Искусство

          Фильм «Солнцестояние» Ари Астера, вышедший на экраны в 2019 году, снят интернациональной командой. Режиссёр – американец, продюсеры – шведы, оператор – поляк, актёрский состав – смешанный. Действие происходит на территории Норвегии и Швеции. Многочисленные рецензии поспешили причислить «Солнцестояние» к жанру «хоррор», но с почти обязательной оговоркой «необычный».

          С тем, что фильм снят необычно, можно согласиться. Определение жанра вызывает затруднения. Перед нами – смесь психологического европейского кино, триллера и стилистик, отсылающих своей неполиткорректностью куда-то к шестидесятым годам. Чем фильм точно не является, это – «фильмом ужасов».

          Пересказывать сюжет «Солнцестояния» означает порождать спойлер, что фильмам подобного рода противопоказано. Триллер должен держать зрителей в состоянии непрерывного напряжения, и непредсказуемость сюжета – один из способов достижения такого состояния.

          С непредсказуемостью, впрочем, у «Солнцестояния» не всё хорошо. Чем всё закончится, зритель имеет все шансы догадаться уже где-то в середине действия. Режиссёр (и он же – автор сценария) зачем-то сам заботливо подсказывает зрителю – каким будет финал. И если человек пришёл в кинозал не для того, чтобы выспаться, он эти подсказки обязательно увидит.

          Но если в качестве триллера фильм оказывается не вполне состоятельным, отчасти он реабилитирует себя за счёт деталей – решений конкретных эпизодов. Отдельные визуальные элементы являются действительно новыми и оригинальными.

          Едва ли «Солнцестояние» можно назвать фильмом-явлением, но благодаря отдельным частностям он, безусловно, запомнится тем, кому довелось или доведётся его увидеть. Это – именно та ситуация, при которой и хвалить вроде бы не за что, и забыть нельзя.

          Дополнительную ценность творению Астера придают побочные эффекты, не связанные непосредственно ни с фильмом, ни даже с кинематографом в целом. «Солнцестояние» - это фильм-триггер, запускающий в качестве цепной реакции серию вопросов, на которую любой зритель, если, конечно, захочет и сможет, должен будет отвечать самостоятельно. Вопросы эти напрямую связаны с тематикой «Солнцестояния», т.е. с мифологическим способом восприятия реальности.

          Религиозная община, показанная в фильме, является тоталитарной сектой. Миф и тоталитаризм оказываются здесь органично связаны. Именно такой синтез мифологического и тоталитарного и способен инициировать волну вопросов, касающихся мифа как формы существования и его роли в истории. Ответы на эти вопросы имеют много шансов стать скандальными.

Кадр из фильма Ари Астера "Солнцестояние"

          Термин «тоталитаризм» в данном случае нуждается в прояснении и уточнении. Традиционно тоталитаризм понимается как политический режим, утверждающий абсолютную власть государства над отдельной личностью. При этом сама власть интерпретируется негативно: как комплекс технологий, обладающих исключительно репрессивным содержанием. Государство контролирует и наказывает.

          Понятый таким образом, тоталитаризм превращается в фикцию. Причина – в апелляциях к абсолютности. Абсолютный контроль возможен только в концлагере, но история не знает случаев, когда государство смогло бы превратить всё общество в концлагерь. А если подобного превращения не происходит, то сама идея «абсолютности» превращается в иллюзию, часто обладающую незамысловатыми идеологическими коннотациями, например, в случае, когда советское общество тридцатых годов определяется как тоталитарное.

          В действительности любой авторитарный режим находится лишь на пути к тоталитаризму, но никогда не достигает уровня подлинно тоталитарного. Тоталитаризм оказывается тем горизонтом, что ускользает при любой попытке его достичь.

          Мифологическая (архаическая) реальность имеет намного больше шансов называться тоталитарной, нежели любое постархаическое общество.

          Главная сила идей и настроений, транслируемых мифом, в том, что они обладают эффектом двойного действия – регулируют не только внешнюю, но и внутреннюю жизнь человека. И в том, и в другом случае миф стремится к унификации, к формированию абсолютного единства между людьми в сфере действия и переживания. При этом нельзя сказать, что миф уничтожает индивидуальность. Он возникает на том этапе, когда никакой индивидуальности ещё не существует. Личность на этом этапе исторической жизни проявляется не как развитие индивидуальных, неповторимых качеств, а как стремление соответствовать норме. Именно с таким типом личности миф имеет дело.

          Используя возрастные аналогии, можно сказать, что миф не низводит сознание взрослого человека до уровня ребёнка. Он изначально общается с детьми.

          При этом мифу, и выступающим от его имени, нет большой необходимости осуществлять внешние формы контроля над индивидом. Эту функцию успешно осуществляет непосредственная среда обитания, которая раскрывается как маленький фрагмент освоенного, «своего» пространства на фоне огромной, «чужой», враждебной реальности. Следование жизненным правилам мифа является условием выживания индивида и коллектива. Соответственно, нарушение этих правил оказывается, по сути, суицидальным актом, очевидность которого предельно высока. Этнография подсказывает, что нарушение правил социальной жизни в архаическом обществе оказывается столь редким, что неизбежно превращается в отдельную мифическую историю с печальным концом и соответствующей ему дидактикой.

          Но намного важнее в таком мифологическом тоталитаризме «политика переживания». Миф апеллирует к единству переживания, в рамках которого различные феномены вызывают у всех адептов мифа одну и ту же эмоциональную реакцию и порождают одни и те же оценки. Именно «политика переживания» указывает на пределы возможностей любого авторитарного государства. Государство может принуждать множество людей к формальному согласию и одобрению собственной политики, но за пределами этих формальных жестов всегда будет оставаться личность, чей внутренний мир будет ускользать от «всевидящего ока» государственной власти.

          Перед архаическим мифом таких проблем не стоит. Архаика ещё не достигла того уровня общественного разделения труда, при котором индивидуальность субъекта является необходимым условием успешности его деятельности.

          При этом сама архаическая индивидуальность имеет предельно овнешнённый характер. Эмоциональному миру человека для того, чтобы состояться, необходимо себя демонстрировать. И такие демонстрации обеспечивают мифу возможности для контроля и профилактики. Мифологическое общество устроено таким образом, что коллектив постоянно контролирует индивидуума и корректирует его деятельность задолго до того, когда деформации правильного поведения обретут подлинно аномальный, преступный масштаб.

          Но будучи первичной тоталитарной реальностью, миф бросает вызов современным тоталитарным теориям, а попутно – и корректирует общие представления о власти. Содержание этого вызова очевидно: архаика не знает государства. И власть в архаическом обществе – это та система, которая не нуждается в чёткой, формальной институализации.

          Безусловно, архаика знакома со всевозможными советами старейшин и всякого рода народными собраниями, но все эти формы не являются в полной мере субъектами власти. В «Солнцестоянии» весьма ярко показано, что старшее поколение, берущее вроде бы на себя ответственность за принятие решений, в действительности их не принимает, а всего лишь озвучивает. Подлинными субъектами в данном случае являются не люди и институты, а анонимный порядок, для которого индивиды являются всего лишь инструментами, функциями.

          На первый взгляд, особенно если он принадлежит современному человеку, этот порядок возносит старшее поколение на вершину власти. Но такое представление не полно. Тот же порядок полагает пределы власти старшего поколения и, одновременно, пределы его жизни. Да и сами властные полномочия, часто воспринимающиеся посторонним наблюдателем как сумма привилегий, для их обладателей в большей степени являются суммой ответственности. Сложно говорить о привилегиях капитана на корабле в ситуации, когда этому капитану предстоит провести корабль сквозь многочисленные рифы. Жизнь тех, кто руководит архаической общиной, сходна с подобной ситуацией: любая их ошибка может обернуться крайне печальными и необратимыми последствиями.

          Миф наглядно показывает, что власть изначальнее, первичнее государства. И такая власть намного значительнее и тотальнее государственной.

          Власть государства перед лицом власти мифа показывает себя несовершенной, деградированной,  утратившей абсолютность.

          При этом мифологическая власть демонстрирует, помимо абсолютности, те качества, которые с полным правом можно назвать чудесными. Если институты – это и есть «тело государства» и, соответственно, «тело власти», то власть мифа в полной мере бестелесна, невидима. Универсальный жизненный порядок, всё порождающий в жизни общества, но не воплощающийся ни в чём зримом. И если возникнет необходимость найти верховного, невидимого бога, управляющего мира, - он здесь, в этом порядке.

          Новоевропейская мысль часто воспринимала архаику как образцовую антитезу государству, как ту первичную почву, из которой выросло гражданское общество и на которой это общество чувствовало себя наиболее свободно и естественно.

          Ирония ситуации в том, что к архаике как своей первооснове может апеллировать не только гражданское общество, но и конфликтующее с ним государство.

          В рамках обратной «тоталитарной перспективы», т.е. существования в прошлом социальной реальности, в рамках которой власть обладает абсолютностью, архаика – это «золотой век» власти, по отношению к которому любой государственный авторитаризм – это всего лишь некий эрзац абсолютизма, воспоминания об утраченном рае. Платоновская вещь, существующая на фоне идеи. Сама телесность (институциональность) государства в данном случае оказывается одним из признаков его несовершенства. Телесность неизбежно предполагает наличие границ, за которыми располагается невозможное. Невидимое (бестелесное) таких границ не имеет. Именно таков невидимый порядок, регулярно воспроизводящийся мифом.

          Представление о том, что античные социальные законы мыслились как отражения законов природы, в Новое Время озвучивались неоднократно. Но архаическая власть перевёртывает соотношение природного и социального. Тоталитарный невидимый порядок, управляющий архаическим обществом, является первым и предельно наглядным явлением машины в мир. И это явление заставляет предполагать, что все представления о природном Логосе – это всего лишь проекции восприятия архаической невидимой власти. Именно социальное здесь первичнее природного, а не наоборот.

          Гесиод, создатель метафоры «золотого века», вспоминает о прошлом как о безусловно совершенном времени, после которого можно обнаружить лишь регресс и деградацию.

          Мысль Гесиода не фокусируется на темах власти, государства и репрессивности. Для него в «золотом веке» имеет значение совсем другое: ощущение заботы, поддержки, всего того, что позднее пифагорейство назовёт «гармонией». Все эти качества – к ужасу сторонников «тоталитарных теорий» - являются такими же элементами архаического и постархаического тоталитаризмов, как контроль и репрессии.

          Архаическое общество осознаёт себя в качестве единой семьи, в которой все её члены должны заботиться друг о друге. «Идеологемы» архаики предполагают, что все старшие ведут себя по отношению к младшим как отцы и матери, для которых младшие – это дети, а ровесники – братья и сёстры.

          Современный политический авторитаризм старается воспроизвести и эти черты архаического общества. Устойчивость авторитаризма связана, прежде всего, не с сумой случайных внешнеполитических обстоятельств, а с глубокой укоренённостью авторитаризма в массовой психологии. Авторитаризм многое у человека забирает, но многое и предоставляет взамен. Авторитаризм создаёт иллюзию детства, благодаря которой большинство общества обретает шанс вновь почувствовать себя защищённым, не оставленным на произвол судьбы. И вопрос «чего больше в тоталитаризме – насилия или заботы?» может быть прояснён исключительно в релятивистской перспективе. Фундаментальная ошибка любого либерализма в том, что он осознаёт собственное мироощущение в качестве универсального. Отсюда – представление о свободе как универсальной политической ценности. При этом либерализм не помнит или не хочет помнить о том, что чувство защищённости для среднестатистического индивида не менее, а часто и более, важно, чем чувство свободы.

          В рамках такой ситуации тот же советский авторитаризм для кого-то связан с подавлением «духовной свободы», пусть часто и ассоциируемой со свободой выбирать вещи, а для кого-то – с ощущением безопасности и взаимопомощи. И кто подсчитал, что первых больше, чем вторых? Скорее, наоборот. Те самые принципы демократии, к которым апеллирует либеральная мысль, скорее, потребуют установления авторитарных режимов как отражающих желания большинства общества, нежели утверждение демократических политических режимов с сопутствующими им хаотичностью, непредсказуемостью и неуверенностью в завтрашнем дне.

          На фоне архаического мифа современность показывает себя как глобальная неспособность обрести полноту существования. Каждый элемент современности обречён на несовершенство. И если, в частности, несовершенство авторитарного государства связано, в первую очередь, с плохо работающими технологиями контроля, то главное несовершенство демократии – в неспособности осуществить реальную, устойчивую заботу о каждом члене общества. Демократия предоставляет людей самим себе. Не лучшая позиция того, кто претендует на роль отца или матери.

          Забота архаики о личности обладает глубинной парадоксальностью. Это забота о том, что не воспринимается в качестве ценности.

          Для архаического мифа важна не личность как таковая, а индивид, являющийся членом коллектива. Именно в таком качестве он и важен.

          Индивид – это тело, чьи действия направлены на обеспечение коллективной жизни. Он включён в цикл существования, обладающий фатальной предопределённостью. На каждом этапе развёртывания этого цикла индивид занимается строго определёнными, предписанными мифом, т.е. невидимой властью, действиями, и не может выйти за пределы предопределённости. Эти действия и обеспечивают жизнь общества.

          Именно на так существующего индивида и направлена тоталитарная забота. Но архаическое общество будет заботиться о нём до тех пор, пока он будет способен выполнять положенные ему обязанности. Как только возраст или другие обстоятельства начнут препятствовать этому, общество избавиться от него так же, как сегодня мы избавляемся от сломанных вещей.

          Но сила мифологического (архаического) тоталитаризма такова, что человек воспринимает всё происходящее с ним как нечто абсолютно естественное, правильное, не подлежащее каким-либо изменениям.

          Архаический тоталитаризм формирует особое, предельно устойчивое состояние гипноза, благодаря которому индивид пребывает в жёсткой системе ценностных ориентиров на протяжении всей жизни. С точки зрения сегодняшнего восприятия эта система координат изначально враждебна личности, т.к. рассматривает человеческую смерть как рядовое, обыденное событие, не нарушающее бытийственный порядок.

          Но архаический человек воспринимает смерть всего лишь как этап в собственной жизни, ещё одну инициацию, переживать которые он учится с раннего детства.

          Эта способность примирить индивида с собственной смертью есть, возможно, главная черта мифологического тоталитаризма, возвышающего его над тоталитаризмом современным.

          Вопрос об отношении человека к смерти является главным вопросом всей человеческой культуры. На примирение человека со смертью ориентированы действия всех локальных форм культуры: мифологии, религии, идеологии, искусства. Под тенью смерти рождается и развивается воображение культуры: создаются прекрасные миры, долженствующие существовать за пределами земной реальности, прорисовываются образы богов, чья функция сводится к сохранению потусторонней реальности, конструируются циклы перерождения и особые, выходящие за пределы повседневной реальности, правила поведения.

          Будучи основным вопросом культуры в целом, вопрос об отношениях между человеком и смертью оказывается и основным вопросом тоталитаризма. В качестве одной из главных своих задач тоталитарной идеологии неизбежно приходится этот вопрос решать.

          Фиктивность мифологических представлений о потустороннем и теологическом, тем не менее, никак не свидетельствуют в пользу существования богов или их отсутствия. Неправильность понимания Божественного не является его отрицанием. Ситуация аналогична той, при которой графические ошибки, присутствующие в изображении оленей или мамонтов, никак не отрицают возможности их существования.

          Миф стремится подменить апофатическое визуальным. Но сам факт подмены скорее указывает на существование того и другого, нежели отрицает.

          Если в рамках модели прогресса всё, что было после архаики, осознаётся как процесс совершенствования, улучшения, то модель тоталитарного мифа формирует совершенно иную перспективу. Постархаика – это бегство из Золотого века в состояние хаоса и атомизации. Прогресс апеллирует к объективациям: ему важны экономика, техника, политика, всё то, что не относится к человеку непосредственно, напрямую, что принадлежит к сфере объектов, а не к субъективности как таковой; вторая модель апеллирует именно к личности, она несравнимо более экзистенциальна. Атомизация субъекта не оставляет шансов на обретение той абсолютной гармонии, о которой сам субъект безуспешно мечтает…

          Эти две линии рассмотрения – прогрессивная и регрессивная – в полной мере взаимосвязаны друг с другом. Между ними формируется жёсткая взаимозависимость. Чем глобальнее происходит развитие общества как объективированной среды человеческого существования, тем сильнее идут и процессы индивидуализации субъекта, в рамках которого человек оказывается «наедине с миром», в состоянии одиночества и потерянности.

          Индивидуализация, которая начиная с Ренессанса, устойчиво ассоциируется с развитием личности, предполагает возможности обретения уникального видения мира и ряда возможностей, которые не могут быть доступны человеку архаики в принципе. Но день никогда не существует без ночи. Положительные стороны индивидуализации неразрывно связаны с её теневыми сторонами. Радость познания, творчества, любви в рамках такой связи органично сочетается с изначальной недоступностью истины, по отношению к которой любое познание – это всё то же движение к горизонту, страхами, тревогами, чувством утраты. При всех своих возможностях и достижениях индивидуализация оказывается неспособной к устойчивому, длительному состоянию счастья. Современная культура понимает это и либо низводит счастье до статуса иллюзии, либо подменяет его эрзац-продуктами типа избыточного, демонстративного потребления.

          Реальная жизнь всегда есть процесс. Любой процесс имеет вектор. История культуры подсказывает, что таким вектором является движение от архаики в постархаическое состояние, которое, порой, происходит столь стремительно, что напоминает бегство.

          В рамках такой перспективы, когда на каждом новом витке исторической жизни сама эта жизнь всё более и более атомизируется, социальные институты неожиданно проявляют свойства и функции, которые находились в тени при взгляде, игнорирующим наличие социальной атомизации.

          Любой институт в силу своей устойчивости является своеобразным торможением стихии жизни. Институциональность стремится ввести жизнь в определённые рамки, а в случае с авторитарными институтами – и затормозить её становление (по крайней мере, в тех аспектах, что непосредственно связаны с процессами атомизации субъекта). И в этом контексте подлинным идеалом для любого института, формирующим логику его функционирования, оказываются отнюдь не футурологические перспективы, а воспоминания. В своих апелляциях к стабильности институты изначально – на структурном уровне – ориентируются на архаический миф; не случайно, их способ существования (цикличность) воспроизводит мифологическую цикличность.

          Культура (общество) не может существовать вне институционализаций. Более того, институты есть важнейшие элементы культурной (общественной) жизни. Соответственно, консервативная логика функционирования институтов и является подлинной логикой культуры. Культура вдохновлялась и продолжает вдохновляться смутными воспоминаниями об архаическом мифе и, соответственно, подлинным предметом её вдохновения является тот самый абсолютный тоталитаризм, что столь органично воплощался в архаическом образе жизни.

          Основы культуры – всегда тоталитарны. Соответственно, абсолютный тоталитаризм является её главным, высшим идеалом. В тех случаях, когда культура неожиданно начинает говорить о свободе личности и праве каждого на мировоззренческий выбор, она лишь демонстрирует собственное бессилие, которое пытается заретушировать фальсифицирующими реальное положение дел высказываниями.

          Свобода личности как идеологический концепт – это всегда знак бессилия культурных механизмов, проявление неспособности культуры предоставить личности чёткую систему координат и окружить жизнь этой личности поддержкой и заботой.

          Возвращаясь к фильму «Солнцестояние»: вспоминается бессмертное изречение классика: «никто не выйдет отсюда живым». Приехавшие умереть – умрут.

          Но прежде, чем впадать в сентиментализм по поводу «несчастной судьбы» главных героев, стоит вспомнить о том, чем «герои» занимались на земле тех, к кому приехали в гости. Секта, как бы мы к ней не относились, считает место, где живёт, своей священной землёй, своим домом, своей родиной. Если на вашу землю придут чужие и начнут на ней гадить, что вы захотите с ними сделать?

          Появление чужаков прогнозируется мифом и заранее вписано в ритуальную основу жизни общины. За пределами замкнутого мира всегда есть «чужие» - несведущие, неспособные осознать подлинность жизни братства. Они и приносятся в жертву будущему этого маленького мира.   

          Лишь один человек на этой земле вёл себя достойно. И он единственный из всех приехавших стал для этой земли своим.