Литературная критика

К 220-летию В.Ф. Одоевского

Владимир Фёдорович Одоевский

Владимир Фёдорович Одоевский (1804–1869) – уникальная личность в истории русской культуры. Это не только замечательный писатель, философ,  критик, но и разносторонний учёный, педагог, музыковед, юрист, общественный деятель.

Универсальный характер интересов и занятий Одоевского может проиллюстрировать название проекта, предложенного в 1835 году А.С. Пушкину (1799–1837), для совместного издания:  «Современный Летописец политики, наук и литературы, содержащий в себе обозрение достопримечательнейших происшествий в России и других государствах Европы, по всем отраслям политической, учёной и эстетической деятельности с начала 3-го (последнего) десятилетия 19-го века».

Обширные и многогранные труды Одоевского свидетельствуют о его незаурядной духовной силе, и без неё были бы невозможны. Писатель так объяснял своё стремление к универсальному, всеобъемлющему характеру деятельности: «Это движение по разным путям, невозможное для тела, весьма возможно для духа».

Неслучайно идеалом Одоевского был прославленный русский самородок, учёный-энциклопедист XVIII столетия Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765): «Этот человек – мой идеал; он тип славянского всеобъемлющего духа <…>. Этот человек знал всё, что знали в его веке: об истории, грамматике, химии, физике, металлургии, навигации, живописи, и пр. и пр., и в каждой сделал новое открытие, может, именно потому, что всё обнимал своим духом».

Творчество Одоевского в настоящее время известно по большей части лишь специалистам-филологам. В то же время произведения писателя представляют не только историко-литературный интерес, но обладают непреходящей художественной ценностью. В них «виден талант могущественный и энергический, чувство глубокое и страдательное, оригинальность совершенная, знание человеческого сердца, знание общества, высокое образование и наблюдательный ум» [1], – отзывался о сочинениях Одоевского объективный и чрезвычайно взыскательный классик русской литературной критики В.Г. Белинский (1811–1848).

Литературный вклад своего собрата по перу также высоко ценил Пушкин. Будучи основателем и редактором журнала «Современник», Пушкин назвал «славной вещью» присланную в журнал повесть «Княжна Зизи» (1836), по поводу которой написал Одоевскому: «всякое даяние Ваше благо. <…> Без Вас пропал “Современник”» [2]. 

Основными сотрудниками журнала были сам Пушкин, Гоголь и Одоевский. Об их дружбе, родственности творческих интересов свидетельствует любопытный факт: писатели втроём задумали издание совместного альманаха «Тройчатка». Каждый должен был сочинить свою часть  триады. Гоголь по поводу этой работы вёл переписку из Рима и так  адресовал свои письма: «Много-многолюбимому мною князю Одоевскому».

Лицейский друг Пушкина декабрист В.К. Кюхельбекер (1797–1846) видел в Одоевском продолжателя передовых, освободительных литературных традиций и писал ему в 1845 году из сибирской ссылки, за год до смерти: «Тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали всё наше лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного служения к художественной красоте и к Истине безусловной. <…> Но главное то, что ты везде желаешь добра, что ты всегда человек мыслящий и благородный, и притом русский».

Замечательный поэт-декабрист Александр Иванович Одоевский (1802–1839) – двоюродный брат Владимира Фёдоровича Одоевского – был ему необычайно близок не только по крови, но и по духу: «Александр был эпохою в моей жизни. Ему я обязан лучшими минутами оной. В его сообществе я находил то, чего везде искал и нигде не находил» («Дневник студента»).

В произведениях Владимира, как и в декабристской поэзии Александра, отразилась та же внутренняя оппозиция к неправедному самодержавно-бюрократическому строю России.

Так, в стихотворении Александра Одоевского «Бал» (1825) лирический герой во время бала стремится отъединиться от бездушного светского общества. Он отворачивается к окну, на время глубоко уходит в себя. Но внезапно возникает фантасмагорическая картина. Летящие в вихре бала пары, сверкающие роскошными нарядами и «свежей красотой», вдруг превращаются в безобразное, безликое сонмище мертвецов, крутящихся в жуткой пляске смерти:

Владимир Одоевский позднее развил те же мотивы в рассказе «Бал» (1833): «Свечи нагорели и меркнут в удушливом паре. Если сквозь колеблющийся туман всмотреться в толпу, то иногда кажется, что пляшут не люди... в быстром движении с них слетает одежда, волосы, тело... и пляшут скелеты, постукивая друг о друга костями...» [4]. Впрямь это адское, бесовское коловращение: «а над ними под ту же музыку тянется вереница других скелетов, изломанных, обезображенных... но в зале ничего этого не замечают… всё пляшет и беснуется, как ни в чём не бывало» (1, 78).

Такое же беснование, как в аристократическом кругу, отмечал писатель и в чиновничьей среде. Показательна в этом отношении «Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалось в Светлое Воскресенье поздравить своих начальников с праздником» (1833), вошедшая в сборник «Пёстрые сказки с красным словцом» (1833).

Чиновники даже накануне Пасхи, в Страстную субботу – время особого поста и молитвы – не могут оторваться от карточной игры. Они так увлеклись этим богомерзким занятием, что не слышат колокольного звона заутрени; не замечают, что для всего мира настало Светлое Христово Воскресение. Для одержимых игроков в их запертой комнате с наглухо занавешенными окнами всё ещё продолжается ночь, над ними господствует адский мрак. И сами они – порождения этого мрака – уже не люди, а тени: «Вот отошла заутреня, отошла и обедня; <…> Вот уже рассвело <…> Но в комнате игроков всё ещё ночь; всё ещё горят свечи <…> Наконец догадался один из игроков и, собрав силы, задул свечки; в одно мгновение они загорелись чёрным пламенем; во все стороны разлились тёмные лучи, и белая тень от игроков протянулась по полу» (2, 10).

Образ зловещего чёрного пламени вынесён в эпиграф в виде стихотворных строк князя А.А. Шаховского (1777–1846): «Во светлой мрачности блистающих ночей Явился тёмный свет из солнечных лучей» (2, 10). Поэтические оксюмороны «светлая мрачность», «тёмный свет», выворачивая шиворот-навыворот привычные смыслы, наделяются иным смыслом как инфернальные знаки преисподней.

Бесовские силы сделали своим вместилищем тела заигравшихся бюрократов и сыграли с ними (точнее даже – ими самими) чудовищную шутку. Уже не чиновники играют картами, а ожившие карточные дамы-чертовки, схватив чинуш, начинают играть ими самими. Перед изумлённым взором разворачивается немыслимое гротескное зрелище: «карты выскочили у них из рук: дамы столкнули игроков со стульев, сели на их место, схватили их, перетасовали, – и составилась целая масть Иванов Богдановичей, целая масть начальни­ков отделения, целая масть столоначальников, и началась игра, игра адская, которая никогда не приходила в голову сочинителя “Открытых таинств картёжной игры”. <…> Не знаю, долго ли дамы хлопали об стол несчастных Иванов Богдановичей, загибали на них углы, гнули их в пароль, в досаде кусали зубами и бросали на пол...» (2, 10–11).

Прочие карты ведут себя, как реальные чиновники, в полном соответствии с бюрократическим ранжиром: «Между тем короли уселись на креслах, тузы на диванах, валеты снимали со свечей, десятки, словно толстые откупщики, гордо расхаживали по комнате, двой­ки и тройки почтительно прижимались к стенкам» (2, 10).

Таким образом, царские чиновники, государственные служащие, которые якобы призваны поддерживать порядок в социальной системе, соблюдать законы Божеские и человеческие, по сути своей являются игрушками во власти нечистой силы, марионетками, действующими по дьявольской воле врага рода человеческого. И сами они уже не люди, а призраки, мерзопакостная нежить. Писатель наглядно показывает, что бюрократы разных мастей – всего лишь засаленная колода карт в когтистых лапах бесов, которые тасуют эти карты, как вздумается.

Подобными чудовищными, противоестественными существами кишит «гнусная расейская действительность». Так, в центре наиболее известной повести Одоевского «Княжна Мими» (1834) – образ светской лицемерки, вздорной сплетницы и лазутчицы, которая «вся обратилась в злобное, завистливое наблюдение за другими» (2, 224), разрушая коварными интригами судьбы и жизни людей. Подобные отношения не были редкостью в так называемом высшем обществе: «Оно ничего не боится – ни законов, ни правды, ни совести. Оно судит на жизнь и смерть и никогда не переменяет своих приговоров, если бы они и были противны рассудку» (2, 222).

В то же время Одоевский вскрывает сатанинскую изнанку типичной ситуации. Создаётся впечатление, что княжна Мими одержима нечистым духом, бесовским наваждением: «она сама не могла дать себе отчёта, – эта было тёмное, беспредметное вдохновение злости» (2, 242). Подобные демонические приметы вплетаются в ткань повести как намёки, тайные знаки.  Но в первоначальном замысле писатель устанавливал прямую связь княжны Мими с нечистью. В черновых записях указывалось, что в подвале дома Мими «жило очень почтенное семейство чертей и занималось изящными искусствами: отец пускал мыльные пузыри, мать сплетничала, а дочь с большим выражением пела». В той же компании «невоспитанный бес “очень дурного тона”, игравший хвостом на фортепьяно» (2, 355).

Эти обитатели преисподней, перекочевав в подвал дома, вселились затем и в его хозяйку. Поскольку она сама опустошила свою душу, вытравила из неё всё живое, духовное, человеческое. Здесь просматривается прозрачная ассоциация с евангельской притчей о нечистом духе, нашедшем дом (то есть душу человеческую) «незанятым». Тогда бес «идёт и берёт с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого. Так будет и с этим злым родом» (Мф. 12: 43–45). 

Итак, под пером Одоевского титулованные, вельможные особы предстают обесовленными пустышками, внутри которых обрели пристанище лукавые демоны.

П.Ф. Боровский "Портрет Владимира Одоевского".

В статье «Литературные мечтания» (1834) Белинский высоко оценил глубинную – с христианских позиций – критику Одоевским порочных, низменных сторон аристократического и бюрократического общества: «Как глубоко и верно измерил он неизмеримую пустоту и ничтожество того класса людей, который преследует с таким ожесточением и таким неослабным постоянством! Он ругается их ничтожеством, он клеймит печатию позора; он бичует их, как Немезида, он казнит их за то, что они потеряли образ и подобие Божие, за то, что променяли святые сокровища души своей на позлащённую грязь, за то, что отреклись от Бога живого и поклонились идолу сует, за то, что ум, чувства, совесть, честь заменили условными приличиями» [5].

Одоевского считали и продолжают считать писателем-романтиком, идеалистом, мистиком. В то же время он вместе с Пушкиным («Пиковая дама», «Гробовщик») и Гоголем («Вечера на хуторе близ Диканьки», «Портрет», «Нос») прокладывал в отечественной словесности новаторские пути, стоял у истоков того своеобразного направления, которое впоследствии получило название «фантастический реализм». Глубоко разрабатывали его Ф.М. Достоевский (1821–1881) в своём вершинном романе «Братья Карамазовы» (1881), Н.С. Лесков (1831–1895) в одном из наиболее загадочных произведений русской литературы «Белый орёл» (1880).

Причудливая фантастика произведений Одоевского зачастую вскрывает самую суть явлений реальности, помогает их глубинному постижению. Многие «таинственные повести»:  «Бригадир», «Бал», «Мститель», «Насмешка мертвеца», как и «Город без имени», «Последний квартет Бетховена», «Себастиан Бах», – были включены писателем в уникальную, главную его книгу «Русские ночи» (1844), которой исполнилось 180 лет. Здесь Одоевский попытался объединить в нераздельное целое «жизнь духовную и жизнь вещественную». В предисловии он указал на необходимость целостного, всеобъемлющего подхода к феномену жизни как на главнейшую задачу человечества: «Во все эпохи душа человека стремлением необоримой силы, невольно, как магнит к северу, обращается к задачам, коих разрешение скрывается во глубине таинственных стихий, образующих и связующих жизнь духовную и жизнь вещественную; ничто не останавливает сего стремления, ни житейские печали и радости, ни мятежная деятельность, ни смиренное созерцание; это стремление столь постоянно, что иногда, кажется, оно происходит независимо от воли человека» (1, 31).

Одоевский в корне отрицал какую бы то ни было ложь – признак антихриста, «ибо он лжец и отец лжи» (Ин. 8: 44) – и боролся с ней. «Ложь  в  искусстве,  ложь  в  науке  и  ложь  в  жизни, были всегда и моими врагами, и моими мучителями», – утверждал писатель. В «Записках для моего праправнука о русской литературе» (1840), написанных «в те грустные минуты, когда, теряя веру в самого себя, упрекаешь себя в излишней деятельности, или, теряя веру в других, упрекаешь себя в недеятельности» (1, 260),  Одоевский  определил своё место среди тех, «которые бы хотели навести мост над бездною!» (1, 264).

Служа «Богу, а не мамоне» (ср. Мф. 6: 24), писатель призывал «отличить голос честный от торгового» (1, 267) не только в литературе, но и во всех сферах жизни человечества: «отделить совершенно литературу от его жизни и его жизнь от литературы всё равно что в дождливую ночь вынести фонарь без свечи или свечу без фонаря. Поставьте, господа, свечку в фонарь! Покройте, господа, фонарём свечку!..» (1, 264).

Искания света Божественной Истины, служение ей стали главным смыслом и целью многосторонней деятельности вдумчивого писателя и учёного Владимира Фёдоровича Одоевского. В полном соответствии с заветом апостола Павла, согласно которому людям никогда не следует останавливаться в развитии, в поиске истины, «дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живём, и движемся, и существуем» (Деян. 17: 27).