Онтологические прогулки

Эпилог

Лязг мечей, свист копья, крики раненых, стон умирающих, рёв толпы — доминирующая звуковая палитра повествования о Шауле, которому по нраву музыка, извлекаемая искусной рукой Давида, и глухое мычанье быков, на которых пашет он землю. Но он звуки не выбирает. Они настигают Шауля.

Тесно в Тексте Шаулю. Он — между народом и Господом.

Зажат. С одной стороны Шмуэлем. Давидом — с другой.

Шауль не совсем ещё царь, он царь во время войны, правда, войн при нём предостаточно. При Шауле израильские колена только во время войны осознают себя: «мы». Царём Израиля и в мирное время станет Давид. В отличие от сына Иоанатана, между двух скал с воином своим пробирающегося во вражеский стан и врагов разбивающего, Шаулю никуда не пробраться. Его место — историческая теснина.

Имя Шмуэль Текст объясняет подробно, его появление подготовлено рассказом о бездетной матери, вымолившей у Господа сына. Имя Шмуэль — теофорное, пророк-назорей посвящён Господу, он всегда с Всевышним и Святой благословен Он всегда со Шмуэлем. Имя же Шауль объяснять вовсе не надо: семантика и противопоставленность имени пророка сами всё объясняют.  

Шауль рождён пахать землю. Но ему не удаётся спрятаться от избрания — отыскали, не удаётся пахать — приходится, разрезав быков, слать коленам куски, на войну созывая. Над своей жизнью, над судьбой своей он не властен, конец его предрешён. Если остановится, если чужие его не убьют, свои непременно затопчут.

Бог, история, круговорот событий оседлого землепашца с места срывают, превращают его в героя-царя, во властителя, властвовать не желающего. Давид бежит навстречу судьбе. Шауль бежит от судьбы, но та его догоняет. Шауль бежит, мечется, возвращается домой и снова бежит, пока его бег становится совершенно бессмысленным, и он движется по кругу, кружит, пока от мучительной бессмыслицы собственной жизни не падает на собственный меч, бегство от судьбы прекращая.

Царь Шауль не занимается отношениями с ближними и дальними странами, не занимается, сказали бы сегодня мы, экономикой, не занимается административным устройством, во всяком случае, мы ничего об этих сферах деятельности Шауля не знаем. Шауль только воюет: с врагами внешними, с плиштим в первую очередь, и с Давидом.

Нельзя, конечно, сбрасывать со счетов «ограниченную лояльность» повествователя, который эмоции своим героям раздаёт вовсе не поровну: гнев и ярость — Шаулю, любовь — и Давиду, и Ионатану, и жене Давида Михаль. На Шауля любви не хватило. Менее всех он любит себя. Однако до отрешения Шауля от власти тон повествователя, по крайней мере, нейтрален. Может, Шауль просто ничего не успел: слишком коротко было царствование? Или, в отличие от обуянного великим замыслом строительства Храма Давида, Шаулю в эти подслеповатые времена некогда голову поднять от земли, которую бы пахать, но её враги разоряют.

Храм — мечта победителя. Мечта воюющего — победа.

Летописец брезгует судьбой недоцаря. Его приговор коротко однозначен:

Как это не вопрошал? Ещё как вопрошал. Всевышний Шаулю не отвечал, что, наверное, хуже.

В отличие от летописца, повествующий о Давиде от Шауля отказаться не может: иначе как показать благоговение Давида перед Божьим помазанником, как рассказать читателю о благородстве того, кто, в отличие от Шауля, с рождения к царствованию предназначен. Без Шауля яркий образ Давида сереет. Давид царствовал сорок лет. Сколько лет царствовал Шауль никто, кроме Иосифа Флавия (Иудейские древности 6:14:9), полагавшего: сорок, не знает.

Истинный порядок израильских царей с хронологическим не совпадает. По этому счёту первый израильский царь — безусловно, Давид, чья судьба исполнена исключительного драматизма. После него — идиллия царства Шломо. Ими восхищались, им завидовали современники и потомки. А перед ними — трагичный Шауль: не восхищался никто, никто не завидовал.

Психиатры наверняка могут первому израильскому царю поставить диагноз. Читатель же видит несчастного, страдающего Шауля, в котором человек с царём борется, и царь побеждает, пока, пав на меч, не обретает свободу.

Ещё раз: Шауля мы видим глазами повествователя, любящего Давида. Может ли он к Шаулю быть справедлив, ведь в их противостоянии все, начиная с Бога, на стороне рыжего пастуха из Бейт Лехема?

Шауль боится всех и всего: боится Шмуэля, боится народа, боится Давида, боится Ионатана, но более всех он боится себя.

Бытует мнение, что Шауль слишком чист, слишком простодушен, слишком хорош. Как, не будучи жадным, алчными управлять? Как, будучи бесхитростным, править лукавыми?

Край накидки Шмуэля, Шаулем оторванный, знаменует разрыв между Шаулем и Богом, Шаулем и пророком Шмуэлем, но главное: между Шаулем и реальностью, которая всё более вытесняет его из себя, делая на себя самого вчерашнего непохожим: злым, одержимым, жестоким. Наказанный за мягкость, Шаул, как за соломинку, хватается за жестокость, за которую не получит прощения ни от Бога, ни от пророка, ни от сына, ни от кого.

Два поступка Давида, даровавшего ему жизнь, на миг возвращают Шауля к себе — пастуху, ищущему ослиц. Но те найдены, и не им, а он отдан царствованию на заклание. Шауль, судьбу свою зная, против неё восстаёт, подобно греческому герою, борется с роком. Шауль — жертва избрания. Земное царство оборачивается для Шауля шеолем (подземное царство мёртвых), в который стремится он заглянуть, вызывая Шмуэля. Оттуда, из мрака одиночества ему выбраться невозможно, на какие-то мгновения только музыка любимого и ненавидимого им Давида в мир света его возвращает, но лишь смерть принесёт избавление от мучений и выстраданную свободу.

Народ желает царя. И Господь, как при сотворении мира Себя сокращал, «делится» с земным царём властью, которой желает наделить человека, способного с ней совладать и сберечь свою цельность.

Удалось с Давидом.

Со Шломо получилось.

Может быть, потому что первая проба пера была слишком трагичной.