Литературная критика

215-летний юбилей Николая Васильевича Гоголя (1809–1852) с новой остротой ставит вопрос об  изучении его творческого наследия в свете христианского идеала. Подобно пушкинскому пророку, Гоголь, «духовной жаждою томим», искал пути к её утолению, духом припадая к животворному источнику – Евангелию.

«Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии», – утверждал великий русский писатель. Призывая к обновлению всего строя жизни на началах христианства, Гоголь про­рочески утверждал: «Один только исход общества из нынешнего положения – Евангелие».

По справедливому суждению, гений Гоголя до сих пор остаётся неиз­вестным в желаемой полноте. Прикоснуться к тайне гения, духовной стороне его жизни и творчества помогает «апокрифический рассказ» о Гоголе Николая Семёновича Лескова (1831–1895) «Путимец» (1883). Истинный художник-христианин Лесков – наиболее близок Гоголю по духу – также постоянно говорил о важности Евангелия, в котором «со­крыт глубочайший смысл жизни», и горячо ратовал за восстановление «духа, который приличествует обществу, но­сящему Христово имя».

Рассказ «Путимец» художественно воссоздаёт облик молодого Гоголя-лицеиста, об­наруживая напряжённую внутреннюю жизнь будущего писателя, его пророческий дар, замечательную способность с первого взгляда постигать характер и саму сущность чело­века, воздействовать словом на самые глубокие струны человеческой души.

Художественный образ Гоголя как литературного персонажа соотносится с духовным обликом Гоголя как реальной личности. Лесковский текст предоставляет ши­рокие возможности сцепления с литературно-публицистическим, эпистолярным гого­левским наследием, позволяет восстановить синхронный литературный контекст и его сокровенную сущность – контекст евангельский, который определяет смысл заглавия рассказа «Путимец». Концепт «Путь» в его высоком новозаветном значении: «Аз есмь Путь, и Истина, и Жизнь» (Ин. 14:6) – становится сверхсмыслом и идейно-художественным центром произведения. Кульминация рассказа – духовное обновление человека на пути к Богу. В подтексте задан христианский вектор: «И будет там большая дорога, и путь по ней назовётся путём святым <…> идущие этим путём, даже и неопытные, не заблудятся» (Ис. 35:8). Это магистральное направление, указанное в Библии, отразилось и в русских народных пословицах: «За Богом пойдёшь, добрый путь найдёшь», «Бог пути кажет», «Нужный путь Бог правит», «Призывай Бога на помощь, а святого Николая в путь».

Молодой Николай Гоголь с первых страниц повествования – в пути – в прямом и метафорическом смысле. В этом плане он тоже «путимец». Образ вечного путника, каким видел себя писатель,  хранит вся его переписка – от раннего возраста до зрелости. Будучи юношей, в 1827 г. он писал своему другу Г.И. Высоцкому: «в глубоком раздумье стоял я над дорогою жизни, безмолвно обсматривая будущее». «От ранней юности моей у меня была одна дорога, по которой я иду <…> со­вершилось всё это не без воли Божией», – признавался Гоголь двадцать лет спустя –  в январе 1847 г. – С.Т. Аксакову.

В лесковском рассказе Гоголь горячо выступает в защиту русского человека, «русской удали», отрицает на­ционалистическую узость, не разделяет «крайностей малороссийской нетерпимости» к «кацапам». Заведя беседу «о типическом ямщике великорусском, человеке по пре­имуществу общительном, разговорчивом и весёлом», герой рассказа восклицает: «вели­коросс совсем другое: с тем всего какой-нибудь один час проедешь – и перед тобою вся его душа выложится; вся драма его жизни тебе станет открыта. “Душа нараспашку...”»

В <Авторской исповеди> (1847) Гоголь подробно объяснял: для постижения русской природы, чтобы уяснить «себе самому определительно, ясно высокое и низкое русской природы нашей, достоинства и недостатки наши <…>, следует узнать получше природу человека вообще и душу человека вообще»; «занятием моим стал <…> человек и душа человека вообще».

Стремление к познанию человеческой души привело Гоголя к самопознанию и Богопознанию: «О, как глубже перед тобой раскрывается это познание, когда начнёшь дело с собственной своей души! На этом-то пути поневоле встретишься ближе с Тем, Который один из всех доселе бывших на земле показал в Себе полное познанье души человеческой». Неизбежное следствие самопознания – самовоспитание: «узнавать душу может один только тот, кто начал уже работать над собственной душой своей». Писатель указывает путь к уяснению сложных духовных вопросов: «Найди только прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдёшь, тогда этим же ключом отопрёшь души всех»; необходимо «покрепче всматриваться в душу человека, зная, что в ней ключ всего».

Основополагающий «ключ всего» Гоголь нашёл в Боге: «Всё, где только выражалось познанье лю­дей, от исповеди светского человека до исповеди анахорета и пустынника, меня зани­мало, и на этой дороге, нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришёл ко Христу, увидевши, что в Нём ключ к душе человека  и что ещё никто из душезнателей не всходил на ту высоту познанья душевного, на которой стоял Он». Исследуя и изо­бражая жизнь, писатель «не совращался с своего пути» и закономерно «пришёл к Тому, Кто есть источник жизни <…>, Который один полный ведатель души и от Кого одного я мог только узнать полнее душу».

Гоголь размышлял о действии Высшего Промысла в его писательской судьбе: «были такие обстоя­тельства, <…> которые заставляли меня, против воли моей собственной, входить глубже в душу человека»; «крутым поворотом, происшедшим не от моей воли, наведён я был заглянуть глубже в душу вообще и узнать, что существуют её высшие степени и явления».

  Обострённое стремление разгадать человека владело Гоголем сызмальства: «От малых лет была во мне страсть замечать за человеком, ловить душу его в малейших чертах и движеньях его»; «жажда знать душу человека так то­мила меня постоянно от дней моей юности»;  «прежде, чем сделался писатель, уже имел я охоту: к наблюденью внутреннему над человеком и над душой человече­ской».

Историю раннего духовного и идейно-эстетического развития писателя подтверждает его эпистолярное наследие. Уже в первых письмах из Нежинской гимназии, адресованных «дражайшим папеньке и маменьке», 15-летний Гоголь осознаёт себя взрослым и ответственным человеком: «Как будто бы ещё о сю пору я ещё ребёнок и ещё не в совершенных летах и будто бы на меня ничего нельзя положиться», – с укором обращался он к родителям, угадав их желание оградить сына от тревог. «Но как много ещё и от меня закрыто тайною и я с нетерпением желаю вздёрнуть таинственный покров», – писал он матери в первые дни пребывания в Петербурге.

Впоследствии автор «Ревизора» и «Мёртвых душ» в письме С.Т. Аксакову признавался: «внутренно я не изменялся в главных моих положениях. С 12-летнего, мо­жет быть, возраста я иду тою же дорогою, как и ныне, не шатался и не колебался никогда во мнениях главных <…> шёл далее своей дорогой; и точно Бог помогал мне <…> И те­перь я могу сказать, что в существе своём всё тот же, хотя, может быть, избавился только от многого, мешавшего мне на моём пути».

Таким образом, Лесков – автор «апокрифического рассказа о Гоголе» – нисколько не погрешил против истины, отмечая в личности своего юного героя черты прозорливого и вдумчивого «душеведа»-христианина, который выражал горячее убежде­ние в способности падшей человеческой натуры к быстрому духовно-нравственному возрождению: «всё, что тебе ещё угодно, можешь отыскать в них дурного, а мне в них всё-таки то дорого, что им всё дурное в себе преодолеть и исправить ничего не стоит; мне любо и дорого, что они как умственно, так и нравственно могут возрастать столь бы­стро, как никто иной на свете. Сейчас он такой, а глазом не окинешь – как он уже и пе­рекинется, – и пречудесный».

Дар предвидения, духовного проникновения, которым был наделён Гоголь, не укрылся ни от него самого, ни от окружающих. «К числу мечтательностей своих иногда желаю быть ясновидцем»; «какая-то невидимая сила натолкнула меня, предчувствие вошло в грудь мою»; «тайное какое-то предчувствие мне предрекает», – делился он с родными в ранних письмах. Ещё в лицее была замечена незаурядная проницательность Гоголя: «Говорили, что я умею не то что передразнить, но угадать человека, то есть угадать, что он должен в та­ких и таких случаях сказать, с удержаньем самого склада и образа его мыслей и речей».

Впоследствии  Го­голь про­изводил «строгий анализ над собственной душой». Исповедальный мотив покаянного самоуглубления воспроизводится в <Авторской исповеди>, проникнутой пафосом строгой самовзыскательности Гоголя: «писатель-творец творит творенье своё в поученье людей. Требованья от него слишком велики – и справедливо». Гоголь убеждён, что нет оправданий писателю, который «сказал глупость или нелепость, или же выразился во­обще  необдуманно и незрело».

Ведя непрестанную внутреннюю работу, Гоголь ощущал себя и субъектом, и объектом самонаблюдения. Он признавался, что «наблюдал над собой, как учитель над учеником, не в книжном ученье, но и в простом нравственном, глядя на себя самого как на школьника». Это духовное самообразование, согласно гоголевской исповеди, было предопределено «желанием совершенства, если сходил за тем Сын Божий, чтобы сказать нам всем: “Будьте совершенны так, как совершен Отец ваш Небесный”».

Указанному в Евангелии пути совершенствования нет конца, не поставлено никаких пределов. Поэтому писатель не вправе быть ско­рым на обвинения несовершенному человеку. Гоголь размышляет: «Не мешало бы подумать <…>: “Не ошибаюсь ли я сам? Ведь я тоже человек. Дело здесь душевное. Душа человека – кла­дезь, не для всех доступный иногда <…> Часто и наискуснейшие врачи принимали одну болезнь за другую и узнавали ошибку свою только тогда, когда разрезывали уже мёрт­вый труп”».

Отсюда – осознание величайшей ответственности за непраздное, учительное слово в полном соответствии с поучением Христа: «за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: Ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься» (12: 35–36). Слово, обладающее жизнестроительной силой,  включается в евангельский контекст: «И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины» (Ин. 1:14). Сакральное Слово: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1:1) – соотносится с творящим словом вообще, которое есть дар Святого Духа: «Святый Дух научит вас в тот час, что должно говорить» (Лк. 12:12).

Гоголь-писатель обострённо ощущал священную сущность слова: «чувствовал чутьём всей души моей, что оно должно быть свято <…> словесное поприще есть тоже служба». Слово имеет разитель­ную силу, обладает действенной духовной энергией. Оно способно изменить устрем­ления души и саму судьбу человека.  Просвещённый Божественным откровением ум Гоголя впоследствии привёл его к ос­новным писательским установкам: «Опасно шутить писателю со словом»; «Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними»; «Обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку». Эти афористически выраженные христианские убеждения определили смысл главы IV «О том, что такое слово» «Выбранных мест из переписки с друзьями» и пафос книги в целом:  «Слово гнило да не исходит из уст ваших! Если это следует применить ко всем нам без изъятия, то во сколько крат более оно должно быть применено к тем, у которых поприще – слово и которым определено говорить о прекрасном и возвышенном. Беда, если о предметах святых и возвышенных станет раздаваться гнилое слово; пусть уже лучше раздаётся гни­лое слово о гнилых предметах».

Уже с юности Гоголь почти неземной: «душа моя хочет вырваться из тесной своей обители». Он жалуется на «существователей», которые «задавили корою своей земности, ничтожного самодоволия высокое назначение человека». Ему чу­жда мысль, «как бы добыть этих проклятых, подлых денег, которых хуже я ничего не знаю в мире»; претят «мошенники», которые «дерут предорого и ни на грош не приносят пользы».

Подлинное глубокое выражение внутренней жизни молодого Гоголя находим в примечательном письме из Нежина 1 марта 1828 г. Гоголь пишет матери, что пре­терпел «столько неблагодарностей, несправедливостей глупых, смешных притязаний, холодного презрения и проч.», и признаётся: «Всё выносил я без упреков, без роптания, никто не слыхал моих жалоб, я даже всегда хвалил виновников моего горя <…>. Уроки, которые я от них получил, останутся навеки неизгладимыми <…> Вы увидите, что со временем за все их худые дела я буду в состоянии заплатить  благодеяниями, потому что зло их мне обратилось в добро».

Жертвенный путь с ранних лет привлекал Гоголя: «даже в детстве, даже во время школьного учения <…>  мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое са­мопожертвование». Стезя великого русского писателя, обрёкшего себя «на нищенскую и скитающуюся жизнь», –  это аскетический путь бесприютного странника. «Как будто нарочно дала мне судьба тернистый путь», – говорил Гоголь.

Религиозные искания на пути духовного освобождения в последние годы жизни писа­теля вызвали в нём острое «томление духа». Духовная жажда утоляется во Христе, в праведной жизни по Его заповедям: «Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берёт воду жизни даром» (Отк. 22:17); «кто жаждет, иди ко Мне и пей» (Ин. 7:37). Беседуя у колодца с самарянкой, Иисус возвестил: «всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нём источником воды, текущей в жизнь вечную» (Ин. 4: 13–14).

Мысль о монашестве не оставляла Гоголя: «Не дело поэта втираться в мирской рынок. Как молчаливый монах, живёт он в мире, не принадлежа к нему, и его чистая, непороч­ная душа умеет только беседовать с Богом». Это образное сравнение, подчёрки­вающее духовную высоту писательского труда, «художнически-монастырской работы», постепенно перерастает в убеждение: «нет выше удела на свете, как званье монаха». В письмах Гоголь признаётся, что  больше годится «для монастыря, чем для жизни светской».

Укреплению православного идеала способствовало глубокое вхождение писателя в  молитвенный духовный опыт, обращение к святоотеческому наследию. Так, Гоголь про­сил прислать ему в Рим «молитвенник самый пространный, где бы находились все мо­литвы, писан­ные отцами Церкви, пустынниками и мучениками». Писатель по-монашески «келейно» штудировал труды Святых отцов, делал выписки из богослужебных книг, создавал собственную духовную прозу. На сохранившемся в Оптиной пустыни первом томе «Мёртвых душ» автор отметил: «Здравую психологию и не кривое, а пря­мое понимание души встречаем лишь у  подвижников-отшельников».

Писатель много и усердно молился: «Помолюсь, да укрепится душа и со­берутся силы, и с Богом за дело», – писал он накануне паломнической поездки по Святым местам.

В предсмертных записях Гоголь оставил истинно пасхальный завет воскрешения «мёртвых душ»: «Будьте не мёртвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указан­ной Иисусом Христом, и всяк прелазай иначе есть тать и разбойник». Великий писатель-классик горячо ратовал за восстановление образа Божьего в «пошлом», «хо­лодном, раздробленном, повседневном характере» человека, опутанного «всей страшной, потрясающей тиной мелочей». Эта за­дача остаётся не менее плодотворной и сейчас, ибо «цели христианства вечны».