Онтологические прогулки

Что для нас идея? Для нас – русских людей начала XXI века? Кажется, что сегодня общество наше в целом осознало или остро почувствовало крайний дефицит идеологии. Мы хотим, мы нуждаемся в национальной идее, в общенародной русской идеологии, в том политически, художественно и философски выраженном инстинкте, который в течение всей русской истории говорит нам, что мы – русские люди. Необходимость оформления русской идеологии, которая бы не копировала коммунистические или либеральные подходы и не отдавала бы запахом европейского национализма двух мировых войн, стоит перед Россией очень жестким императивом.

Слава Богу, что сама власть уже это осознает, как мне кажется. Слава Богу, все больше умных людей приходят к выводу, что русская идеология должна быть имперской, а народная идея – православной (речь идет об общем цивилизационном коде нашей культуры, а не о призыве ко всем жителям России поголовно быть православными). Вновь повторю: слава Богу, что вообще о русской идеологии как о чем-то положительном и нужном заговорили. Но надо задаться логичным вопросом: как современный русский человек относится к идее вообще? Что для нас идея в целом, что такое русская идея и любим ли мы сегодня идею? Здесь нашему взору подчас открывается печальная картина.

Идолопоклонство перед рынком и потреблением, начиная с 90-х, распространило в нашей стране идеологическую «смердяковщину», породив обывателей из т.н. «среднего класса» (есть ли этот класс в России, как и «средний бизнес», в действительности – неважно, он есть концептуально), а также тех, кто мнит себя классом повыше – «креативным». Последние суть такие же обыватели, правда, успешные и с претензией быть «менеджерами человеческих душ». Такие люди – «средние люди», живущие жизненным миром, бытовые либералы – равнодушны к философии, к идеям, они лишены мысли и воли, индифферентны к любому интеллектуальному началу и религиозному выбору. Они хуже Раскольникова, которого идея толкнула на преступление, но не ради наживы, а ради обретения смысла, и этот смысл для него в итоге открылся уже в другой идее – страдания. Но обыватель страдает от понижения уровня комфорта, уровень смыслов для него недоступен. «Средний человек» однозначно хуже революционера Кириллова из «Бесов», которого «идея съела», а ведь это очень глубокое замечание к сегодняшнему дню: только нравственно импотентного потребителя не захватывает, «не съедает» идея. Зачем? – он ест сам, он потребляет, но не идеи, а продукты либеральных идей. Ведь либеральные догмы прогресса, индивидуальной свободы и комфорта это не iPhone и не голландский сыр, а идеи, которые постепенно сползают из философских умов в желудок «среднего человека». А по выражению материалиста Фейербаха, человек есть то, что он ест.

На духовном же уровне «средний человек» – это апокалиптический тип, к которому обращены слова Откровения апостола Иоанна Богослова: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: "я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды"; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг» (Откр. 3: 15-17). Теплохладность – это убожество духа, пошлость мысли и бессмысленность деятельности.

В свое время Константин Николаевич Леонтьев – один из самых парадоксальных и опередивших свое время русских мыслителей XIX века – написал прекрасную работу «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения». В ней он описал, обильно цитируя современных ему буржуазных идеологов, тот самый «средний класс», к господству которого стремились все европейские либералы со времен буржуазных революций. Леонтьев печально показывает, как выцветает тот прекрасный, многогранный и многоцветный лик христианской Европы, который мы знаем по Данте, Шекспиру, Гёте или Байрону. Философ почти точно предугадывает тот предел европейской цивилизации, имя которому – Вавилон, «великое смешение», до которого дошел Запад спустя сто лет в постмодерне: «Европа смешивается в действительности и упрощается в идеале». Это – смерть идеи. Больше не будет героев, философов, художников, поэтов, которые живут идеями, а будет одна серая масса «среднего класса», которая живет индивидуальными интересами, потребительством и развлечениями.

Когда прогресс, либерализм и «средний европеец» восторжествуют в Европе, тогда, по предвидению Леонтьева, Европа исчезнет, как исчезали многие древние цивилизации: «Романцы выселяются и смешиваются с неграми, Париж разрушенный, быть может, наконец покинутый, как покинуты были столькие столицы древности…». Ничего не напоминает из современных реалий? Не свидетелями ли «нового переселения народов» мы являемся? Цивилизации держатся идеей, а не экономикой. «Среднему человеку», в котором, по выражению Леонтьева, есть «равенство быта и ума», идеи не нужны, но и обратное тоже верно: без идеи не нужен и человек. Идея «мстит» человеку за его теплохладность и безыдейность. Приходит постмодерн и отменяет человека. После трагического ницшеанского «Бог умер» (как умерла и идея) появляются весело подмигивающие постмодернисты и иронично подмечают: «Человек тоже…». «Средний европеец» превратился в транссексуала: в «тело без органов», в «машину желаний», в «общество спектакля», в пользователя, сетевика, блогера, в «шизомассы» и т.п. «Все мы трансвеститы от секса, искусства, политики, – произнес Жан Бодрийар, – У нас больше нет никаких убеждений. Мы исповедуем все убеждения без исключения». Такого итога деградации «среднего европейца» меньше, чем за сто лет, скорее всего, Леонтьев представить себе не мог, но гибель Запада от усреднения и смешения предчувствовал. «Европа упрощается в идеале…»

Но в России все всегда не так, как на Западе. Наш человек еще жив, хотя и серьезно болен. Мы должны с великим удивлением признать еще одно чудо Божие о русском народе: «среднего русского», наподобие «среднего европейца», о котором писал К. Леонтьев, так и не получилось создать ни западным политтехнологам, ни нашим либералам. Сужали, сужали русского человека, но совсем усреднить не смогли – слишком широк!

 Причина, на мой взгляд, заключается в эстетике русского простора. Это – простор не только географический, не только простор русской души (о крайностях русского характера кто только не писал) или имперский простор русской государственности и культуры, но это и еще простор идеи. Русский, если и влюбляется в идею, то только большую и великую, уходящую в космизм и эсхатологию, требующую на служение себе всего человека без остатка, пленяющую своей красотой и загадочностью. Тот же Леонтьев писал про западника Герцена, что вера его в европейские ценности была незыблема лишь до тех пор, «пока его не ужаснула та прозаическая перспектива сведения всех людей к типу европейского буржуа и честного труженика». Эстетика русского простора побеждает западничество не только в Герцене, который, конечно же, не мог не испытать аристократическую брезгливость к «среднему европейцу», но эта эстетика воскрешает инстинкт самобытности и у современного русского человека, когда ему навязывают «общеевропейские ценности». Мы, по-прежнему, несмотря на все либеральные эксперименты, подсознательно ощутили себя народом в юбилей Победы, в дни воссоединения с Крымом, в братской боли о жителях Новороссии, в справедливом негодовании о кощунствах в Храме Христа Спасителя, и подобные всплески русского народного инстинкта были не одноразовыми. А если выключить телевизоры, перестать развлекаться и начать думать, мы очень скоро увидим преображенными и страну, и самих себя. Русская энергия нарастает. Проблема лишь в том, что этот здоровый инстинкт нуждается в идейном оформлении. Чтобы влюбиться в идею, русскому нужен ее образ, ее явление.                 

Вспомним историю православного богословия, историю Символа веры. Имплицитно все православное вероучение уже содержалось в Церкви с первых веков в ее благодатной жизни, в ее мучениках, в целом – в ее Св. Предании. Но эксплицитно, вовне, как учение, церковная вера была выражена только Вселенскими соборами благодаря греческим отцам-богословам с помощью платоно-аристотелевских категорий мысли и в ответ на ереси. Именно так в определенный исторический период, именуемый «золотым веком святоотеческой мысли», отлилась наилучшая форма для выражения вечной истины Евангелия. Поэтому Православная Церковь отметает западную теорию «догматического развития»: догматы как идеи существуют изначала бытия Церкви, а их вербальная форма, единожды созданная и принятая на Соборах, признана Церковью как лучшая из возможных.

Аналогичным образом, как мне кажется, можно помыслить и судьбу русской идеи. Ведь русская идея из Православия вытекает, и «русский человек без Бога – дрянь», по слову Достоевского. Если есть Промысел Божий о России и русском народе, о чем размышляли все русские идеологи – от древнего митрополита Илариона до славянофилов и русских философов Серебряного века, то русская идея есть вечно. Но вот формы для нее сегодня, на мой взгляд, нет. И нет не потому, что на протяжении русской истории ее не отлили, а потому, что русскую идею сегодня не осмысляют, довольствуясь политтехнологическими подделками и различного рода симулякрами. Сегодня почти любые правильные патриотические формулы (с которыми я согласен и под которыми подписываюсь) звучат не более чем лозунгами к еще совершенно не оформленному учению. Но так было не всегда. Ведь не пустыми лозунгами были «Москва – третий Рим» (старец Филофей), «Православие, Самодержавие, Народность» (граф Уваров), «русская идея – идея созерцающего сердца» (Иван Ильин) – они были духовно адекватными и художественно сильно выраженными тезисами философской программы, резюмированием русской идеи, концептуальными символами русской идеологии. Однако символы, знаки, образы, за которыми не стоит уже никакой концепции или учения, рискуют превратиться в симулякры идей, пойти на конвейер бесконечного самовоспроизводства слов, вещей, действий, лишенных смысла. И перед нами замаячит западный постмодерн.

Чтобы сегодня осмыслить для себя идею и создать идеологию, русскому человеку необходимо, в этом я уверен, прийти к Платону – фундаменту всех идей, работать над русским платонизмом. Бердяев в «Судьбе России» афористично сказал, что «русские бояться греха мысли даже тогда, когда уже не бояться никакого греха». Сказал он это с осуждением, но можно согласиться здесь в том, что грех ума – самый дьявольский из всех. Это философски и художественно тонко описано в последнем романе Алексея Варламова «Мысленный волк» «Да не на мнозе удаляяйся, от мысленнаго волка звероуловлен буду…» – эти слова из молитвы к Св. Причащению служат отправной точкой философской сюжетной линии романа. Если писать историю грехопадения не только русского, но и всякого ума, то ее надо писать с позиций платонизма. И кратко это можно было бы назвать забвением идеального. Человек обращает, отвращает свое внимание от истинно сущего (Бог, идея) на существующее лишь условно (плод, материя). Идеальное, как это определил Платон, а с ним согласилась многовековая аскетическая традиция Православия, есть то, что по-настоящему есть, потому что оно божественно: «Представляется мне, что для начала должно разграничить вот какие две вещи: что есть вечное, не имеющее возникновения бытие и что есть вечно возникающее, но никогда не сущее. То, что постигается с помощью размышления и рассуждения, очевидно, и есть вечно тождественное бытие; а то, что подвластно мнению и неразумному ощущению, возникает и гибнет, но никогда не существует на самом деле. <…> Если демиург любой вещи взирает на неизменно сущее и берет его в качестве первообраза при создании идеи и свойств данной вещи, все необходимо выйдет прекрасным; если же он взирает на нечто возникшее и пользуется им как первообразом, произведение его выйдет дурным» (Тимей, 28b). Русский интеллектуал последних трех веков часто грешил тем, что взирал не на вечные первообразы и не на причастные им эсхатологические идеи Святой Руси, а брал вторичные продукты распада интеллектуальной моды на Западе. Платонизм – родина идеального – даст русской идеи те вечные философские первоосновы, которые в сочетании с эстетикой русского простора дадут возможность изречь русскую мысль, русскую идеологию. Русский платоник А.Ф. Лосев говорил, что для рождения Логоса необходима встреча мыслящего сознания с мыслимым предметом, искание его. Давайте хотя бы выйдем на эти поиски.       

Я не ставлю перед собой цель в двух-трех абзацах выразить русскую идею, тем более, что над этой проблемой думали не самые заурядные умы России: В. Соловьев, Н. Бердяев, И. Ильин, И. Солоневич, архиеп. Серафим (Соболев), многие другие русские умы у нас и в эмиграции – и по сей день вопрос о русской идее открыт. Снова повторю, вырабатывать идеологическую доктрину без любви к идее невозможно, равно как невозможно заниматься богословием и не верить в Бога. Мы имеем, как уже сказано выше, прекрасные символы прежних идейных подвигов русского ума и духа; мы проявляем, пусть часто и бессознательно, здоровый народный инстинкт в моменты пробуждения русской истории; мы полусознательно чувствуем, что идея, в которую мы сможем влюбиться, должна быть большой – имперской, традиционной для нас, а значит православной, в православной культуре укорененной. И это немало. Но нужно выходить из интеллектуального сна, всматриваться в идею, думать  о ней, искать, схватывать ее, бороться с нею, как Иаков боролся с Богом, и быть побежденным идеей, и наконец, влюбиться в нее русским сердцем и остаться верным до конца.