Онтологические прогулки

Когда весной 2019 года пожар уничтожил крышу Notre-Dame de Paris, многие увидели в этом дурное предзнаменование. Но время шло, и ничего катастрофического вроде бы в мире не происходило. Однако рок успел-таки зацепиться за хвост уходящего года, оторвав от его имени последние две цифры и навсегда сохранив их в названии опасной болезни. Когда 31 декабря в российских новостных лентах промелькнуло сообщение: в Китае распространяется неизвестная пневмония, в воздухе, наполненном хвойно-мандариновый ароматом, на мгновение запахло смертью. Это был он, COVID-19, с которым человечество вступило в новый год. И его пришествие поистине сравнимо с пришествием антихриста.

Високосный 2020. Пасха, в которой не ликование, но мольба: «Господи, помилуй!». И едва различимый среди грохочущей информационной коронавирусной лавины юбилей российского гения, отмечаемый миром не в музыкальных театрах и концертных залах, а в карантинном заточении. Удивительно, но неземной мистический голос валторны зазвучал еще более выразительно, взмывая над мертвым застывшим карантинным пространством, визуально закрепленным в скорбной величественной красоте литургий, совершенных одинокими пантификом и патриархом, лишенными своей паствы. Гениальное анданте из пятой симфонии Чайковского воспринимается как хора, как точка сингулярности, из которой рождается и развертывается архетипическая тема рока, процитированная затем Шостаковичем в знаменитой Ленинградской симфонии. Для российского слушателя эта тема особо значима, поскольку она стала в общественном сознании маркером войны и смерти, прочно войдя в историческую память народа. Традиционно она связывается с «Болеро» Равеля и арией графа Данило «Пойду к Максиму я» из «Веселой вдовы» Легара, любимой Гитлером. А имя Чайковского в этой связи никогда не упоминается. Но, как мне кажется, интонационное и оркестровое сходство темы рока в пятой симфонии Чайковского и темы нашествия в седьмой симфонии Шостаковича очевидно. Кто знает, быть может, Шостакович, считавший себя продолжателем традиций симфонизма Чайковского, вводит намеренно эту тему не как случайную цитату, а как знаковую тему-символ, подобную теме креста (BACH) в музыке Баха. Слушая эту музыку Чайковского и склоняя голову перед величием гения, поражаешься его способности предвосхитить грядущее не меньше, чем пророческими строками Бродского о вирусе.

СOVID-19 — тоже симфония, зловещая партитура которой написана дьяволом. Метафора доминирования дьявольского начала в природе вируса, на мой взгляд, весьма уместна как при описании тенденции эволюции живого в сторону возможной гибели техногенной человеческой цивилизации (апокалиптические мотивы), так и при указании на онтологию вируса, его способности к репликации как дьявольскому бесконечному повторению. Об этом интересно пишет Эдуард Надточий: "…вирус вполне персона. Прозолон, как и положено антихристу, у которой под маской нет ничего, как и дьявол — сугубый симболон, чистое подобие и подражание без усии. И самовар у вас электрический, и сами вы неискренние. Конспирология как раз пытается отыскать несуществующую усию-сущее под персоной вируса, открыть в нем другого, тогда как вирус ни разу не другой, чистая паразитарная функция, живущая слепками с маски, умножением подобий не свершившегося организма".

COVID -19 действует по принципу произвола: «Кого хочу — казню, кого хочу — помилую», напоминая о Книге Иова, актуальность сюжетов которой высветилась нынешней ситуацией с пандемией. Эта переживаемая сегодня пандемия ковида, побудившая многих исследователей-гуманитариев к внимательному анализу происходящего, актуализировала массу философских проблем. С первых дней эпидемии, наблюдая за лентами соцсетей, я обратила внимание, что поначалу, проходя фазу отрицания, большинство пользователей «постили котиков», избегая новостей из Уханя. Затем накатила волна мемов, призванных изгнать смерть посредством смеха. Потом пришел черед гробов из Бергамо и рефрижераторов из Нью-Йорка. Все это происходило на фоне шапкозакидательских заявлений медийных персон вроде Елены Малышевой с ее «чудом чудесным» и «доктора» Мясникова, а также бывших медицинских чиновников времен очаковских и покоренья Крыма, вылезших из пропахших нафталином шкафов. Философы молчали. Возможно, переживаемый опыт был слишком травматичным для сиюминутной рефлексии. Роман Шорин написал тогда в Фейсбуке: «Может, и в самом деле настало время паузы для «большой философии»? По крайней мере, как публичного занятия. И если вы смотрите на ситуацию с коронавирусом под знаком «и это пройдет», то есть не вовлекаясь в нее с головой, вашей позиции, возможно, больше приличествует молчание». Пост Романа я прокомментировала следующим образом: «Полагаю, этот негласный запрет на большие темы и трансцендирование сегодня удачнее всего передает правило: в доме повешенного не говорить о веревке. Вообще переживание перимортальной ситуации требует от участников смены режима масштабирования. Не потому ли в момент подлинной скорби предпочтительнее молчание или разговоры о частных, сиюминутных, технических вещах, сопровождающих уход, а дежурные общие фразы воспринимаются нелепыми и неуместными».

А потом стали появляться тексты, лавина текстов. Sig.ma запустила проект «Символы пандемии», открыв рубрику и начав принимать материалы в одноименный сборник. Оксана Тимофеева одной из первых в ФБ заявила о значимости философского ответа на вопрошание в момент истины, каковым предстает пандемия. Игорь Чубаров тогда заметил, что сейчас философствованию предпочтительнее нахождение на передовой в красной зоне. Сергей Медведев, напротив, признался, что пандемия – лучшее время для социолога. Действительно, для многих карантин обернулся собственной Болдинской осенью.  «Блажен, кто посетил сей мир \ В его минуты роковые!» Зинаида Сокулер в видеолекции напомнила об обостряющих чувства пирах во время чумы, которой возносили хвалу интеллектуалы, властители дум, писатели и поэты. Оксана Мороз своим примером поддержала многих социопатов-отшельников, для которых время изоляции подарило возможность свободы от вынужденной маски экстраверта и оказалось плодотворным периодом творчества.

Для меня же настоящим подарком стала череда ZOOM-конференций с участием Анатолия Ахутина, Виталия Куренного и Эдуарда Надточего, идеи которого удивительным образом совпали с моими размышлениями. Эдуард Надточий в своем докладе на онлайн-семинаре сектора эстетики ИФ РАН предложил анализ археологии субъекта и практик прикосновения в эпоху пандемии ковида. Эти практики прикосновения, как представляется, интересно рассмотреть, соотнося с понятием дистанции. Понятие социального дистанцирования, широко применяющееся в настоящее время, с начала появления термина в СМИ было подвергнуто критике как филологами, так и эпидемиологами, традиционно использующими термин разобщения. Социальное дистанцирование – термин, на мой взгляд, некорректный, поскольку речь идет именно о физическом дистанцировании, но никак не о социальном. Условием успешного преодоления эпидемической угрозы выступает отнюдь не социальное дистанцирование, а социальное сплочение. Однако сам по себе факт, ставящий под сомнение корректность термина, четко обозначил дистинкцию социального и физического, природы и цивилизации, актуализировав проблему биологического начала в человеке, вопросы телесности. В этой связи высветился пласт теоретических построений, поднимаемый Оксаной Тимофеевой, в фокусе внимания которой проблема животного начала как Другого в человеке. Тимофеева, кстати, в своих рассуждениях, опирается на концепцию homo sacer Агамбена, которого сегодня в связи с пандемией не вспоминает разве что ленивый. Собственно, главный посыл доклада Надточего – критика Агамбена, не представившего никаких оригинальных идей в развитие своих представлений.

В докладе Эдуарда Надточего предпринимается попытка создания новой онтологии субъекта с учетом пандемического вызова. В Гордиев узел оказываются сплетенными такие понятия, как дистанция, сакральное, биологическое, социальное. Дистанцирование физических тел как способ избежать контаминирования может быть рассмотрено и в таких аспектах, как отношения чистоты и опасности, о чем пишет Мэри Дуглас, отмечая, что понятие грязи в архаических племенах часто было наделено сакральным смыслом. В этой связи интересен упоминаемый Эдуардом Надточим призыв Христа «Noli me tangere!», «Не прикасайся!». Табуирование прикосновений к телу повышает семантическую напряженность события. Запрет на прикосновения к телу вообще в культуре чаще всего связан с представлениями об опасности тела прокаженного, исключенного. Вместе с тем, грязное, зараженное, таящее в себе опасность тело оказывается сакральным, о чем пишет Мэри Дуглас. Такое антиномическое напряжение заставляет глубже понимать призыв, исходящий из уст воскресшего Христа: «Noli me tangere «не прикасайся ко Мне, ибо Я ещё не восшёл к Отцу Моему». Что это за состояние? Пограничное, становящееся, неопределенное, между жизнью и не жизнью, то состояние, о котором в дискуссии после доклада Эдуарда Надточего говорит Аркадий Недель, вспоминая онтологический статус вируса: это состояние кота Шредингера, который ни жив ни мертв. Собственно, это именно то состояние, в котором пребывает вирус. В этой связи призыв «Noli me tangere» приобретает сугубо эпидемиологическое звучание: не прикасайся ко мне, дабы не онтологизировать ковид. Онтология и теология вируса, которую разрабатывает Надточий, мне представляется наиболее интересной.

Но все же это взгляд на ситуацию с позиций гуманитария. Пандемия не просто обозначила вехи, пройденные мною, как оказалось, с особой целью обретения медицинского знания, необходимого для глубокого видения и оценки происходящего, но и наделила особым статусом, позволяющим увидеть события «глазами Гиппократа», философа и врача. Медицинская тема, собственно, никогда и не уходила из поля моего зрения. Тринадцать лет назад в издательстве «Наука» вышел сборник под редакцией Елены Ярской-Смирновой по итогам международной конференции по визуальной антропологии «Визуальная антропология: новые взгляды на социальную реальность», включающий мою статью – панегирик белому халату "Репрезентации образов врачей в отечественной культуре: между традицией и современностью». В данной работе я исследовала то, как изменился со временем главный атрибут медицинских практик и символ сакральной власти. Ведь именно белый врачебный халат является основным средством конструирования и самопрезентации врачами визуального образа собственной профессиональной идентичности (Тепер Г.А. Репрезентации образов врачей в отечественной культуре: между традицией и современностью. // Визуальная антропология: новые взгляды на социальную реальность. Саратов, 2007). «Медицинский халат имеет, несомненно, важное функциональное значение. Как элемент профессиональной экипировки врача он прежде всего выполняет функцию защиты тела врача от неизбежных при производстве медицинских манипуляций с телом пациента загрязнений выделениями этого больного тела, которые, к тому же, могут оказаться заразными для врача. Однако помимо того, что врачебный халат выполняет чисто утилитарные функции, он несет в себе важную семантическую нагрузку, выступая символом сакральной власти. Семантическое наполнение образа врачебного халата в большой степени связано с его белым цветом». «Метаморфозы, произошедшие с медицинским халатом, в первую очередь, женским, изменили его до неузнаваемости. Сегодня он, скорее, не халат, а модное платье с глубоким вырезом, открывающим у женщин зону декольте, с отделкой в виде кантов, декоративных строчек, сборок и вытачек, с металлической фурнитурой, и, прежде всего, богатой цветовой палитрой», - утверждала я тогда. Эти метаморфозы были в первую очередь связаны с эстетизацией и эротизацией образов медицинских работников. Гиперэротизм в их визуальных репрезентациях просто зашкаливал. Особенно явно это было в кинематографе, где врачи и медсестры последнее время все больше стали напоминать героиню Эвелины Бледанс из телепроекта «Маски-шоу». Пандемия COVID-19 полностью изменила приоритеты, вернув утилитарную функцию медицинской профессиональной одежды на главное место. Когда я впервые увидела видеоролики из Китая, первое, что бросилось в глаза, это полное дезавуирование притязаний эстетической и гендерной составляющих медицинской форменной одежды встать вровень с принципом утилитаризма. Ковид помимо всего прочего нивелировал гендерные различия между медработниками, экипированными в СИЗы. Китаянка в противочумном костюме выглядела совершенно гендерно индифферентной: не женщина, а чистый функционал. На стирание индивидуальности у людей, находящихся в красной зоне в СИЗах, обращают внимание многие, в том числе Антон Красовский, рассказавший об этом в своем документальном сериале «Эпидемия». У персонала ковидного госпиталя, облаченного в СИЗ, нет лица, нет гендерных различий, а имя свое человеку приходится наносить маркером поверх костюма. Демарш тульской медсестры, надевшей прозрачный противочумный костюм поверх купальника, лишь заостряет проблему обезличенности солдата армии, сражающейся с ковидом в красной зоне.

О том, что это именно армия, напоминает учреждение нового ордена Николая Пирогова и медали Луки Крымского, которыми теперь награждаются медицинские работники и другие лица из сферы здравоохранения. Полагаю, выбор имен для ордена и медали также не случаен. Он созвучен и настроениям, связанным, в том числе, с освящением нового главного храма ВСР. Николай Пирогов, основоположник военно-полевой хирургии, более чем современен для нас сегодняшних, живущих во времена Крыма и ковида. Ведь именно Пирогов создал новый метод сортировки раненых, из которой впоследствии выросла вся лечебно-эвакуационная служба армии. Кстати, именно военный принцип сортировки использовали в Бергамо врачи ковидных госпиталей, сетуя на необходимость решения этической дилеммы: спасать пациента или оставить умирать. Интересно и то, что День медицинского работника, означавший до сей поры повод для очередного корпоратива у одних и обязанность для дежурных звонков знакомым врачам у других, превращается поистине во всенародный праздник Врача как Спасителя, свидетельствуя о ресакрализации медицинских практик.

При этом врач может сам оказаться в роли пациента и стать жертвой болезни, как это случилось с офтальмологом из Уханя Ли Вэньляном, а затем и с сотнями наших соотечественников, чью память увековечил стихийно возникший мемориал в Петербурге. Именно на это я обращала внимание, анализируя года два назад в одной из своих статей фильм «Эпидемия» Вольфганга Питерсона, вышедший в далеком 1995 году: «Инверсия социальных ролей в медицине — та благодатная почва, на которой произрастают плоды не только научного, но и художественного творчества. К примеру, в культовом блокбастере «Эпидемия» с участием Дастина Хофмана, Нормана Фримана и Рене Руссо точно демонстрируется напряжённая балансировка личности по тонкой грани между ролями врача и пациента. Героиня Руссо, случайно заразившаяся смертоносным вирусом Мотаба, мгновенно низвергается в Тартар с высот, на которых пребывает сообщество экспертов, облачённых в противоэпидемические костюмы, визуально маркирующие чистую зону. Сняв не нужный более защитный костюм, женщина оказывается по другую сторону баррикады среди тех, в чьё тело проник вирус. Теперь это тело само становится источником опасности. Ценностно-нормативный конфликт, характеризующий ситуацию, состоит в неизбежности объективации врачом собственного тела, сопровождающей драму ролевой инверсии и легитимирующей патологический статус индивида. Как считает В. Подорога, «тело объективируется, становится объектом по мере того, как ограничивается автономия действий его живых сил»».

Киношедевр Вольфганга Питерсона вышел ровно четверть века назад. Помню, какое колоссальное впечатление он произвел на меня тогда динамичным сюжетом, режиссурой, визуальными спецэффектами и прекрасными актерскими работами. Фильм обозначил массу проблем не только медико-деонтологического, но и социально-философского характера, в том числе и проблему отношения личности и государства перед лицом эпидемической угрозы. Но самое невероятное, что блокбастер «Эпидемия» оказался пророческим. Кто бы мог подумать, что спустя четверть века жуткие кадры из выпусков теленовостей окажутся более устрашающими, чем кадры из фильма.

Агрессивно вторгаясь в личное пространство гражданина, жестко минимизируя перечень прав и свобод граждан, государство принуждает жертвовать личным благом ради блага общего. В XVII веке именно благодаря чуме, порождающей паноптизм, образовалось современное общество всеобщего надзора. Одна из важнейших этических дилемм, поднимаемых в картине Вольфганга Питерсона, состоит в следующем: можно ли пренебречь жизнями меньшинства ради безопасности большинства? В ленте это доведено до крайней степени выраженности: правительство планирует уничтожить зараженный город, сбросив на него бомбу. А можно ли пренебречь здоровьем и жизнями пожилых граждан, не оставляя им шансов на выживание? Многие врачи во время пандемии сталкиваются с этой этической дилеммой ежедневно. И вообще, что для государства важнее: экономическая целесообразность или санитарно-эпидемиологическая безопасность?

Важно отметить и то, что пандемия актуализировала проблему власти экспертизы. Многие публичные персоны, выступая с оценкой эпидемических рисков и прогнозами, продемонстрировали свою полную несостоятельность как медицинских экспертов (Онищенко, Филатов, Гундаров). Любопытно и то, что сегодня в роли медицинских экспертов выступают также лица, не имеющие никакого медицинского образования.  Особенно это бросалось в глаза в начале пандемии, когда многие блогеры вели свои репортажи из Китая и Италии, не информируя пользователей соцсетей о происходящих событиях, но и давая медицинские рекомендации. Как видим, экспертное сообщество весьма неоднородно, причем даже среди авторитетных экспертов нет однозначного мнения относительно прогнозов развития эпидемии.

Чем больше мы узнаем о болезни, тем меньше мы о ней знаем. Позади в прошлом остались шапкозакидательские утверждения экспертов, что COVID-19 — обычный грипп. Весной интернет взорвался сенсационным заявлением неизвестного американского врача:  COVID-19 — вовсе не пневмония, а совершенно неизвестная человечеству болезнь. Поначалу ортодоксальное медицинское сообщество восприняло это как ересь. Несмотря на то, что многие реаниматологи отмечали существенно более высокий процент смертности пациентов, находившихся на ИВЛ по поводу так называемой «коронавирусной пневмонии» по сравнению с обычными вирусными пневмониями, нью-йорскский реаниматолог Евгений Пинелис у себя на странице в Фейсбуке авторитетно заявил, что гипотеза о сошедших с ума эритроцитах, с его слов, не выдерживает критики. В закрытом медицинском телеграм-чате, созданном главным врачом Коммунарки Денисом Проценко, ту топовую публикацию объявили фейком, сопроводив ссылкой на ее опровержение. А спустя неделю в среде экспертов послышались сначала робкие голоса в поддержку высказанной никому не известным профаном гипотезы, слившиеся затем в дружный хор: COVID-19 — это действительно не вирусная пневмония, а гемолитический системный микротромбоваскулит вирусной этиологии, что нашло патоморфологическое подтверждение. Окончательным признанием данной гипотезы стало заявление Фазоила Атауллаханова о разработке нового протокола лечения пациентов с учетом уточнений в патогенезе заболевания.

Одним из первых на роль процесса тромбообразования в патогенезе болезни обратил внимание Андрей Громов, из глубины сибирских руд узревший зловещий принцип развития заболевания и сравнивший COVID-19 с китайской шкатулкой, скрывающей множество болезней. Это, по мнению ученого, совершенно новое заболевание, при котором поражения органов (в частности, легочной ткани) и систем являются не осложнениями, а проявлениями его различных стадий. Вирус SARS-CoV-2 действует как ниндзя, ведет себя непредсказуемо и нарушает все привычные схемы: «Это вирус нового типа. Его изменчивость делает его трудноуловимым. Он проявляет себя по-разному — мы начинаем лечить одну болезнь, а она переходит в другую. Обычно все вирусы мутируют в сторону ослабления, а у этого вдруг обнаруживаются новые агрессивные штаммы. Будет очень тяжелая волна эпидемии, если мы сейчас не научимся блокировать вирус терапевтически — блокировать не вакциной, а влиять на сам механизм развития заболевания. Ведь дальше коронавирус ныряет еще глубже — на уровень межклеточных разрушений, создавая фиброзы. Сейчас часть выздоровевших после тяжелых пневмоний становится инвалидами, но дальше будет еще хуже — следующие осложнения, которые вызовет вирус, это аутоиммунные заболевания, цирроз печени и рак». https://sibkray.ru/news/1/934835/ Подтверждением пророческих слов Андрея Громова служит факт пявление проблемы лонг-ковида и постковидного синдрома, приковывающей все более пристальное внимание медицинского сообщества.

Европейской медицине известны две болезни, которые принято называть великими симулянтками: истерия и лепра. COVID-19 в полной мере претендует на то, чтобы потеснить их с насиженных мест. Заболевание может характеризоваться множеством клинических проявлений, начиная с бессимптомного вирусоносительства и заканчивая полиорганной недостаточностью. Оно может маскироваться как под банальное ОРВИ, так и под и острую сердечно-сосудистую патологию. Протекать под маской гастроэнтерологических, нефрологических или даже психических расстройств. Как тут не вспомнить первый официально зарегистрированный в РФ летальный случай COVID-19 у пациентки с тромбоэмболией легочной артерии. Полагаю, сейчас стало совершенно очевидным, что принцип учета смертности от COVID-19, в основу которого положена дифференциация причин на «смерть от коронавируса» и «смерть с коронавирусом» в корне неверен. Любая смерть с коронавирусом — это по сути смерть от коронавируса.

Вопрос не в том, что заболевание вызывает лавину патологических изменений. Любая болезнь предполагает вовлечение многих органов и систем в патологический процесс. Элементарный термический ожог первой степени помимо местных проявлений может сопровождаться лихорадкой и нарушением самочувствия, не говоря уже о тяжелых системных ревматологических заболеваниях, таких, например, как СКВ, для которой характерны множественные поражения. Вопрос в том, что в рамках действующей эпистемы этиопатогенез рассматривается как совокупность представлений о причинах и механизмах развития какой-то одной конкретной болезни, пусть с различными вариантами клинических проявлений, формами течения и определенным набором различных симптомов и синдромов, пусть и с обилием вовлеченных в патологический процесс органов и систем. При этом, несмотря на то, что причинно-следственные взаимоотношения между этиологией и патогенезом могут варьировать (линейная, разветвленная, порочный круг), нозологический подход предусматривает, что отношения эти находятся в одной плоскости, то есть речь идет именно об одном заболевании. В случае с COVID-19 речь идет о совершенно другом уровне этих отношений. Клиницисты наблюдают массу парадоксов, начиная с длительного инкубационного периода, совершенно не свойственного острой респираторной вирусной инфекции, под маской которой ковид манифестирует. Этот растянутый во времени период позволяет вирусу сохранять высочайшую вирулентность, демонстрируя в полной мере, сколь призрачны были надежды экспертов на то, что его мутации будут происходить в сторону ослабления вирулентости, дабы не убить организм хозяина. Следующий парадокс касается особенностей течения. Начинаясь остро как банальное ОРВИ, COVID-19 постепенно проявляет себя как хроническая инфекция со стертой симптоматикой, а затем этот неспешный аллюр у многих пациентов вдруг оборачивается бешеным галопом. Течение болезни приобретает не просто стремительный, но подчас молниеносный характер, приводя к смерти больного. Помимо этого, клиницистов ставит в тупик несоответствие между самочувствием больного и объективными данными, характером патоморфологических изменений при COVID-19. Все это в своей совокупности напоминает известную историю о лебеде, раке и щуке, тянущих воз в разные стороны. Складывается впечатление, что человеческий организм, подобно возу из басни Крылова, разрывается между несколькими альтернативными вирусными программами, действующими синхронно, но не синергийно, а конкурентно. Это и немудрено, если вспомнить о возбуждающих конспирологов вирусных вставках, ставших притчей во языцех. COVID-19 — это не только вирусный гемолитический системный микротромбоваскулит. Это еще и грипп и СПИД, то есть, три в одном, а, возможно, и больше.

COVID-19 — это музыка, написанная сатаной. Вирус SARS-CoV-2 — химера, в которой вставки из различных вирусов предстают как партитуры для различных инструментов организма, его органов и систем. Главная отличительная особенность этой жуткой зловещей музыки — полифонизм. Параллельное звучание, переходы и переливы различных тем и развертывание во времени совершенно разных болезней из различных рубрик и разделов МКБ-10. Главное отличие СOVID-19 от любого другого даже системного заболевания — это его объемность, многомерность и многослойность (как не вспомнить тут неэвклидовы геометрии). Именно об этом пишет Андрей Громов, сравнивая СOVID-19 с китайской шкатулкой. Я бы пошла дальше, утверждая, что COVID-19 — это вызов классическим позитивистским нозологическим моделям, ломка всех стереотипов и шаблонов. Ситуацию, разворачивающуюся на наших глазах в медицине, поистине можно сравнить если не с агонией, то уж точно с кризисом классической европейской рациональности вследствие революционных открытий в естествознании на рубеже ХХ века, приведших, как известно, к смене эпистемологической парадигмы. То, с чем пришлось столкнуться человечеству спустя столетие в начале ХХI века, — это не просто кризис экспертного знания. Это нечто более значимое и более фундаментальное. Это переход от монохромности к цвету, это скачок от монофонии к полифонии, это рывок от плоскости к 3d моделям в патофизиологии. Все нозологические модели и описательные схемы в западноевропейской медицинской науке опираются на принцип натуралистического монизма. СOVID-19 — это гносеологический вызов десакрализованной обмирщившейся европейской медицине с ее позитивистскими стремлением ко все большей дифференциации, абстрагированию и структурированию реальности. Совсем не случайно мое сравнение пандемии СOVID-19 с пришествием антихриста. На мой взгляд, сегодняшняя пандемия — это ремейк ницшеанского свидетельства о смерти Бога.