Онтологические прогулки

ВСТУПЛЕНИЕ

          Несмотря на то, что в наши дни серьезная попытка возврата к классической философии выглядит явным анахронизмом, есть предположение, что своего последнего слова она еще не сказала. В пользу этого соображения имеются некоторые косвенные доводы (в разрозненном виде не представляющие собой какого-либо секрета, но в концентрированном производящие большее впечатление), которые будут изложены здесь, прежде чем перейти, собственно, к прямым.

          Метафизике со времен Канта и Конта много чего ставилось в вину, но главные ее преступления, несомненно, заключаются в порочащих связях с эссенциализмом, догматизмом и тоталитаризмом, а также в притязаниях на обладание абсолютной истиной. В последнее время снова стали задаваться вопросом, каким образом сегодня возможна метафизика. Ответ на него очевиден: возрождение метафизики возможно лишь с учетом той уничтожительной критики, которой она была справедливо подвергнута. Расходясь с предметом науки по определению, метафизика, в то же время, должна оставаться в рамках ее требований, которые, условно говоря, сводятся к верификации. Критика метафизики чрезвычайно многолика, но пока мы ограничимся только этим ее аспектом, поскольку не имеет смысла говорить о чем-либо ином, если не решена основная проблема. Кроме того, у меня есть стойкое ощущение, что с разрешением этой проблемы остальные в известном смысле отпадут сами – во всяком случае, до сих пор между ними существовала общая тенденция проявлять себя в метафизике в равной степени негативно.       

          На первый взгляд, удовлетворить антиметафизической критике можно просто отказавшись от абсолютных претензий (к чему, собственно, та и призывает), но, во-первых, это было бы отказом от самой метафизики, а во-вторых, предмет метафизики (непротиворечивая истина) в отличие от предмета науки (мира изменчивых вещей), лучше всего способен обеспечить как свое познание, так и верификацию, поскольку, согласно Аристотелю, именно вещи задают мышлению масштаб истинности. (Почему этого не происходит в действительности, мы выясним позже). Не об этом ли латентно упоминает Ч. Пирс: «ум способен только трансформировать знание, но не порождать его», делая, правда, при этом, странную оговорку: «если только он не имеет необходимого и достаточного количества полученных в результате наблюдения фактов», как будто бы в этом случае мы имеем дело уже не с трансформацией.

          Критика метафизики представляет собой экстраполяцию на нее ущербности метафизических доктрин. Но за их исключением у метафизики еще остается ее благородная задача, причина профанации которой заключена не в ней самой, а в том, каким образом ее решали метафизики. Не впадаем ли мы в индукцию перечисления, полагая, что эссенциализм является врожденной болезнью метафизики? При здравом рассуждении самый отвязанный мыслитель предпочтет одно опытное знание десяти интуитивным. Мнение, согласно которому спекулятивность изначально присуща метафизике, само является спекулятивным. Можно ли всерьез утверждать, что все возможные варианты  уже исчерпаны? Быть может, в рамках классической философии найдется место для теорий, подтверждаемых и опытным путем, а не только уводящих разум в заоблачные дали безудержного воображения?

          Есть догматизм мышления и есть догматизм факта. К последнему даже со стороны релятивизма не возникает претензий. Догматична и в то же время благожелательно воспринимается любая определенность. Та же религия снизу доверху пронизана догматизмом, но если она когда-нибудь сможет предъявить нам живого Бога, то вспомним ли мы тогда об этом обстоятельстве? Всякое окончательное решение, а метафизика принципиально неотделима от него, догматично по своей природе. Но важно, чтобы догма отталкивалась не от некоего умопостигаемого или воображаемого постулата, а от неоспоримого факта (правда, согласно интерпретации Ф. Ницше, нет никаких фактов, а есть только интерпретации). Как в случае с эссенциализмом, проблема догматизма, таким образом, напрямую связана с проблемой верификации. И тогда не исключено, что общепринятая трактовка метафизических положений как изначально неверифицируемых, тоже может оказаться догматической.

          К. Поппер первым вскрыл тоталитарную природу метафизики. Всякое обобщение тоталитарно окрашено: снег белый, а дождь мокрый, и с этим ничего не поделаешь. Всеобщее можно вытравить из метафизики только вместе с нею самой, но не в нем таится угроза тоталитаризма. Его корни в иерархической структуре бытия, которую воспроизводят все метафизические доктрины. Остается либо признать тот факт, что тоталитаризм имеет онтологическое основание, что абсолютно неприемлемо, либо справедливо усомниться в том всеобщем, из которого метафизика до сих пор исходила, заменив его на такое, которое не порождало бы иерархию. Прийти к либеральной метафизике, что в принципе возможно, если мы полагаем либерализм истинным учением. Если этическая мысль онтологически не подкреплена, то это вызывает подозрение в ее основательности, по крайней мере, среди фундаментальных умов. Тем более что на фоне современной безликой демократии позиции либерализма уже далеко не так сильны, как в прошлом, и фундаментальная поддержка не помешает.

          Современное мышление отрицает существование абсолютной истины или же отказывает человеку в возможности ее познания, впадая в парадокс лжеца – это мнение также претендует на абсолютную истинность, причем в наименее трудозатратной форме. Негативные суждения нуждаются в доказательной базе точно так же, как и позитивные, но в данном случае они лишь паразитируют на неудачах последних. Ведь трудно полагать за таковую тот факт, что абсолютная истина еще не обнаружена. Если бы наука внутри себя придерживалась такой обструкционистской позиции, то о каком ее развитии могла бы идти речь? Критика должна обращать внимание не на уровень притязаний, а на степень их обоснованности и соответствия этому уровню. Моральная же или какая-либо иная ангажированность совершенно недопустимы.

          Я понимаю абсолютную истину двояко. Гносеологически она дана в тождестве предмета и его понятия – относительные истины его не достигают по определению. Онтологически же она представляет собой основополагающий принцип бытия, истинность которого непосредственно зависит от успеха предыдущего решения. Это знание не бытия в его совокупности, а некой определяющей константы, которая в равной мере свойственна всем его частным проявлениям. Знание его первоначал. И хотя «с началами не просто – они слишком просты, чтобы с ними можно было просто» (В. В. Бибихин), но задача, таким образом, сильно упрощается, переходя в область психологии: если ее сложность задается не объектом исследования, то тогда чем же?

          М. Хайдеггер также указывает на психологические мотивы: «Отчуждающее в мышлении бытия это его простота: мы ищем мысли под названием философия, обладающей всемирно-историческим престижем, в виде чего-то, доступного только посвященным. Мы мерим действие меркой впечатляющих результатов. Простотой своего существа мышление бытия делает себя для нас неуловимым». Но спутанная манера философствования Хайдеггера, поневоле заставляет усомниться в том, что ему и в самом деле нечто известно: то он говорит о несокрытости истины, то о том, что ее надо извлекать из потаенности вещей так, будто совершаешь кражу (Х-Г. Гадамер).

          В то же время, вышеприведенный отрывок свидетельствует не столько о ниспровержении его автором метафизики (как принято считать), сколько о требовании ее пересмотра в сторону упрощения, которое, так или иначе, перекликается с темой верификации. Против последней, видимо, даже постструктурализм, который в своей непримиримой борьбе с метафизикой предусмотрительно избегает всяких правил, поскольку те уже навязывают метафизическую позицию (А. Л. Доброхотов), не может что-либо возразить, без риска скатиться к окончательной бессмыслице.

          По собственному опыту мы знаем, что труднее всего найти ту вещь, которая лежит на самом видном месте. Именно в этом заключается единственная сложность, стоящая перед метафизикой в плане выполнения ее основной задачи, а все те хитроумные построения и захватывающие дух комбинации, которыми она перенасыщена, говорят лишь о ее неспособности увидеть то, что лежит под самым носом. Проблема усугубляется еще и тем, что абсолютному едва ли не с самого начала приписывалась разумная природа. Это обстоятельство никак не располагает к расширению пространства поиска. Здесь прослеживается влияние антропоморфизма – вероятно, эвристическая идея тождества бытия и мышления, привнесенная на благодатную религиозную почву, была настолько буквально воспринята греками, что даже холодная рассудочность Аристотеля не смогла перед ней устоять.

          Согласно Канту, «в метафизике есть врожденный порок, которого нельзя объяснить и тем более устранить, если не добраться до места его рождения». Казалось бы, вот абсолютно здравая идея: проблема четко сформулирована – теперь осталось только найти и устранить! Но далее следует им же самим инспирированный запрет на метафизику. В результате сложилась тупиковая ситуация, которая самым трагическим образом сказалась на дальнейшей судьбе метафизики: «запрет на метафизику вытекает из определенных метафизических предпосылок, которые в силу запрета на метафизику не могут быть пересмотрены» (О. Столярова).

          Но основная причина отказа от глобальных тем и практики последних ответов заключается не в Канте, а в партикулярности современного мышления: сегодня уже нет философов par excelence, а есть более или менее узкие специалисты, а также многочисленные искусствоведы – экскурсоводы – от философии. Первые не могут замахнуться на решение проблемы бытия чисто физически, скромно полагая эту тему для себя неподъемной, а вторые, ввиду своего мифо-поэтического мышления, являются яростными противниками любого окончательного и действительного решения, срывающего покровы со столь тщательно оберегаемых ими тайн. Сегодня проблемой бытия занимаются исключительно доморощенные философы-маргиналы, для которых недомогания метафизики – пустой звук.

          Предложенный к рассмотрению трактат преследует чисто ознакомительные цели и не содержит чего-либо малопонятного для людей, в общих чертах знакомых с историей классической философии, а потому лишен комментариев и сносок.

ИНВЕРСИЯ КАК СПОСОБ РЕШЕНИЯ МЕТАФИЗИЧЕСКОЙ ЗАДАЧИ

          Принцип инверсии довольно часто применяется в исследовании. В этом смысле инверсии бывают эффективными и неэффективными. Самым известным примером эффективной инверсии, несомненно, является коперниканская революция в астрономии. С перестановкой местами Земли и Солнца отпала (хотя и далеко не сразу) надобность в многочисленных эквантах, эпициклах и эксцентриках, посредством которых птолемеевская астрономия ранее пыталась привести свою картину звездного неба в соответствие с видимостью. Правда, если речь идет об инверсиях внутри объективной реальности (изменчивого мира), то их эффективность, по определению, не является абсолютной (окончательной), а лишь относительной: с течением времени их результаты постоянно корректируются, а порой и вовсе аннулируются.

          В качестве примера неэффективных инверсий можно привести перестановки на игровом поле метафизики: бесконечное тасование идеализма и материализма, монизма и дуализма, имманентизма и трансцендентализма, формальной логики и диалектики и т. д. так и не решило основной задачи, стоящей перед метафизикой, поскольку ни под одну объясняющую доктрину мироздания не было подведено сколько-нибудь серьезное эмпирическое основание.    

          На мой взгляд, инверсия (если она вообще применима в том или ином случае) может стать успешной только при соблюдении некоторых необходимых условий. Я конкретно остановлюсь лишь на том из них, несоблюдение которого, стало одной из основных причин неспособности метафизики решить указанную выше проблему: чтобы инверсия была в состоянии решить возложенную на нее задачу, ее уровень должен соответствовать уровню самой задачи.

          Рассмотрев случаи метафизических инверсий, я пришел к выводу, что все они происходили внутри концепта становления. Это было бы уместно и даже необходимо, если бы задачей метафизики декларировалось не обнаружение принципа бытия, а речь шла о проблематике становления. Тогда невозможность обоснования принципа становления (далее – ПС) стала бы не трагедией метафизики, а причиной отказа от одного в пользу другого его варианта. Связав же все свои надежды исключительно с концептом становления, метафизика сама загнала себя в угол, а потому ей некого винить. Справедливости ради, следует признать, что к сакрализации становления метафизика не одна приложила руку (в этом пункте с ней полностью солидарны все ее многочисленные оппоненты), но отвечать, тем не менее, ей пришлось в одиночку, поскольку именно она взяла на себя бремя доказательства.

          Невозможность эмпирической верификации ПС в качестве основополагающего принципа бытия является наглядным примером несоответствия уровня предлагаемой инверсии уровню заявленной проблемы. По-видимому, новая инверсия (если задача метафизики решается именно инверсией, если она вообще решается) должна быть осуществлена уже не внутри ПС, как это имело место ранее, а между ним и другим равным ему по значению принципом – на максимально возможном уровне, что соответствовало бы максимализму заявленной метафизикой цели. Посмотрим, насколько результативной окажется такая инверсия. 

                                             ПРИНЦИП СТАНОВЛЕНИЯ

          Я бы не стал слишком увлекаться конспирологией и демонизировать метафизику и метафизиков, как это делали их противники еще в  недавнем прошлом, нередко сводя проблему к чистой психиатрии. Как всякий исследователь, метафизик начинает с того, что добросовестно изучает закономерности окружающего мира (или просто черпает сведения из естественных наук, поскольку для чего же еще существует разделение труда), физику, прежде чем перейти к тому, что лежит после физики – собственно метафизическому осмыслению материала. Поэтому даже современная физика предполагает античную метафизику (Гадамер). (Не потому ли работы Аристотеля стояли на одной известной полке именно в таком порядке, а не в ином?).

          Считается, что даже самая здравая мысль, доведенная до своего логического предела, становится абсурдом (чтобы не уходить далеко от темы, можно указать на постметафизику в качестве наглядного примера того, во что превратилось здоровое начало антиметафизики). Возможно, метафизика пострадала именно вследствие этого обстоятельства. Но мы пока ограничимся констатацией следующего факта: та естественная мысль, к которой в процессе наблюдения за объективной реальностью, приходят метафизики, ничем, по сути, не отличается от вывода любого современного исследователя: в основании мира находится не что иное как феномен становления. То, что общепринято называть эволюцией.

          Все метафизические доктрины представляют собой попытки осмыслить бытие с эволюционистских позиций (даже религиозные – это звучит парадоксально, но бросает определенный свет на проблему, поднятую Л. Фейербахом). Феномен эволюции столь наглядным и исчерпывающим образом представлен в окружающем мире, что не оставляет мыслителю выбора. ПС вовсю использовался в космогонических мифологиях, и зарождающаяся философия лишь благодарно переняла его, сделав центральным пунктом собственного дискурса.   

          Все мифологические картины мира являются космогониями – повествованиями о возникновении и дальнейшем формировании Вселенной. В отличие от мифологии грамотная метафизика фокусируется уже не на проблеме возникновения мира (тут прямой наследницей мифологии является наука), а на его устройстве, обращаясь к внутреннему смыслу бытия. Но космогоническое мышление, при этом, не исчезло вовсе, а трансформировалось в так называемое мышление становления (эволюции, развития, исторического процесса, прогресса и т. д.). Отсюда понятна та неистребимая привычка к гигантомании философского дела, о которой упоминал Хайдеггер.

          Вот что по этому поводу пишет Г. Ф. Гегель: «Мы можем свести то, что для нас важно, к одному понятию, к понятию развития: когда последнее сделается для нас ясным, то все остальное будет вытекать само собою». А это уже А. Н. Уайтхед: «Без сомнения, если мы вернемся к изначальному и целостному опыту, то становление вещей окажется тем исходным обобщением, вокруг которого мы должны построить нашу философскую систему». Под этими словами, не задумываясь, подпишется любой современный ученый! Более ранние мыслители, возможно, и не умели так четко сформулировать собственную позицию, но при построении своих доктрин неизменно исходили из тех же оснований.

       ПРОЦЕДУРА МЕТАФИЗИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

          Остановись метафизики в своем исследовательском раже на этом безобидном и, в общем-то, совершенно здравом заключении, никакого скандала бы в дальнейшем не произошло, но тогда это была бы уже не метафизика. Мыслителю мало зафиксировать факт всеобщего наличия становления и провозгласить его основополагающим принципом бытия, как это происходит в науке, для которой истина – абсолютно избыточная вещь, а главное, чтобы техника работала (К. Ф. Вайцзеккер), по причине того, что сама наука есть техника (Гадамер). Наука на самом деле располагает лишь практическим опытом, когда опыт как бы есть, а знания нет. Поэтому она «может базироваться не только на необоснованных, но даже на заведомо ошибочных предпосылках» (В. В. Миронов), на ущербном законе достаточного основания (доказательство не может служить основанием аподиктического знания, которое  одно лишь имеет право именоваться знанием), чувствуя себя при этом совершенно комфортно. Именно опираясь на практический опыт, наука (правда, лишь до недавнего времени) успешно затыкала рты Д. Юму в его критике каузальности, скептицизму, солипсизму и прочим глубоким философским сомнениям.

          Впрочем, было бы не совсем правильно «видеть философов в литераторах, играющих в деконструкцию со словами и текстами [по принципу китайской энциклопедии о животных (Х. Л. Борхес)], но не в физиках, астрономах, химиках, биологах, раскрывающих в истинно познавательной работе устройство мира» (С. А. Чернов): «Наука претендует на преодоление случайности субъективного опыта с  помощью объективного познания, но вопрос в том, имеется ли внутри науки как таковой предел объективируемости?» (Гадамер). Этот предел есть и он обусловлен ее объектами исследования: предположим, что ученый смог, наконец, устранить из эксперимента свою собственную субъективность, но при этом остается субъективная (противоречивая) природа самих вещей, которую невозможно элиминировать.

          Итак, дотошный метафизик в отличие от материалиста или ученого не может доверить судьбу эволюции на усмотрение самих вещей, потому что «неверно было бы предоставлять такое дело случаю и простому стечению обстоятельств» (Аристотель). Феномен становления в дальнейшем должен получить трансцендентное обоснование, поскольку «истинностные процедуры отличаются от накопления знаний [простого счисления] своим происхождением» (А. Бадью). Ответ на вопрос почему? лежит за пределами объективной реальности (недаром наука категорически отказалась от его поиска), а значит, и метафизике необходимо следовать туда же.

          Мало кто способен остаться равнодушным к захватывающей драме под названием становление. Она вдохновляла и всегда будет вдохновлять человечество на создание самых выдающихся произведений в различных областях творчества. Перед глобальностью становления меркнут всякие нестыковки, одной из которых является то, что, собственно, и определяет величие становления – его бесконечность. Это обстоятельство всегда указывало грамотному мышлению на отсутствие смысла, поэтому в философии бесконечность было принято называть дурной. Согласно Ф. Ницше, который на уровне инстинкта чувствовал такие вещи, «путём становления ничего не достигается, реальность становления признаётся единственной реальностью, [но] становится невыносимой». Я подозреваю, что предложенное Гегелем неуклюжее словосочетание истинная бесконечность было специально придумано для оправдания становления. Именно факт бесконечности становления лежит в основании мнения о непознаваемости абсолютной истины, исторически неразрывно связанной с ним.

          Помимо смысла феномен становления нуждается также и в известной силе, которая приводила бы его в действие, то есть заставила частности сплотиться вокруг него и следовать в указанном направлении, поскольку сами они этого делать, видимо, не желают. В этом заключается основная задача трансцендентных и лишь формально имманентных субстанций от эйдосов Платона, форм Аристотеля, Единого Плотина вплоть до всеобщего в материализме, бергсоновского жизненного потока, уайтхедовского бога-корректировщика и т. п. О недостатках концепций имманентного становления (неразработанности темы эманации) говорил еще Кант, приравнивая закоренелых атеистов к самым непоследовательным теологам.

          Как следствие, в процессе осмысления бытия в рамках категории становления понятие единого вместе со всеми своими функциями и свойствами плавно перешло в понятие Бога. Бог, конечно, бесконечен по своей природе, но известным образом опредмечивает, а следовательно, так или иначе, ограничивает бесконечность. Она уже как бы и не дурная! Недаром религиозная картина мира многими самыми видными и глубокими учеными признана наиболее удовлетворительной доктриной становления. Именно концепт становления является единственной причиной того, что метафизика едва ли не с самого начала приобрела онтотеологическую конфигурцию. В своей попытке объяснить плачевное состояние метафизики, Пирс отмечает: «Главной причиной такого положения дел я считаю тот факт, что ею в основном занимались теологи», неосознанно подменяя причину следствием.

          Но куда исчезает наглядность становления при его метафизическом осмыслении? Откуда берутся те причудливые теории, за которые метафизику нарекли формой интеллектуального мошенничества? Аппарат метафизики, как бы хорошо он ни был отлажен, все же не волшебная палочка, чтобы по мановению руки превратить овцу в шоколадку (Ф. Ч. Коплстон). Что в него поместишь, то на выходе и получишь, только уже в гипертрофированном виде: «в схоластических мнениях гораздо более основательности, чем обычно думают, надо лишь кстати и уместно пользоваться ими» (Г. В. Лейбниц). Аберрация заложена не в метафизике – она словно вирус проникает в нее вместе с ПС. В процессе трансцендентного осмысления феномена становления, метафизика порывает со здравым смыслом, погружаясь в область туманных догадок и интуиций, становясь, тем самым, учением о сверхчувственных основаниях бытия.

          Впоследствии неклассическая философия возникла именно как реакция на неудачу классической философии осмыслить феномен становления. Но все потуги иррационализма дальше складывания гимнов и славословия эволюции не простираются (см. А. Бергсон, Т. де Шарден и проч.).

(Продолжение следует)