Онтологические прогулки

 

 

Современный читатель, едва увидев страницу, отличает поэзию от прозы. Первые строки незнакомого произведения заставляют читателя ожидать повторения и развития ритмического рисунка, особой интонации, неожиданной лексики, одним словом, множества того, что в его представлении является поэзией.

«Устройство» поэзии направлено на сохранение ее самости, отделенности от прозаического (с точки зрения ее законов) хаоса. «Истинный стих, — писал Вяч. Иванов, — остается доныне замкнутым в себе организмом, живущим как бы вне общей, быстротекущей и забывчивой жизни своею иноприродною жизнью и памятью, — отличным по внутренней форме своего словесного состава и по морфологическому принципу своего строения от других речевых образований, — полным скрытых целесообразностей и соответствий, как всякий живой организм, в котором всё необходимо и согласно-взаимодейственно» (Мысли о поэзии).   

В Учении поэтическая речь — это речь удивления и восторга, речь пророчества, речь памяти. Поскольку задачи ее необыденны, она устроена необычно. По сравнению с прозой, «речью обычной», обращенной к предметам, явлениям и событиям вещественным и земным, речь поэтическая над земным приподнята и преисполнена смыслами, «не равными» сказанному. Поэтическое слово «объемнее» прозаического.

Понимание древней культуры, поэзии в частности, может быть полным настолько, насколько человек способен отрешиться от сегодняшнего себя в пользу тогдашнего или, по крайней мере, всегдашнего. Такое отрешение — несомненная функция знания, художественного опыта, способности к внутреннему историческому преображению.

Древняя поэзия вообще, древнееврейская в частности, до чрезвычайности аскетична. Поэтические картины ткутся самыми обычными нитями. Слово берется в его «оголенном», первозданном значении, но оно уже на пути к слову-единению смыслов. Любые тропы редки, но если случились, становятся достоянием не только контекста, но — языка.

            «Нырнуть» в прошлое невозможно. Но можно аккуратно спуститься по исторической лестнице, не минуя связующих исторических ступеней. Иными словами, постичь поэзию Святого писания невозможно без знания побегов, которые дало могучее дерево. Такое дерево представляю в виде глубоко укорененной маслины, чей узловатый причудливый ствол продолжен ветвями, растущими в самых невероятных, неожиданных направлениях.

            Великие живописцы одевали библейских героев в одежды своего времени. И если зритель понимал и принимал эту условность, если библейский персонаж в литературных произведениях даже изрекал слово, созвучное не своей, но далекой эпохе, то переводчик такую условность принять не может. Он должен помнить, что герой — отнюдь не его персонаж, и слово — отнюдь не его. Поэтому переводчик должен совершить невозможное: одеть не своего героя в его одежды, вложить ему в уста его собственное слово.

Переводы поэзии — это проблема. Трудная. Часто — неразрешимая. Чем глубже поэт погружен в таинства собственного языка (= чем больше поэт — поэт), тем труднее его переводить. Тем паче поэзию древнюю. Ведь переводят всегда на современный язык! Ситуация усугубляется, если речь о Священном писании, которое переводили и переводят отнюдь не поэты. Переводили — не будучи переводчиками! Не в том смысле, что плохо знали язык. Отнюдь! Переводили, чтобы использовать перевод для доказательств истин, открывшихся не тогда, но сейчас, не предшественникам — но потомкам.

Переводчик святого текста — его реставратор, очищающий слой за слоем напластования чужих, даже чуждых смыслов — иных эпох, народов иных.

Может, переводить поэзию Священного писания вовсе не нужно? Ведь невозможно.

Потому — начинаем!

 

1

Между прозой и поэзией

 

В Учении часто нельзя провести резкую черту между прозой и поэзией. Скорее текст в большей степени то «прозаичен», то «поэтичен». Поэзия или проза? Такой вопрос перед слушателем-читателем древнего текста не возникал.

 

 

К рассказу о Творении Писание возвращается многократно, и — почти всегда в поэтической форме.

 

 

Сравним.

 

 

            Подобное пограничье между поэзией и прозой характерно и завещаниям-благословениям Яакова, с которыми он перед смертью обращается к сыновьям.

В приведенных пророчествах Реувену, Шимону, Леви упоминаются «проблематичные» поступки, определившие их судьбу. Говоря о Реувене, отец вспоминает, что тот лег с Билѓой, отцовской наложницей (Вначале 35:22), за что и был удален от первенства.

 

 

В пророчестве Иеѓуде упоминается город Шило, где в эпоху Судей находился Переносной храм, здесь была резиденция Главного коѓена (Главного жреца, Первосвященника).

 

 

            Такой же пограничный характер имеет и песнь-благословение, с которой перед смертью обращается Моше (Моисей) к коленам Израиля (Слова, Дварим, глава 33; в русской традиции: Второзаконие).

Подобно пророчествам Яакова, в пророчествах Моше множество аллюзий. Так, в благословении Иосефу звучит выражение «благоволением в кусте обитающего», напоминающее о том, что Господь явился Моше в горящем и не сгорающем кусте (Имена, Шмот 3:1-5; в русской традиции: Исход). Произнеся «в покое, особо живет Израиль», поэт воскрешает в памяти слова притчи Билама: С вершины скал смотрю на него, с высот его вижу,// вот, народ особо живет, среди племен не числится (В пустыне, Бемидбар 23:9; в русской традиции: Числа).  Кроме обычных имен (Израиль, Яаков) еврейский народ в этой песни-благословении именуется редким, поэтическим именем Иешурун («прямой», праведный»).

 

 

2

Песнь моря: великая метафора

 

            Один из центральных моментов второй книги Пятикнижия — Песнь моря. Это первый бесспорно поэтический текст в Учении. Песнь моря Моше воспел Господу после чудесного спасения евреев, перешедших море между застывших, стоящих стенами волн. Евреи прошли по суше, обнаженной посланным Господом ветром. А устремившиеся за ними преследователи-египтяне во главе с самим Паро (фараоном) погибли.  Эта песнь составляет большую часть 15-ой главы книги Имена.

 

 

            Таков прозаический рассказ. Парадоксально, но песнь об этом обратит к Господу не речистый Аѓарон, брат Моше, а он сам, косноязычный, тяжелоустый. Пытаясь уйти от возложенной миссии, он жалуется Богу, и слышит в ответ:  Кто дал уста человеку или кто делает немым, или глухим, или зрячим, или слепым,// не Я, не Господь? Теперь иди,// Я буду с устами твоими, Я научу, что тебе говорить (там же 4:11-12).

            Господь ведет народ Израиля в землю Израиля и учит преодолевать собственное бессилие, рабский страх перед народами сильнее его. Египет, крупнейшая держава древности, и впрямь сильнее евреев, не умеющих держать оружие в руках, которым еще только предстоит завоевать право на свободу и собственную историческую память.

            Переход через море символизирует рождение народа. Едва родившийся младенец, испытавший восторг удивления перед открывшимся миром свободы, не может не страшиться грозного будущего: впереди встречи с народами, отнюдь не доброжелательными к пришельцам.

            Уже в первом стихе Песни Моше произносит ключевые слова, их повторит пророчица Мирьям, сестра Моше и Аѓарона, когда она, а за ней все женщины выйдут, танцуя, с тимпанами.

           

 

            Характерная особенность древнего иврита, а иврита поэзии в первую очередь, — удвоение однокоренных слов. «Возвысился Он, вознесся», — говорит поэт. Такое удвоение — логический акцент, усиливающий силу действия, степень качества. В прозе такой прием встречается не часто, редкий поэтический текст обходится без него. 

            В отличие от современной поэзии с ее достаточно устойчивым ритмическим рисунком, библейская поэзия организована иначе. Нередко соседние стихи ритмически отличны, и фактором, творящим поэзию, становится контраст между ними. Таким образом, звуковая картина усложняется, нередко обретая симфоническое звучание.

            Краеугольный камень поэзии ТАНАХа — параллелизм, который, анализируя псалмы в древнерусской литературе, Д.С. Лихачев назвал стилистической симметрией. Сущность параллелизма (стилистической симметрии) по Д.С. Лихачеву в том, что об одном и том же говорится дважды, второе полустишие повторяет первое, не соответствуя ему абсолютно точно. Этот прием таит в себе великое множество возможностей, которые в сочетании с многозначностью слов, аллюзиями, аллитерациями чрезвычайно расширяет возможности древней поэзии. Казалось бы, второе полустишие ничего к первому не добавило, и часть слов просто-напросто повторилась, но…

 

 

            Песнь моря — едва ли не самый востребованный еврейской литургией текст. Воды отходят, разверзается суша! Исполненный мистического восторга образ рождающегося народа. Великая метафора! Перефразируя: длись мгновение, не прекращайся!