Онтологические прогулки

 

Эрнст Фукс. Царь Соломон. 1963 г.

 

 

 

И срок царству Шломо

 

 

 

 

Казалось бы, узнавший тайну рождения своего, узнавший о страсти отца к женщине, моющейся на крыше, узнавший о преступлении Давида, результатом чего было рождение брата, которого, придя на свет, призван он, Шломо, заместить, казалось бы, всё это узнав, отрок обречён на мучительную рефлексию, которая до конца жизни его не покинет.

Читателю может казаться всё, что угодно. Но Текст утверждает вопреки читательской сегодняшней логике совершенно иное. Ни единого намёка на то, что Шломо всё это знал, и что это его хоть как-нибудь занимало, нет и быть не могло. Не могло — потому как противоречило бы всему, что о Шломо мы читаем.

Шломо не феномен, чувственно постигаемый, подобно Давиду, на место которого себя мысленно можно поставить. Шломо — человек в себе, объект, постигаемый интеллектом, некий «узел» причинно-следственных связей, куда эмоциям вход воспрещён. Нынешний правитель такого склада старался бы их всячески изобразить. Шломо это совсем ни к чему.

Первый сын Давида и Бат Шевы, прекрасной купальщицы, безымянный брат Шломо — это невинная жертва, возникающая в Тексте из архаичных глубин, жертва, принявшая на себя грехи матери и отца. Эта жертва одновременно — и царь-двойник, явление, распространённое в древности на Востоке. Когда царю угрожала опасность, на трон усаживали царя-двойника, который и принимал удары судьбы. Вот и он, несчастный, удар самый страшный и принял.

Брат принял на себя грехи матери и отца и опасности, грозившие ещё не рождённому, очищая родителей и делая безопасным царствование Шломо, которому самим именем вменено наслаждаться миром и благоденствием.

Шломо, не мужающий и не старящийся, не изменяющийся на страницах ТАНАХа, Шломо — это цельность, единство, сопрягающее идеальные ипостаси: идеальный правитель, идеальный дипломат, идеальный строитель, идеальный собиратель земель, богатств, изящных речений. Шломо — мудрец (здесь, пожалуй, любой эпитет будет не впору).

Царь Шломо быть таким себе может позволить. Черновую работу по устроению царства сделал отец. Сын может размышлять о великом и вечном.

При воцарении двух первых царей Господь Израилю правителя избирает, а «утверждает» народ. Авшалом, не удостоенный Господня избрания, из народного утверждения извлёкший урок, по крайней мере, добивается народной любви. В отличие от предшественников, удостоенный Господня благоволения, Шломо в народном признании не нуждается, народ при его воцарении просто отсутствует, никто народным мнением не интересуется.

На страницах ТАНАХа, Шломо посвящённых, совсем нет борьбы: ни внешней, ни внутренней. Шломо не сомневается в необходимости выполнить кровавые завещания: сын должен завершить дело отца, новый царь — продолжать и завершать дела царя старого. Ведь отныне царь не столько избранник, сколько звено в цепи династии, дома Давида. Нет у Шломо и сомнений, что Адонияѓу, дерзнувшего после милости, оказанной ему, необходимо смерти предать. И Шломо это делает, не сомневаясь в справедливости, отдаёт приказ, продолжая тем самым давнюю и печальную историю братоубийств. Только кто в этой ситуации на Каина и походит, то отнюдь не Шломо. Это единственное убийство, совершённое по воле сына Давида. Остальные были исполнением воли отца.

Шломо — это очень чётко функционирующий государственный и нравственный механизм: такая причина может вызвать такое следствие и никакого иного.

Всё у Шломо односоставно и однозначно. Царь Тира Хирам — друг, торговый партнёр, надёжный союзник. Враг… Впрочем, у Шломо врагов нет. Невозможно представить рядом с ним такого человека, как Иоав, коварный племянник Давида, двоюродный брат Шломо. Всё время Давид и Иоав рядом, несмотря на то что Давид его ненавидит. Шломо ни к кому ненависти не испытывает, даже к брату-врагу Адонияѓу: просто на престоле место одно. Если он избран Богом и поставлен отцом, то дерзкого соперника, к тому же нарушившего обещание, должно жизни лишить. Не его воля, пусть даже царская, но логика событий это обязывает совершить.

Идеал абсолютен, идеал не противоречив, идеал не человечен, идеал Самому Богу подобен: ни изъяна, ни ущербинки, ни единого намёка на несовершенство.

Трудно поверить, что реальный Шломо был таким?  Это ни от кого и не требуется. Таков Шломо на страницах ТАНАХа, а другого не было, нет и не будет. Хотите домыслить? Никто не мешает. Только осознайте, насколько далеко от оригинала уходите.

Давидом себя можно вообразить, Шломо — невозможно. О Давиде писать увлекательно. О Шломо писать скучновато. Ещё жена иноземная? Ещё кикар золота? Помилуйте, чем новая жена от прежней отлична, а этот кикар от предыдущего?

Если не война, если мир — хотя бы буйная роскошь торжеств! Но здесь Текст бессилен: то ли дворцовые торжества были редки и скудны (жаль мудрецу-интеллектуалу Шломо на них денег и времени), то ли вести о них до рассказчика/рассказчиков не дошли, то ли ещё какая напасть. А может, то, что читаем, это всё, что можно написать о человеке, на которого глядишь, голову до ломоты задирая, снизу вверх, при этом ты, ошарашенный бессюжетно бесконечно длящимся благоденствием, находишься на земле, а он где-то высоко, на облака вознесённый?

Шломо просит у Господа не того, что обычно просят цари: долголетия, власти, богатства. Следовательно: Шломо — царь необычный, что выразится не только в том, что всем, чего не просил, Господь его наделил, но и — самую малость домыслим — рассказ о нём требуется необычный. «Господь сказал, что обитать Он будет во мгле» (Цари 1 8:12), вот и поведаем, во тьме, подальше от посторонних глаз героя нашего оставляя.

Мир Шломо, даже при самом воцарении не жаждущего власти, бесстрастно подчиняющегося ходу событий, за которыми стоят пророк Натан и Бат Шева, его постаревшая мать, мир Шломо — не банальное отсутствие войны, прекращение которой радостно сознавать и весело праздновать. По Шломо война — это прекращение мира, и такое понимание делает его уникальным в истории. Это не слабость — но истинное могущество царское. Для этого и огромное, несообразное даже число коней и колесниц, несметность которых наверняка умножала молва. Ей, надо полагать, Шломо не мешал распространяться и шириться.

В отличие от отца и от сына, от предшественника на троне и от наследника, Шломо силён цельностью, никакими противоречиями не разъедаем. Если бы они терзали душу царя, то вряд ли бы это на делах не отразилось, а, отразившись, не было замечено о нём рассказавшим.

На Востоке множественность имён была делом обычным. Четыре, а то и пять имён было у некоторых египетских фараонов. У Шломо два имени и, пожалуй, ещё одно прозвание, может, точней сказать, титул. Шломо — имя земного царя, Иедидья — идеального, избранника Божия, Коѓелет — всего и вся собирателя.

И этот идеальный Шломо, ревнитель веры, строитель Храма, произнёсший столько точных великих слов, к Господу обращаясь, позволяет в Иерушалаиме чужеземные культы. Тяжкий грех, который привёл к разделению царств. Традиция в этом однозначна и беспощадна.

Слабость? Уступка жёнам? Или, говоря современным языком, толерантность, стремление к миру столь беспредельное, что даже в делах веры сильный, уверенный в себе раб единого могучего Бога демонстрирует лояльное отношение к немалочисленным иноверцам, населявшим Иерушалаим и в него приезжавшим.  

Шломо торговал со всем близлежащим окружающим миром. Он назначал иноземцев на высокие должности. Вспомним, при освящении Храма Шломо обращается к Богу с просьбой сделать всё, о чём воззовёт чужеземец, «чтобы знали все народы земли Твоё имя — страшиться Тебя, как Твой народ, чтобы знали, что именем Твоим наречён этот Дом, который построил я» (Цари 1 8:43).

Конечно, Шломо демонстрирует военную мощь, но лишь на четвёртом месте в списке его высших сановников командующий войском, к слову, никогда не воевавший.

Рядом с Давидом великое множество разных людей различных возрастов и сословий. За редким исключением Шломо одинок. Если кто-то рядом и появляется, то исключительно в роли статиста: мелькнул и во тьме растворился.  

Несмотря на грехи, Давид любим и современниками и потомками. Безгрешному Шломо слава и величие достались сполна. Подтвердилось сказанное рабами, пришедшими поздравить Давида с воцарением сына: «Бог сделает имя Шломо лучше имени твоего, его престол над твоим престолом возвысит» (там же 1:47).

Некоторое время уживалось старое с новым: два царя были в Израиле. Но эпохи сменились, и жанры повествования изменились: на смену драме Давида, трагедии Шауля пришла величественная идиллия Шломо, которую, может быть, утопией вернее назвать.

О внешности Давида мы знаем немало. Вполне можем представить его. Но хоть бы какой индивидуальной, бросающейся в глаза чертой рассказчик Шломо наградил. Может, левша? Или длинноволос? Не дождётесь! Призраки индивидуальными чертами не обладают. Совершают деяния. Тем более — такие!  Вот и довольно!

Не только жизнь Шломо, но и жизнь многострадального отца его совершенно бесцельны, если Дом Бога не будет построен. А построить его лишь царь мира способен. Потому все усилия сына Давида направлены на достижение мира. Кони и колесницы — для мира. Справедливый суд, разумеется, самоценен, но и он — условие мира. Сотрудничество с соседями — непременная составляющая всеобщего мира. 

Кто-то из дотошных исследователей подсчитал, что в 600 местах ТАНАХа упоминается о столкновениях, убийствах и войнах. Каким же образом Шломо удалось вырваться из порочного круга?

Излюбленное и могучее средство в руках повествующего о Давиде — конечно же, притча. Она изящна. Напрямую взывает к мыслям и чувствам читателя, приглашая его быть соучастником повествования. Не брезгает повествующий о Давиде и средством куда более грубым — гиперболой: вспомним в этой связи о Голиате.

В рассказе о Шломо притча отсутствует. Здесь всё прямее и проще. Гипербола рассказывающего о Шломо в высшей степени им любима и почитаема. Достаточно вспомнить, что Шломо в Гивоне приносит в жертву «тысячу всесожжений» (там же 3:4), или знаменитый тщательно описанный рацион царского дома (там же 5:2-3). Возможно, что гиперболой была и бесчисленность лошадей, многочисленность колесниц и царских конюшен по всей стране — демонстрация величия, богатства и мощи царя и государства. При этом самого Шломо не представить ни на коне, ни на колеснице, да хотя бы входящим в конюшню. Ничего подобного. Это Адонияѓу мы видим на колеснице.

Рассказчик поленился в истинно царском величии представить Шломо? Или злой умысел: этот царь не совсем настоящий, ни на своих, да и на чужих царей не похож. Значит, он призрак? Но как же быть с мулом отца, на котором на помазание едет Шломо? Кого мул этот знатный везёт? Может, всё дело в этом. Мул — традиционное средство передвижения, родное, своё. А кони — чуждое заморское наваждение, множить Учением, как и жён, запрещённое. Может ездившему на муле рассказчику обладатель множества жён и коней, любящий иностранок и иностранное, дозволивший чуждые культы царь не слишком мил?

Или рассказчику будничность восхождения сына Давида на трон оскорбительна: непонятна и неприятна? То ли дело Шауль! Избран Богом и трижды «утверждён» народом на царство. Давид? По слову Господню тайно пророком на царство помазан, а затем дважды коленами царём «утверждён». А тут поговорили Бат Шева и пророк Натан с Давидом, на мула царского юношу посадили, в сопровождении военачальника Бенаяѓу и царской гвардии крети и плети к источнику Гихон повели. Коѓен Цадок, взяв рог с маслом, помазал. Тихо, буднично, так что полтора последующих стиха звучат едва ли не иронично: в шофар протрубили, и народ возгласил: «Да здравствует царь Шломо!» Поднялся за ним [Шломо] весь народ, на свирелях играют, веселятся весельем великим,//
от криков раскалывалась земля» (там же 1:38-40).

Спрашивается: откуда внезапно «весь народ» взялся, с чего ему веселиться — ни великого праздника, ни положенного потрясающего воображение угощения. Да и, судя по дальнейшему рассказу, и видел народ царя своего едва ли не в первый раз и в последний.

Одним словом, о воцарении Шломо сказано скомкано, наспех, нехотя, будто сквозь зубы. Было? Ну, было. А как бы и не было.

Как не похоже воцарение Шломо на величественные церемонии в соседнем Египте. О них земля слухами полнится, с каждым днём новыми великолепными красками насыщаясь.

Как далеко воцарение Шломо и от описанного в Восхвалениях, где Сам Господь помазывает царя.

 

 

Похоже, обо всём позаботился бесцветный, призрачный царь, так ярко и явно выламывающийся из привычного царского ряда, обо всём позаботился мудрый Шломо. Кроме одного: оставить жизнеописание, доверив создать его другу, подобно Давиду, отцу своему, подобно множеству обычных правителей разных времён и народов. Достойного пера не нашлось? Не было у царя друга, или хотя бы доброжелателя, чтобы о нём написать? Вот нам и достался рассказ, написанный не враждебным, но очень холодным пером, обесцвечивающим царя. Или всё дело случая?

Две книги ТАНАХа поведали о Шломо: Цари и Повести лет. В книге Цари Шломо описан мудрым царём, сильным мирным правителем, безгрешным до самой старости, когда его многочисленные жёны-иноземки «попутали». Зато в Повестях лет градус апологетики повышается: здесь Шломо всех мудрее, всех мирней и безгрешней. В начале царствования противников юный царь не уничтожал, непомерной роскошью себя не окружал, едва ли не всех царей земных превзойдя, к чужим богам, за что его потомки понесли наказание, никак не склонялся. В этом смысле рассказу о Шломо в Повестях лет проторило путь повествование о Давиде, о котором, в отличие от книги Шмуэль, хроники не сообщают ни о грехе с Бат Шевой и убийстве Урии, ни о восстании Авшалома.

Так или иначе, грядущие поколения получили не столько рассказ о Шломо, сколько о деяниях царских. О них-то умолчать невозможно. А сам царь явился нам призраком: то ли был, то ли не был, то ли, утвердившись на троне, исчез, то ли, вообще, на муле царя Давида на помазание кого-то иного возили.

Бессобытийное, бесцветное царствование Шломо парадоксально стало ярчайшим пятном в бесконечности войн и распрей Израиля, а он сам исчез, в тумане истории растворился.

Царствование Шломо — это в определённом смысле финальная часть пути, пройденная народом, родоначальником которого был праотец Авраѓам. При Шломо, который построил Храм, границы государства установил, в народном сознании земля Израиля окончательно утвердилась: родина на все времена, святая земля, Божий дар народу Израиля.

Увы, вечными мир, благоденствие не бывают. Уже при преемнике Шломо рухнуло всё: фараон вторгся в Израиль, богатые трофеи добыл, царство Шломо надвое раскололось: северный Израиль, на юге — Иеѓуда.

Золотой век медным сменился.

Вспомним: в качестве трофеев царь Давид некогда взял золотые щиты (Шмуэль 2 8:7). Получая множество золота, царь Шломо велел сделать золотые щиты малые и большие (Цари 1 10:16-17). Их и забрал царь Египта, захвативший Иерушалаим, вместе с сокровищами Храма и царского дома. Вместо золотых щитов царь Рехавам сделал медные (Повести лет 2 12:9-10). Наверное, чтобы издалека блеском прежнее величие напоминали.  

Всё пошло, как у всех.

Всё пошло, как всегда.

Пошли времена и бурные и протухлые.

А царствование Шломо так и осталось вон выходящим из общего ряда, а сам Шломо — белой царской вороной, Иедидьей, к Богу взывающим, печально мудрым Коѓелетом, себе и всем нам сказавшим:

 

 

Все дни Шломо даже природа щадила Израиль: не было ни землетрясений, ни мора, ни засухи — царь Всевышнего, в отличие от отца, не гневил. Пророк Натан, обличавший Давида и приведший к власти Шломо, сделав своё, роль отыграв, исчез, после воцарения Шломо более не появлялся: не было нужды в обличителе.

И не было больше в истории Израиля никогда такой эпохи мудрой и мирной, как эпоха Шломо, и царя, подобного ему, не было больше.

И не было эпохи, когда о времени Шломо и о таком царе не мечтали.

Вспомним:

 

            Вдохновившись, продолжим: