил чье-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или братьев – это было имя прекрасной полячки. Тарас выстрелил».

Нужно ли говорить, что это только начало падения дома Бульбы, начало развертывания украинской Орестеи? Что Осип, старший сын, скоро будет взят в плен поляками после  жестокого набега с целью мести, что Тарасу придется стать свидетелем казни своего первенца, убитого  после мучительных пыток   и  что, наконец, сам Тарас будет убит во время  дальнейших набегов на Польшу.

Перо Гоголя часто достигает экзистенциальных высот в изображении человеческой  глупости  как фатальной, как судьбоносного  элемента, постоянного  аспекта  человеческой и, возможно,  даже Божественной истории. Как иначе можно характеризовать   разговор между Тарасом и странствующим еврейским купцом Янкелем после того, как Тарас узнал, что его сын Андрий находится в осажденном городе по собственной воле? Эта беседа представляется  шекспировской  в своем трагическом понимании природы человеческой слепоты и механизма движущих сил истории; мы видим, что слепое следование идеологическим установкам было противопоставлено свободному выбору индивида.  Отступничество своего сына  Тарас   расценивает  исключительно как вражеский, враждебный поступок, в то время, как Янкель преподносит ему смерть Андрия, перешедшего на другую сторону в результате собственного свободного выбора,  как неслыханное,  святотатственное действо, –  подобно тому как при  квази-библейской свободе возникает обусловленность  потери могущества – свобода выбора  противопоставляется  идеологически «правильному» «своему собственному месту» (свое место), свободе, связанной с семьей и другими ценностями, и, следовательно, предопределенной. 

Столь же сильны религиозные и, возможно, кощунственные подтексты и значения в сцене, описывающей казнь Остапа  поляками. Ситуация, когда невинный сын приносится в жертву «за идею отца» самим же отцом, имеет серьезные религиозные смыслы в христианском  учении, также как и взаимоотношения между Богом Отцом и Сыном Иисусом, что наводит на мысль о возможных еретических подтекстах и мучительных сомнениях автора в ключевых парадоксах, лежащих в основе православной доктрины. Когда Остап в финальной и высшей точке своих мук зовет на помощь своего отца, сходство с последними словами Христа на кресте просто поразительно. Однако, на последние слова Христа: «Отец, отец, почему ты оставил меня?» –  в Библии не дается ответа, тогда как Тарас Гоголя отвечает, что слышит сына:   "Батько! где ты! Слышишь ли ты?" –  «Слышу!».

Слова Тараса стали пророческими: «Прощайте, товарищи! – кричал он им сверху. – Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!»

Подобное, сходное интонационно и лексически,  описание  торжества России в мировой истории мы находим также в конце первого тома «Мертвых душ», в известной сцене «Русь-тройка», что, конечно, не является продолжением повествования, но свидетельствует об определенном постоянстве, свойственном гоголевским взглядам на исторический процесс. Имел ли Гоголь в  виду действительную, историческую Российскую империю или Небесный Иерусалим – это важный вопрос, ставший рубежным в последующих дискуссиях, разногласиях и гневных перепалках между Гоголем и его современниками после публикации «Выбранных мест из переписки с друзьями».  Этот вопрос также разделил участников дискуссии на два лагеря: тех, кого можно было бы назвать русскими империалистами, и критиков религиозного или философского толка.

В первом лагере склонны рассматривать Гоголя как приверженца русского империализма – по этой причине он был близок сталинской России. Во втором, скорее, видят Гоголя в противоположном ключе, как сторонника отрицания  любого «здесь и сейчас»  во имя нашего небесного дома, недосягаемого, но незабываемого, чаемого  Святого Грааля. Мы надеемся, что правы в своем предположении о том, что Гоголь  имел в виду идеальную Россию, хотя эти две России легко смешивались и накладывались друг на друга в его собственной душе.

   Литература:

3. Б. Пастернак, Доктор Живаго, Пантеон, 1958, 527