23.01.1988.
Уважаемый Владимир Николаевич!
У нас с Вами дух один и тот же, но, поскольку иногда в одни и те же термины мы вкладываем не один и тот же смысл, получаются разные интерпретации. Я и по отношению к самому себе наблюдаю то же самое: конечно, общее направление у меня сегодня то же самое, как и тогда, когда я, например, писал дипломную работу (при окончании экстерном философского факультета в 1949 году "Диалектический материализм о бесконечности пространства и времени"), но смысл многих терминов за прошедшие годы изменился довольно заметно. Связано это с научными открытиями, и с собственной философской эволюцией. Речь идет, прежде всего, о ключевом понятии информации.
И Вы, и я согласны в том, что информация, понимаемая в достаточно широком смысле (как у Винера, считавшего информацию, энергию и массу тремя ликами, тремя ипостасями, тремя равноправными китами одной и той же объективной не наглядной реальности), обладает самостоятельной, т.е. не сводимой к массе-энергии, реальностью,— фазовые скорости в эффекте Черенкова, туннельный эффект, и т.п. Такое понимание информации не имеет ничего общего ни с дуализмом, видящем в информации и массе-энергии два совершенно независимых начала, ни с вульгарным материализмом, отождествляющем информацию с массой-энергией. В первом приближении можно говорить о передатчике, приемнике и канале связи как сразу же бросающихся в глаза признаках информации, но, безусловно, этим сущность информации не исчерпывается. Для незнающего математики нет красоты уравнений Эйнштейна, для слепого нет красот неба, для глухого нет музыки Моцарта. Поэтому информацию следует определить не только как структуру (по Кремянскому информация — это структура для других, а структура — это информация для нас), но и как меру, степень, уровень проявления реальности общемирового целого в данной конкретной ситуации. Энтропия при этом будет соответственно определяться как мера, степень, уровень нереальности, неосведомленности, неупорядоченности, хаотичности. Эти две категории,— информация как негативная энтропия и сама энтропия,— так же взаимозависимы, как и масса с энергией (масса — это мера инертности, т.е. пассивности объективной реальности, и энергия — это мера подвижности, т.е. активности, той же самой реальности). В книге И. Пригожина и И. Стенгерс "Порядок из хаоса" (М."Прогресс",1986г), содержится (в неявном виде) эта же идея: Хаос не исключает Космос,— как это имеет место в формальной логике координатно-бытового здравого рассудка,— а диалектически взаимосвязан с ним: полная заорганизованность так же смертельна для всего живого (начиная с квантово-статистических флуктуаций и кончая партсобраниями, где вопрос "Кто за?" равносилен приказу "Руки вверх!"), как и полная хаотичность. Жизнь и интеллект возможны только в условиях оптимума упорядоченного беспорядка,— или беспорядочного порядка,— данной функциональной системы. Именно "оптимум функционала" вернул в науку понятия цели,— изгнанное в 19-ом веке как натурфилософское и телеологически-теологическое (работы И.Т.Фролова и др.). Казавшееся мистическим Гейне и Энгельсу понятие целесообразности, сегодня возвращено в науку, ориентировавшуюся триста лет,— от Ньютона и Галилея,— на бесконечность как комнату без стен и на "случай" как воплощение хаоса, и сегодня ориентирующуюся на бесконечность как эйнштейновскую тайну мироздания и на "случай" как невозможность сокращенной программы (типа личности, произведения искусства, мира в целом). Сами Ньютон и Дарвин компенсировали,— в духе принципа дополнительности Бора,— комнату без стен и бытовое понимание случая информационным началом, именовавшимся в довинеровские и допригожинские времена богословскими терминами. Но последователи-эпигоны игнорировали это обстоятельство и зачисляли соответствующие тезисы своих кумиров (у Дарвина: "Остаётся тайной, откуда берется материал, которым оперирует естественный отбор", У Ньютона, комментировавшего "Апокалипсис" Иоанна: "Пространство — это чувствилище Бога") в разряд чудачеств, простительных для гениев-основоположников, но непростительных для нормальных современных научных работников. Триста лет видели простоту там, где была тайна, и тайну там, где была простота; результатом такой интеллектуальной аберрации явился феномен морального парадокса смешения добра и зла, добродетели и порока (в одном из популярных рассказов упоминалось, что в старой деревне был один пьяница, и его за человека не считали, а в деревне семидесятых годов был один непьющий и его тоже за человека не считали). Головокружительно сложную тайну мироздания объявили религиозно-мистическим набрасыванием покрова таинственности на понятное каждому человеку понятие бесконечности Космоса как псевдоэвклидовой четырехмерной протяженности. Если от древневавилонских магов и Плотина, до Эйнштейна и Достоевского, соприкосновение тайны звездной с тайной человеческой стимулировало чувство священной любознательности в науке и понимание абсолютности личного достоинства в этике, то что могла стимулировать тривиальная пустая коробка без стен с хаотически движущимися в ней атомами, из которых по понятным любому школяру законам теории вероятностей и естественного отбора получаются и клопы, и люди? Морально-духовный мир людей при этом оказывался, само собой разумеется, не имеющим ровно никакого отношения к этой примитивной пустоте с ее атомами, а поскольку что-то все же должно было заполнить образовавшийся вакуум, объявили "сложными классовыми" т.е. — считавшиеся тысячи лет само собой разумеющиеся,— нормы морали, которые Маркс в уставе первого Интернационала называл именно "простыми, общечеловеческими".
Двадцатый век стал свидетелем результатов этой вольтеровско-ницшеанской круговой перестановки, этой переоценки тысячелетних ценностей. Достоевский назвал это позитивистское переосмысление места человека во вселенной переходом от концепции богочеловека к концепции человекобога, обязательным логическим следствием которого стали нечаевщина и полпотовщина. Эйнштейн увидел в этом изменении соотношений феномена Вселенной и феномена Человека гибель того священного чувства тайны мироздания, без которого творец-ученый превращается в ремесленника-исполнителя, а наука и искусство делаются служанками социальной экономики и политики.
Галилей изощрялся в высмеивании представлений Кеплера о связи человека с Космосом. Вольтер затравил своими памфлетами Мопертюи, видевшем в принципе наименьшего действия не механическое, а информационное начало. Друг Циолковского (говорившего о людях как "детях Галактики") космолог Чижевский был отправлен в места отдаленные за утверждение: галилеевско-дарвиновская позитивистская наука под флагом борьбы с религиозным невежеством разорвала информационную связь феномена Человека с феноменом Вселенной и оказалась дальше от истины, чем те невежественные дикари Мексики, которые называли себя "детьми Солнца".
Конец двадцатого века знаменуется возвратом к идее тайны мироздания и абсолютности человеческого достоинства, т.е. к идее неразрывной информационной связи феноменов Вселенной и Человека, тайны звездной и тайны человеческой. М.А. Марков в книге "О природе материи" (М.1976г) говорит о том, что воспринимаемая нами видимая Вселенная, с ее триллионом галактик,— только в нашей перспективе является космически огромной, а в какой-то другой перспективе она может выглядеть "микроскопически малой, свернутой, например, в элементарную частицу "фридмон" радиуса 10-33см" (эта же мысль высказана В. Барашенковым на страницах журнала "Коммунист" №4 за 1980год). Привлекающая всеобщее внимание с 1984 года физическая теория Шварца-Грина оперирует с 27 измерениями пространства-времени на докварковом уровне (теория академика Логунова, возвращающаяся к доэйнштейновским представления бесконечного плоского эвклидового пространства, никакого положительного резонанса у мировой научной общественности не вызвала). Кибернетик А.В Шилейко в книге "Информация или интуиция?" (М.1983г) постулирует существование закона сохранения массы-энергии-информации, согласно которому вся история видимой нами Вселенной впрессована не только в каждого человека, но и в каждую живую клетку, в каждую элементарную частицу. Не нужно обладать очень большим воображением, чтобы заметить, на чью мельницу льют воду такие высказывания, как: "Человек — это вторая бесконечная Вселенная" (И.Т. Фролов), "По дорогам второй вселенной" (академик Бехтерев о мозге), "Человек — это эхо и зеркало Вселенной" (К. Маркс). Н.Г. Чернышевский, считавший неэвклидову геометрию Лобачевского последней попыткой реакционеров от науки спасти "боженьку", равно как и физик Поггендорф, отвергнувший (в качестве редактора журнала) статью Ю. Майера о сохранении энергии на том основании, что от нее "попахивает богословами душком" (хотя Майера поддерживал атеист Дюринг), пришли бы в ужас, услышав о включении в современную научную картину мира не только энергии, наряду с веществом,— но и информации! Они сочли бы сдачей позиций, предательством дела материализма в астрономии и дарвинизма в биологии, как "фридмон" акад. М.А. Маркова, так и информационный код — регулятор биогеоценозов академика-биолога Шварца, ароморфоз акад. Северцева, всемирный, нигде не локализируемый информационный водитель (Винер), признание в 1986 году академической комиссией Гуляева (в отличие от комиссии Менделеева) реальности феноменов измененного сознания, и т.д. и т.п. Для всех, мыслящих последние триста лет в рамках декартовского культа ясности координатно-бытовой картины мира (сюда входит и Кант, считавший антинаучным бредом мысль Сведенберга о возможности видеть пожар в Лондоне, сидя в Стокгольме), современное материалистическое прочтение Плотина, Тютчева, Достоевского, В.С. Соловьёва и других "мистиков" выглядит, конечно же, как признание того, что человек не от обезьяны и атомов, а "образ Бога на Земле", что слово "информация" просто маскирует честное признание в возврате к вере в бессмертие души, и т.п. Но возвращение информации в современную картину мира, делающей ее более близкой к тому, о чем говорили древние мистики, а не к тому, о чем вещали "истинные ученые" типа Чернышевского в последние три столетия, этот возврат информации обусловлен не каким-то заговором реакционеров, а фактами! Какими же именно фактами? Конечно, любой здравомыслящий человек, т.е. человек, считающий универсальным принципы различимости части и целого (человек и человечество, клетка и организм, фридмон и видимая вселенная), поддержит Гильберта, утверждающего, что математик без закона исключенного третьего подобен боксеру без рук, и не поддержит Гёделя, утверждающего, что любая формализуемая система человеческих знаний, если она полна, то противоречива, а если непротиворечива, то неполна (врет ли человек, говорящий, что он врет; слушать ли совет не слушать советов; аналогично, в рамках арифметики теорема Гольбаха "четные числа состоят из суммы двух нечетных" не доказывается и не опровергается). Здравомыслящие люди спорили о том, хватит ли уже существующих законов физики для понимания биологии, или же нужно ещё прибавить один-два новых специфически биологических закона, а по Гёделю сколько бы новых законов мы не прибавляли, в принципе мы никогда не получим систему знаний одновременно и полную (т.е. в ней не будет чего-то подобного теореме Гольбаха в арифметике) и непротиворечивую (т.е. среди исходных аксиом не должно быть противоречащих друг другу высказываний). До недавнего времени не только в арифметике или физике, но и в социологии считалось, что опираясь на единый монолит несколько незыблемых потребностей, классовая борьба, и т.п.) можно дать завершенное,— т.е. полное и непротиворечивое,— учение об истории общества, и уверенно предвидеть ход "Колеса Истории". Сегодня, когда с самой высокой трибуны было сказано, что мы не знаем общество, в котором живём, такая самоуверенность служителей культа науки померкла. Гёдель же ещё в 1931 году, поставил знак равенства между религиозной нетерпимостью великого Инквизитора и здраворассудительной самонадеянностью бывших нечаевцев и будущих полпотовцев, начал ту революцию в математике, завершением которой явились расплывчатая логика Заде и аксиома "множество может быть элементом самого себя" Гротендика. Аксиома Кантора " множество не может быть элементом самого себя" говорили о том же, что и закон исключенного третьего, т.е. о принципе различимости и целого: единица не равна двум, сантиметр не равен миллиарду световых лет, секунда не равна году, и т.д. и т.п. Но главной идеей теории относительности Эйнштейна, согласно высказываниям самого Эйнштейна, является замена Эвклидового пространства-ящика неэвклидовым пространством-моллюском, т.е. оценка здраворассудочного координатно-бытового понимания пространства и времени не как исходных фундаментальностей, а как иллюзию, заблуждения, ошибки, заслуживающей даже наименования " Главная Иллюзия Здравого Рассудка" (ГИЗР). Поэтому топология Гротендика сегодня, подобно неэвклидовой геометрии вчера, является не заумной выдумкой математиков (наряду с теорией топосов расплывчатой логикой, теорией категорий и функторов), а математическим языком физических теорий Эйнштейна, Шварца-Грина, Пригожина, и др. Аксиома Гротендика выражает (как и теорема Гёделя) отказ от закона исключенного третьего и признание принципа неразличимости части и целого. Аксиома Кантора вела к "парадоксу целого": если множество не может быть элементом самого себя, то для множества всех множеств, т.е. для мира в целом, останется нечто, находящееся вовне, а этого не может быть по определению мира в целом: всё то, кроме чего нет ничего, включая сюда и это ничего (т.е. включая в себя не только все "нечто", но и "ничего", "вакуум"). Были и продолжаются попытки решить вопрос о природе мира в целом, оставаясь в рамках координатно- бытовых представлений, без апелляции и диалектике "Великого Парадокса" смыкания бесконечно большого с бесконечно малым на базе закона сохранения информации, как исходной фундаментальности. В этом случае говорят о типах Рассела, о системе трансфинитных чисел Жегалкина, и т.п. Но при этом (следуя Витгенштейну) отказываются говорить о реальности мира в целом, и подтверждают свои утверждения лишь частными ситуациями. Безусловно, можно, кроме мира в целом, назвать множеством, включающем в качестве элемента самого себя, множество всех красочных вещей (в отличие от, например, множество всех студентов, не являющемся студентом, множество всех красочных вещей и само красочно). Безусловно, основанная на понятии "мощности", система трансфинитных чисел как будто прорывает тупик дурной бесконечности, исходного натурального ряда чисел. Но в конечном итоге бесконечностей в бесконечной степени остается той же традиционной рядоположенностью Эвклида, Декарта и Кантора, на базе которой ни к чему, кроме тривиальности пространства-ящика, прийти невозможно.
Конечно, любой здраво мыслящий человек скажет, что измерять (т.е. получить соответствующую информацию) меньшее легче, чем большее: ведь на измерение одного сантиметра мы затрачиваем меньше усилий, чем на измерения километра! Но Бриллюэном (одним из первых определившем информацию как негативную энтропию) доказано, что если превратить в энергию все существо видимой Вселенной, все равно этой энергии не хватит для измерения расстояний, меньших радиуса гравитона! Этот факт является таким же основополагающим в современной научной картине мира, как дуализм волны-частицы (т.е. отказ от понимания электрона как маленького шарика,— хотя его метрический радиус относится к радиусу яблока точно так же, как радиус яблока относится к радиусу земного шара, тем не менее, яблоко и земной шар отличаются только количественно, а электрон от них отличается качественно). Безусловно, любой "факт" (латинское "сделано") несет на себе печать субъективного делания, субъективных усилий конкретных людей в конкретную эпоху, т.е. любой факт в той или иной степени является результатом абстрагирования, условности, конвенциональности. Однако, без большого труда можно отличить большую степень конвенциональности от меньшей. Математический факт наличия наименьшего положительного целого числа при отсутствии наибольшего не может быть критерием для оценки такой же ситуации в области физического факта наличия наименьшей протяжённости в смысле Грассмана (протяжённость как то, что можно бесконечно делить или умножать) по той причине, что степени конвенциональности здесь разные!
Конечно, любой здравомыслящий человек, ещё в школьные годы согласится с железной логикой естественного отбора в промышленных районах Англии бабочек с темным цветом крыльев, (бабочек с другой окраской склевывают птицы), сочтет отходом от материализма в биологии современное учение о недарвиновском непредсказуемом отборе, моделируемом бифуркационной теорией катастроф, странными аттракторами, турбулентностью как предпосылкой упорядоченности (порядок из хаоса, упорядоченность через флуктуации). В точке, где эволюция от плавной дарвиновской предсказуемости переходит к недарвиновской непредсказуемости, взрывоподобно образуется несколько новых форм, причем начало новой ветви может положить даже одни особь,— лишь бы информационный потенциал её генофонда был соответствующий. Понимал теорию вероятностей и статистику как здравый смысл, выраженный в числах, Лаплас изгнал из астрономии информационное начало, сочтя эту "гипотезу" эквивалентом религиозного солипсизма. Понимая случай не как невыразимую по сокращённой программе уникальность (типа мира в целом, личности, произведения искусств), а как бытовую хаотичность, Дарвин со своей темнокрылой бабочкой дал псевдонаучный базис логики (истинный ученый,— говорит Базаров,— не будет изучать каждую березу в лесу, он учтет только массовое, типичное для всех берез: индивидуальные же случайные отклонения научного значения научного значения не имеют). То пренебрежение к личным особенностям людей и та гипертрофия классового, массового, общественно-социального, с которыми приходится бороться и сегодня, начинались именно с этого базаровского пренебрежения к информативности на всех уровнях,— от астрономии до отдельного человеческого существа! Сегодня, когда девяносто процентов машинного времени уходит на программирование программ, а не на те исходные данные, которые при координатно- бытовом подходе только и выглядели как единственная и главная реальность (что отражено в теории категорий и функторов), когда в теории топосов не в каком-то переносном художественно-метафорическом смысле, а в прямом и непосредственном, утверждается: иллюзорность объектов, следующих друг за другом во времени и расположенных друг возле друга в пространстве, должна уступить место в современной научной картине мира топосам, способным сублимировать в своей,— кажущейся здравому рассудку поверхностной частной, случайной,— локальности всю тотальную глобальность общемирового целого. К этому пришли не сразу. В прошлом подобные высказывания Плотина, Якова Бёме, Шеллинга рассматривались как мистический бред. Знаменитый парадокс ЭПР (Эйнштейна-Подольского-Розена) лишь недавно получил статус "третьей гроза двадцатого века": первая гроза — это отрицательный результат опыта Майкельсона-Морли, породивший теорию относительности; вторая гроза,— это ультрафиолетовая катастрофа, породившая квантовую механику; третья гроза,— информационное взаимодействие, реализуемое мгновенно, порождает сегодня новое, информационно-космическое, а не координатно-бытовое, видение мироздания! Этой смене парадигм способствует идея усиления взаимодействия кварков при их отдалении,— что прямо противоположно нашим повседневным наблюдениям и может быть осмысленно только в рамках закона сохранения информации-массы-энергии. Подобно тому, как гелиоцентрический подход лишил абсолютной реальности бытовое "верх-низ", так информационный подход лишает абсолютной реальности бытовое "большое-малое" (по гидродинамическому закону Обухова-Колмогорова не более семи вихрей образуется и в кастрюле, и в атмосфере Антарктики,— более подробно подобные факты рассмотрены нами в рукописи "Принцип неразличимости части и целого. Закон сохранения информации").
Если согласиться, учитывая все подобные факты, с новым статусом информации и перейти от парадигмы координатно-бытового виденья мира к информационно-космическому, то в другом свете будут выглядеть и принцип Мопертюи, и близкодействие-дальнодействие, и перекрестия симметрия количественно-качественных изменений, и парадокс "колесо Аристотеля", и многое другое. Примирить эти две парадигмы нельзя, можно только отвести каждой из них свою сферу (способность здравого рассудка назвать черное — черным, палача — палачом,— доносчика — доносчиком могла вызвать неудовольствие только у павликов морозовых).
Как известно, каждый человек замечает, реализует, ставит акцент в соответствии со своим тезаурусом: при слове "корень" ботаник думает о корне растения, дантист,— о корне зуба, филолог,— о корне слова, и т.д. и т.п. Поэтому нет ничего удивительного в том, что при обычном, т.е. координатно-бытовом подходе, читая высказывания Фейнмана, имеющие отношение к принципу Мопертюи, уверенно делают вывод о поддержке Фейнманом Вольтера, и не Мопертюи: ведь Фейнман восхищался лапласовским пониманием терии вероятностей как здравого смысла, выраженного в числах, и явно одобрял ответ Лапласа Наполеону по поводу роли бога в астрономии, А Мопертюи спорил с Вольтером как раз с противоположных позиций! Да и сам Фейнман на прямой вопрос, кому он сочувствует, очевидно, ответил бы: "Вольтеру". Но при информационном подходе, прочитав фразу Фейнмана о том, что шарик в опыте Мопертюи "как бы разом обнюхивает все возможные траектории и выбирает кратчайшую", не менее уверенно делают вывод о том, что Фейнман полностью на стороне Мопертюи (возможно, находясь в ситуации тех людей искусства, которые, желая выполнить сознательный заказ, но не изменяя своему таланту, проклинают то, что хотели прославить, и прославляют то, что хотели проклясть), поскольку никакого иного смысла, кроме информационного, в понятии "обнюхивает" и "выбирает" вложить невозможно,— а только это и имел в виду Мопертюи!
При рассмотрении близкодействия-дальнодействия на первый взгляд,— в отличие от парадокса ЭПР при рассмотрении принципа Мопертюи,— кажется, что понятие информации тут не фигурирует. Но это не так: ведь суть вопроса о близкодействии-дальнодействии заключается, как и в проблеме принципа наименьшего действия, в признании или отвержении понимания не наглядной непротяжённой информации как такой же реальности, какой бытовое мышление считает наглядную протяженность бесконечного эвклидового плоского пространства ("исходной фундаментальности" по Логинову, "абсолютного пространства" по Ньютону). В тридцатые годы физик-новатор Френкель стал зачинателем первой в СССР дискуссии о протяжённости электрона (вторая имела место в пятидесятые годы, уже после смерти Сталина, и закончились полной победой Френкеля). Френкель утверждал, что широко используемое физиками отличие близкодействия от дальнодействия теряет смысл, если считать протяжённость (в смысле Грассмана) исходной и универсальной реальностью: ведь в этом случае близкодействие для масштабов радиуса электрона 10-13см,— будет дальнодействием для масштабов радиуса гравитона 10-52см, близкодействие для масштабов 10-52см,— будет дальнодействием для масштабов 10-82см, и т.д. и т.п. Поэтому Френкель заявил, что электрон не имеет вообще протяженности типа протяженности яблока или земного шара, Это заявление Френкеля философы- заглотчики того времени (А.А. Максимова) публиковали в центральной прессе под рубрикой "без комментаторов", т.е. считали, что сам Френкель своим "непротяженным электроном" разоблачил себя как откровенного идеалиста, сам с себя сорвал маску ученного-материалиста, и т.д. и т.п. Сегодня, когда по Винеру и Пригожину не только энергия, но и информация являются равноправными компонентами ("китами") мироздания, этот спор можно считать законченным.
При рассмотрении перекрестной симметрии количественно-качественных характеристик следует (учитывая появившиеся за истекшие годы новые данные) акцентировать внимание на понятии симметрии. Информация как негативная энтропия и симметрия как упорядоченность, гармония, красота не просто близки,— в некоторых случаях они тождественны. Поэтому вполне обоснованно бытовое сознание, пренебрежительно оценивая информацию как псевдонаучный эквивалент болтовни и религиозности ("В начале было Слово"), не менее пренебрежительно относится и к симметрии. Но современная теория фазовых переходов второго ряда Киржица-Линде видит в феномене симметрии нечто наподобие вакуума Зельдовича, которые "может быть, решает тайну космологии" (астрофизик Г.А. Наан, считающий, что нечто из ничего появится не может, но нечто плюс антинечто может, прокомментировать эту идею Зельдовича в том смысле, что "может быть" тут излишне). Эта работа Киржница и Линде идут в русле работ Шварца и Грина, трактующих об одномерных суперструнах ("протяжённых частицах"), двумерных стенах, и тому подобной экзотике на первых этапах эволюции Вселенной, когда количество переходило качество не по типу перехода кислорода в озон, а по типу информационно-структурной перекристаллизации многомерного космоса в менее многомерную нашу видимую вселенную. В этом же русле идут работы по сверхпроводимости без сверхнизких температур, удостоенные Нобелевской премии в 1987году (за практическую реализацию, но не за теоретического объяснение, последнее, очевидно, должно исходить из того уникального информационного резонанса сходных структур, который на уровне человеческого мозга иллюстрируется спящей матерью, не слышащей грома выстрелов, но просыпающейся от слабого писка своего ребенка). При фазовых переходах второго рода ни вещество, ни энергия не меняются,— меняется информация, и это оказывается фундаментальнейшим фактором, определяющим лицо мира! Это обстоятельство позволяет сегодня отнестись критически к нашей иллюстрации феномена общемировой симметрии в 1971 году на химических примерах Энгельса. Эта иллюстрация несет еще на себе координатно-бытового подхода, но все же основной смысл всего рассуждения в целом о количественно-качественной перекрестной симметрии мира в целом сохраняет и сегодня свое значение.
Аналогично при рассмотрении парадокса "колесо Аристотеля" сегодня целесообразнее подчеркнуть не гениальность предвидения квантов Галилеем (антиджорданобруновская двойная мораль которого заложила фундамент тому отчуждению феномена Человека, которое закончилось моральным коллапсом нечаевщины-полпотовщины), а возврат к аристотелевскому синтезу феноменов Человека и Вселенной в концепциях Вернадского и Пригожина. Другое название книги Пригожина и Стенгерс — "Новый диалог человека с природой", и суть этого нового диалога человека со своим космическим контактом тот же, что был в так называемом "первом синтезе" Аристотеля. Как известно, христианская цивилизация, ориентированная на духовно-космическое начало, осуждала язычество, ориентированное на начало материально-земное, и считала своим предшественниками Сократа, Платона, Филона Александрийского. Сократ не любил смотреть на звезды и предпочитал беседы на рынке диалогу с природой: тайна мироздания кроется внутри нас, а не в небесных явлениях,— думал он. Язычники, наоборот, пренебрегали тонкими движениями души и искали истину в огне, воде, земле, и т.п. Аристотель попытался две с половиной тысячи лет назад осуществить то, к чему в 20-веке призывают Вернадский своей концепцией ноосферы и Пригожин "новым диалогом человека с природой", т.е., не впадая в крайности переоценки ни феномена Вселенной, ни феномена Человека, синтезировать в едином русле как то, так и другое. Эта же идея бала у Достоевского с его "тайной звездной, соприкасающейся с тайной человеческой". Аристотель обратил внимание на то, что если изолированный диск радиусом в один сантиметр совершит один оборот, то оставит на бумаге непрерывный след длиной 6,28 сантиметра, а если этот же самый диск совершит этот же самый один оборот, будучи концентрически связан с диском радиусом в один метр, то он оставит на бумаге непрерывный след длиной 6,28 метра! Парадокс! Конечно, объяснить этот парадокс можно,— как можно "объяснить" апории "Стрела", "Ахилл не догонит черепаху", и т.п,— но понять этот парадокс так, как можно понять устройство часового механизма — нельзя! здесь, на бытовом уровне, мы соприкасаемся, говоря современным языком, с логикой, отличной от логики твердотельной геометрии, а, говоря языком Николая Кузанского, с теми же вратами Бога, которые являет нам музыка (искусство) или смерть. Аристотель не хуже нас понимал, что центровая точка диска не вращается, а скользит, но где находится та ближайшая к центральной точке другая точка, для которой, кроме скольжения есть ещё и вращение? Эту проблему континуума Коэну в наши дни пришлось решать вне рамок закона исключенного третьего, т.е. вне рамок логики Аристотеля. Аристотель раздражал мистиков тем, что "проверяя алгеброй гармонию", а рационалистов — тем, что не игнорировал информационный (энтелехиальный) аспект мироздания. Аристотель и Николай Кузанский, не имея в своем распоряжении ни физики чёрных дыр, ни синергетики, ни топологии Гротендика, ни парадокса кваркового взаимодействия, ни голографии, на бедном материале соотношения потенциального и актуального, конечного и бесконечного во вращающемся круге сумели увидеть то "гармоническое, т.е. божественное" (Пуанкаре), которое сегодня акад. Кадомцев усматривает в волновом процессе,— являющемся разверткой того же аристотельского вращения (принцип синусоиды: любое начало кончается концом и любой конец кончается началом).
Аналогично, при рассмотрении соотношений формальной логики и парадоксальной (диалектики), я бы сегодня сделал акцент не на идеализме Рассела (по крайней мере, такое впечатление получилось у Вас), а на его наивном материализме, на его понимании картины мира как пустой коробки без стен, не имеющей никакой связи с морально-информационным явлением человека, с антропным принципом Дикке, с ноосферой Вернадского. Но я твердо убежден, что при всем уважении к канторовской мощности и лебеговой теории меры, было бы слишком самонадеянно говорить о том, что "длина, определённая как мера адекватна реальности". Кто знает, что такое реальность? Если бы это кто-то знал, то тезис Достоевского-Эйнштейна о тайне звездной, смыкающейся с тайной человеческой был бы не великим принципом современности, а именно той специфически человеческой информацией-выдумкой, по отношению к которой следует сохранить отрицательные эпитеты идеализма-солипсизма.
В заключение хочу поблагодарить Вас за труд: Ваше обсуждение моей книги — первое за 17 лет после выхода ее в свет, и если у Вас возникнут ещё какие-либо мысли по этому поводу, я буду рад с ними познакомиться.
С уважением, Чефранов.
23 января 1988г.
Ответ Г.В. Чефранова на утраченное письмо.
5.08.1988г.
Уважаемый Владимир Николаевич!
Да, начинать надо с математики. Ещё в начале века Вейль, Брауэр, Колмогоров писали о том, что наглядность закона исключенного третьего идет от его бытовой узости, неуниверсальности, ограниченности. Сегодня Н.Н.Моисеев в "Алгоритмах развития", (М.1988г) идет дальше: дело не только в том, что достаточно глубокие мировые процессы ненаглядны, они, кроме того, не подчиняются тому делению на возможное и действительное, случайное и закономерное, большое и малое, которое кажется нам безоговорочно объективным, существующим "на самом деле" и совершенно безотносительным как и нашей информационной системе, так и к любой другой. Но если не является бредом концепция фридмона М.А.Маркова ("О природе материи" М.1976г) по которой в одной информационной перспективе наша видимая Вселенная является космически огромной, а в какой-то другой информационной перспективе она же выглядит микроскопически малой, то что остается от нашей железной убежденности в том, что отличие большого от малого имеет строго объективный, не зависящий от информационной системы рассмотрения, характер? Николай Кузанский в этом же плане говорил о нашей неспособности увидеть связь между возможным и действительным, виртуальным и реальным, нечто и ничто, максимумом и минимумом. В те времена иллюстрировать такую концепцию можно было только бесконечностью радиусов круга. Сегодня таких иллюстраций больше: сингулярность Вселенной, кварки, принципиальная стохастичность турбулентности, неравновесная термодинамика (Пригожин, его "Порядок из хаоса", М.1986г), странные аттракторы Лоренца, и т.д.
В июле этого года в телеграмме, посвященной А.А.Фридману, эту тему затронули Сахаров, Марков, Линде. Марков подчеркивал слова Фридмана о том, что наше счастье заключается в незнании будущности, ибо будущее многовариантно, принципиально непредсказуемо. Это перекликается с представлением Эйнштейна о неспособности человеческой логики уловить логику процесса общемирового целого: для этого нужно, чтобы человек переменился физически (о чем писал Достоевский). Сейчас мы можем своим правополушарным мышлением только интуитивно догадываться о сущности тайны мироздания, почтительно снимая шляпу перед непостижимой красотой и сложностью этой тайны. Эта позиция Достоевского-Эйнштейна-Сахарова качественно отличается от позиции Лапласа противопоставлявшего случайное неслучайному по закону исключенного третьего, называвшего теорию вероятностей "здравым смыслом (т.е. левополушарным мышлением "дважды два – четыре"), выраженным в числах", и пренебрежительно заявлявшим, что для объяснения мира он не нуждается в информационных морально-духовных понятиях, для него, мол, вполне достаточно понятий механики и арифметики. Если 20-й век что и доказал окончательно, так это крах самонадеянной наглости таких, как Лаплас, Вольтер, Галилей, Чернышевский и им подобные! Отзвуки этой спеси, т.е. пренебрежения к феномену Вселенной под флагом "Человек — это звучит гордо", есть, конечно, и теперь (Бертран Рассел признавался в своей "космической непочтительности"). Мигдал считает, что ученый в науке должен руководствоваться той же логикой, что и домохозяйка на базаре, ректор МГУ Логунов вообще считает эвклидову коробку без стен не глупой выдумкой трехсотлетнего заблуждения европейской вольтеровско-галилеевской псевдонауки, а незыблемым фундаментом любой "пострелятивистской" науки. Но русло мировой науки определяется не ими, а Вернадским, Геделем, Пригожиным, Сахаровым.
Так Н.Н.Моисеев, утверждая существование, кроме второстепенного дарвиновского предсказуемого (неслучайного) отбора, еще и первостепенной важности недарвиновского непредсказуемого (случайного) бифуркационного отбора, противопоставляет эти два понятия не в лапласовском духе "или то, или другое, а в плане московского математика (-?-), доказавшего на примере задачи двух биллиардных шаров неслучайность случайности или то, что на Западе называют "эффектом бабочки" (бесконечно малое возмущение от крыльев бабочки в Южной Америке может закончиться бесконечно большим ураганом в Северной Америке). Но там, где учитывается вещественно-энергетическое бесконечно малое, там уже учитывается информация!
Парадокс заключается в том, что дарвинизм (но не Дарвин, который, как и Ньютон, уважал информационную компоненту мироздания) начинает с замены номогенеза тахогенезом, т.е. на место Бога ставит Случай. Но понимает этот Случай неинформационно, по Лапласу. Между тем, даже не будучи математиком, Булгаков в "Мастере и Маргарите" интуитивно чувствовал, что если от случайно пролитого Аннушкой масла меняется ход истории, то, значит, рядом с нашей рациональной логикой есть какой-то другой универсальный информационный механизм, стоящий не ниже нашей арифметики (как думал Демокрит, "случай измыслили глупцы для оправдания своей нерассудительности"), а выше нашего здравого рассудка. Вот где, действительно, диалектика!
Царь, освободивший крестьян от крепостничества и давший населению суд, о котором мы, через сто лет, можем только мечтать, вполне искренне обвинялся образованными людьми того времени в зверской жестокости и после десяти покушений был убит. А генеральный секретарь, вновь закрепостивший крестьян и вообще отменивший суд ("телефонное право"), удостоился хвалебных стихов даже от Мандельштама, ни одного покушения на него не было и на его похоронах репрессированный им Рокоссовский (таскал в тюрьме парашу) плакал так, что мундир на его груди был мокрый! И, тем не менее, весь этот клубок многовариантности говорит в пользу (-?-), а не Лапласа!
Действительно, разве мы ограничиваемся тем, что фиксируем существование 4 видов взаимодействия, 16 кварков, 300 элементарных частиц, 108 химических элементов, 250 кристаллических форм, 1500 000 видов растений и животных, (-?-) и Сталина? Нет, мы с безоговорочной уверенностью считаем, что все эти кварки и виды существуют не сами по себе, а, наоборот, все связано со всем и образует то органическое единство, которое называется "мир в целом". Скрепляющим раствором этого единства не может быть взаимодействие только вещественно-энергетическое, так как оно не может превысить скорость света и, следовательно, при таком взаимодействии получается не органическое единство, а механическая мозаика. В парадоксе Эйнштейна-Подольского-Розена одна часть волны меняется в зависимости от изменения другой части не со скоростью света, а мгновенно. В инфляционной (раздувающейся) Вселенной Линде процесс идет со скоростью точно так же превышающей скорость света. Когда отец умирает в Магадане, то сын в Москве делается сиротой не со скоростью света, а мгновенно. Во всех этих трех случаях речь должна идти о несиловом, т.е. информационном взаимодействии.
На бытовом уровне достоянием анекдота является ситуация, когда на вопрос "У вас мяса нет?" отвечают "Нет, у нас нет рыбы, а мяса нет в соседнем магазине". Но на информационно-космическом уровне отсутствие, вакуум гравитационного поля как раз и отличается от отсутствия, вакуума электромагнитного поля! Поэтому гегелевское "Ничто определенного нечто есть определенное ничто" сегодня оказывается созвучным сахаровскому "холодному вакууму" и пониманию проективной онтологии не только как тупика солипсизма.
Тупик получается при игнорировании принципа дополнительности, т.е. когда учитывают только феномен Человека, субъект, информацию (индивидуальный и социальный солипсизм) или же учитывают только феномен Вселенной, объект, вещественно-энергетические атомы в эвклидовом бесконечном пространстве-времени. Такую обрубленную, однополюсную картину мира пытался преодолеть русский философ А. А.Козлов (возможно, внебрачный сын Пушкина), исходивший из платоновского понимания времени как подвижного образа вечности. По Козлову существует нечто вечное, неизменное, неподвижное (как горы, звезды, и т.п.). Мы же, будучи по своей природе тленными и преходящими, выхватываем лучом своего сознания (наподобие луча прожектора, выхватывающего из ночной тьмы сменяющие друг друга картины) из той неподвижной вечности одну за другой разные ситуации и называем это своей жизнью. Такому двухполюсному подходу соответствует также образ роя бабочек в луче фонаря, воспринимаемых то как согнутая фигура, то как паук, то еще как-то. Соответствует такому подходу и иерархия топографических информационных реальностей, когда на первоначальных пересечениях волновых пучков как на подложке строятся все более и более сложные картины (энтузиасты волшебства голографии связывают ее и с природой времени, и с природой мышления).
При таком подходе конечно, можно употреблять выражение "на самом деле", но все же не в обычном бытовом смысле, когда кажется, что от информации можно отвлечься и учитывать только объективное, вещественно-энергетическое. В трехтомнике "Бессознательное" (Тбилиси, 1979г) по этому поводу приводится следующий пример. Загипнотизированному сказали, что он на лугу собирает цветы. Он ходит по кабинету, нагибается, чтобы сорвать невидимый цветок, но все же на столы и стулья не натыкается. С точки зрения вульгарных материалистов (называющих себя, само собой разумеется, истинными материалистами) должно быть одно из двух: или он должен вести себя как на лугу или же он просто обманывает, делает только вид, что он на лугу, а на самом деле прекрасно понимает, что он в кабинете. Но суть в том, что здесь как раз "на самом деле" нет! Есть только та или иная вещественно-энергетическо-информационная ситуация!
В этом же плане следует подходить и к вопросу о религиозном понимании бессмертия души.
Чехов писал брату Михаилу о том, что человек не всегда может и не всегда должен чувствовать себя царем природы, второй бесконечной Вселенной, образом Бога, гордым феноменом, паритетным феномену внешнего мира. Могут быть и должны быть ситуации, когда человек чувствует себя (в горе, болезни, смерти) ничтожным человеком, исчезающе малой величиной, нулем, ничем. Но это ощущение своей малости не унизительно для абсолютного человеческого достоинства только тогда, когда оно рассматривается в ритме Космоса и Бога (державинское: "Я — червь, я — Бог!"). Если же человек cознаёт своё ничтожество перед миром другого человека, кем бы этот человек не был, то он теряет свое личное достоинство и не заслуживает имени человека ("покорные скоты" в годы культа Сталина по выражению М.Ульянова в его фильме "Хроника одной роли"). Ницше, Вагнер, Ибсен, Горький, напротив,— исходя из того, что только в анимизме непросвещённых дикарей мир в целом рассматривается не как эвклидова коробка с атомами и звездами, а как нечто сравнимое по своей информационной сложности с мозгом человека,— считали, что " Бог умер" и сложнее человека в информационном отношении нет ничего. Отсюда замена, — по терминологии Достоевского, — богочеловека Христа Человекобогом Сталиным, Гитлером, Мао, Пол-Потом. Под флагом "Человек — это звучит гордо", "Человек — самый ценный капитал", и т.п. Верхом унижения считалось назвать себя "рабом Божиим", но ползать на брюхе перед любой мелкой начальствующей сошкой можно было сколько угодно! Аналогично рассматривалось, как недостойное человека торгашество нежелание грешить на земле, чтобы заполучить "тёпленькое место" на небе, но ничего плохого не замечали в том, что перемещение чувств в голову, а совести в карман привело к изменению не только образа жизни людей, но и национального характера народа! Точно так же оценивали как моральную трусость, как страусову позицию, желание понять свое место во Вселенной в духе "Нет, весь я не умру, — ведь я не только плоть: дух дышит, где хочет, и, значит, живет!"
Чижевский считал, что дикари, считающие себя "детьми Солнца", стоят ближе к истине, чем Лаплас и Галилей, считающие себя случайным ("случайным" в их смысле) порождением атомов. Безграмотная старуха, считающая, что она живет не в Таганроге, а "в Боге", стоит ближе к космической религии Достоевского-Эйнштейна, чем академик Логунов. Андрей Платонов по этому поводу писал, что раньше люди жили труднее, но умирали легче, так как чувствовали себя во Вселенной своими, не чужими. У них было чувство (конечно, употреблённое в соответствии с их низким теоретическим уровнем) своей личной сопричастности вечному и бесконечному, и, следовательно, они ощущали себя не временщиками, не временными постояльцами, готовыми ублажать себя по принципу "После нас хоть потоп!", а хозяевами, отвечающими перед своей совестью за всю Вселенную. Для таких как математик Шафаревич это чувство сопричастия вечному оформлено соответственно иначе, но водораздел проходит не между безграмотными и членкорами, а между "коробочками", не верящими в информационную сложность мира в целом, и теми, кто (каждый по-своему), наоборот, не верит в примитивное лапласовско-галилеевское понимание космических пространств. Когда во время Достоевского интеллигенты спорили ночи напролет о Боге, то они спорили именно об этом! Смысл нашей жизни зависит от того, как мы понимаем свое место во Вселенной, а это место в своею очередь, зависит от того, является ли эта Вселенная тривиальной эвклидовостью, или же она порождена каким-то ненаглядными, таинственными, превосходящими наше воображение силами? В первом случае космический контакт оказывается незаслуживающим внимания, и смысл своей жизни надо искать в контексте расовом или классовом, т.е. в контексте социальном. Во втором случае тайна человеческая соприкасается с тайной звёздной, и социальное выглядит уже второстепенным довеском.
Если проблему смысла жизни сформулировать в других терминах, то можно говорить, о проблеме индивидуации. Я осознаю себя как нечто особое, индивидуальное, неповторимое, и, естественно, хочу понять, что же это такое, как оно соотносится со всем остальным миром. Винер говорит о будущем телеграфировании человека с одной его телесной подложки на другую,— при сохранении самотождественности его "я". Лейбниц в этом же плане говорил о сохранении монады нашего "я" в монаде монад, в памяти Бога. Современная теория топосов перевела монадологию Лейбница на математический язык с помощью топологии Гротендика ("множество может быть элементом самого себя"). Но еще Франциск Ассизский,— задолго до Есенина,— говорил о других живых существах как о братьях наших меньших, судьба которых подобна нашей судьбе. И глядя на раздавленную муху или дохлую кошку, разве мы не проводим параллель со своим собственным неизбежным "светлым будущим"? Разве эта муха сохранится в чей-то памяти на какой-то новой подложке?
И вот тут, начав с математики, надо переходить к биологии (при это сама математика, отождествлявшая себя в прошлом с точками механики и волнами оптики должна несколько измениться, говоря о точках бифуркации недарвинского отбора и волнах гриппа). Сегодня таинственность живого в образе СПИДа заставляет переходить с координатно-бытового мышления на информационно-космическое даже поклонников "Автопортрета с (-?-)" Рембрандта В фильме "Кто разбудит (-?-)" уже прямо ставится вопрос о том, что Дарвин "объяснил" происхождение видов не больше, чем Лаплас "объяснил" тайну мироздания (и не больше, чем классовая борьба "объяснила" историю человечества). Сегодня известно, что у бактерии, имеющей всего четыре гена, и у человека, имеющего 100000 генов, тем не менее, одинаково имеется онкоген, т.е. ген, от которого зависит как рост злокачественной опухоли, так и рост вообще. Рост, рак и регенерация оказались тремя ипостасями одного и того же информационного фактора! Здесь же, конечно, и проблема иммунитета как проблема узнавания. До последнего времени спорили о том, как дается иммунный ответ: есть уже в организме готовые заготовки против всех болезней (а их около 100 миллионов) или же они формируются по сигналу инфекции? Как и в споре с волной-частицей, преформизмом-эпигенезом, оказалось ни то, ни другое. В организме есть не окончательные заготовки-слова, а исходные заготовки-буквы, которые складываются в нужные слова при поступлении соответствующей инфекции. Считается, что вертикальная информация, передаваемая из поколения к поколению генами, дополняется горизонтальной информацией, передаваемой не то вирусами, не то ультрафиолетом (открытие №122 Казначеева, Михайловой, Шурова). Деревья "разговаривают" друг с другом: если на плакучую иву посадить гусеницу, то не только это дерево начнет выделять противоядие, но и деревья, где никаких гусениц нет!
Таким образом, все живое, от бактерии до человека представляет собой не механическую мозаику полутора миллионов разобщенных видов животных и растений, а нечто единое,— связанные конечно, не только между собой, но и связанные с "холодным вакуумом" Сахарова. Вот так круг и замыкается!
На этом заканчиваю. Если у Вас встретятся новые книги или новые идеи, и Вы о них напишите, буду очень рад.
(Окончание следует)
