Чердачок
Чудо лестница вела.
Поднимался чувачок.
Дверь обитая была
Дерматином или кожей.
Дурачок кривился рожей.
А попозже, вслед за тем,
Лесенкою деревянной
Поднимался дед Артем
Удалой походкой пьяной.
А потом ещё и Клавка –
В пучке острая булавка,
А потом пришёл и я –
В одеянье из тряпья.
Все галдят, как на поминках.
Вдруг встаёт близняшек матерь:
В кружке – ровно половинка.
А потом встаёт за ней –
В чёрной рясе иерей,
И вослед за иереем –
Я – со кружкою моею...
Скажет всякий: что за бред?
А скажу я вам: поэт
Волен чушь нести любую,
Лишь бы слушал целый свет,
И жевала лошадь сбрую.
Мой ольховский пересказ,
Я ничем не унижаю
Ни себя, ни умных вас.
Как почти на чердачок
Чудо лестница вела…
А под ней зудел сверчок,
А по ней девица шла.
Лестница – под потолок:
Чудо бедность там жила.
Дверь обита дерматином,
Из него соломы пук.
"Пьянство крайнее – недуг,
Коль напился, как скотина.
Но немножко, но слегка…», -
Ели мысли дурака.
Ели-ели еле-еле,
По кусочку, по чуть-чуть:
«Разве что ли в самом деле
Мне в бутылку заглянуть?
Понемножечку, глазочком,
С расстановочкой в года…
И потом поставить точку.
С запятою. Навсегда".
Чуть пониже чердака?
Знаю: лучшие качели –
Паутина паука.
Он в углу, как мать, качает
Колыбельку из клубка,
Но никто не замечает
В восемь лапок паука.
Только пьяненький чеканщик
Молотком с утра стучит.
Да, пиджак снимая, банщик
Чаевыми позвенит.
Пауку в углу не тесно.
Голубями сыт чердак.
Профиль неженки прелестной
Появился просто так.
Он – на маленьком портрете:
Загляделся гитарист.
Нет прекраснее на свете
И задумчивей – актрис.
По плечам гитару гладит,
Ко всему, на всё готов…
И играет на закате
Красноватых вечеров.
А сказать, конечно, надо.
Чудо лестница моя
Не стоит с библейской рядом.
Бледны, ангелы по ней
Не сбегают и не всходят.
Только старый иудей
Здесь со скрипкою проходит.
Он проходит на этаж,
Где с газетой ящик ржавый.
И сосед, как Бумбараш,
Про коней поёт гнусаво.
«Что ви знаете! Уже
Ни к чему такие звуки…»
На притихшем этаже,
На полвека от разлуки.
Миша старится горбун,
Скрипка девственная плачет.
Прилепился к раме вьюн:
К новоселью, не иначе.
Он уже не на Ольховке.
Это домик, как сморчок,
У трамвайной остановки.
И старик-лесовичок
Тут сложил свои обновки.
Правда, вместе с головой
На похмельной мостовой.
Но куда же я?.. От темы
Отступать мне не досуг.
Как пещера Вифлеема –
Открывается сундук.
Отпираются замочки:
Шубки, валенки ребят…
У неё в девичьих мочках
Две жемчужинки висят.
Как попала ты в квартиру
Коммунальную – сюда?
«Ах, меня поэта лира
Проносила сквозь года.
И порхала я по свету,
Словно бабочка с цветка.
И пришла в квартиру эту
Я сквозь тёмные века».
Ну, живи себе... цветочек!
Как сказать, не знаю слов:
Покачай ещё у мочек
Пару дивных жемчужков.
С веником дубовым в баню,
Мой любимый дед Ляляй,
Голубой морозной ранью.
Мимо куполов литых,
Странно выпуклых на небе,
Мимо окон золотых,
Где жила царевна-лебедь.
С утра красила глаза,
С утра красила ресницы.
Егозила егоза
И летала, словно птицы.
Не настигнута стрелой
Пухлопопого амура.
И водила за собой
Медведя, схватив за шкуру.
Ой ты гой еси, медведь,
Как же странно мне стареть!
Старше деда я Ляляя.
Старше бабушки своей.
Не брожу по Разгуляю
И полвека не гоняю
На Ольховке голубей.
Сквозь пургу его не видно.
Потому обидно мне,
Мне поэтому обидно.
Скачет витязь до дверей,
И с коня он спрыгнул лихо.
И кольчугою своей
Прозвенел в пурге он тихо.
Молча в двери он вошёл,
По ступеням вверх стремится. -
Заскрипел паркетом пол,
Выскочила половица.
"Долго ль коротко скакал
Я, царевна, на лошадке…».
Тяжелу кольчугу снял
И на стул повесил шаткий.
«Эх, кольчужка коротка!» –
Шрам на шее от кинжала.
А царевна спит пока –
И из гроба не вставала.
Не читает ни строки…
На неё окно таращит
Утром жёлтые белки.
Веки к вечеру краснеют
Близорукого окна.
И тогда стоит за нею
Отшумевшая война.
Тише маковой гремушки,
Меньше Вовки-малыша.
… В той церкве крестился Пушкин,
Тоже – русская душа…
Там, где вороны икали,
На деревьях, с высоты,
Фотографии в овале
Нет – и мраморной плиты.
Бабка Настя не читает:
Как мордва, она темна.
И берёзка подрастает
У еёнова окна.
И чего тут только нет!
Рядом – голуби и мыши,
А в гнилом окошке – свет.
Этой гнили, этой пыли
Не видал я много лет.
И они меня забыли,
И о них забыл поэт.
Но сегодня ненароком,
Покосясь, как голубь, оком,
Вспомнил я с утра, к добру,
В пыль ушедшую глубоко
Тут лежащую «игру»:
Жесть «коробочки» хоккейной,
(С клюшкой ржавый хоккеист);
Облупившийся кофейник,
Пожелтевший нотный лист;
Глобус, на двое расколот,
Граммофонная труба;
Чашки – с ручкою осколок,
Будто вдовия судьба…
Карта разных полушарий,
Завалялась тут, черна.
И по ней указкой шарит
Любопытная война…
Куклы маленькое тельце
Без пластмассовой руки.
Что случилось мне распеться
Виноваты чердаки.
Украсив лепниной оконной.
Голландскую печь оборудовал в нём,
Подпёр капителью колонной.
За крашеной дверью студентик живёт,
За той вон – служитель сатиры.
С утра до утра авторучку грызёт
Адепт переводческой лиры.
А в комнатке, что не дождётся гостей,
Измучил смычками
внучка
иудей.
Ромео в рубашку и галстук одетый,
В высотку, домой провожает Джульетту.
А дом Козакова окошком горит, –
Бульдозером сбит,
А почти не разрушен.
И снова Утесов попросится в душу
И песенку сладит с Эдит.
Словно дышит и не дышит;
Остановится на кочке
Траву палочкой колышет.
Там забился в уголок
Клюквы красный уголёк.
А брусника-хохотушка –
Над листочком восковым…
Озаботится старушка,
Качнёт венчиком седым:
«Эх-хе-хех, святая Пятница! –
Дотянуться мудрено...
У Никитушки на Пятницком
Не бывала я давно».
У зимы на пяльцах,
Будто девичий стежок,
Жемчужок на пальце.
Постучусь к тебе домой,
Принесу, отрада,
Шарф шотландский голубой,
Плитку шоколада.
Рукавички из овцы –
Белая опушка.
Деду – баночку хамсы,
Габардин старушке.
Няне – чесучи отрез,
А отцу со братом
Чудо-лиру до небес –
Ангелов отраду.
А ещё тебе свою,
Милая синица,
Колыбельную спою:
С нею сладко спится.
И к лицу не клейкий, –
Это первый снег пошёл
У узкоколейки.
Словно злой Варвары креп,
Наконец, снежок окреп –
Стал, как наш Павлушка:
Худ, но жилистый притом –
Словно тянется винтом
Из пивнушки.
Вверх по лесенке плывёт?
Это вор-карманник Вова
К милой в пятницу идёт.
«Ах, устала я, устала,
От такого ремесла!»
Под глазами два фингала,
Венский стульчик у стола.
Ах, устала я, устала,
Вовка! ноченьки не сплю, –
От фингала до фингала
Выпить горькую люблю.
Жизнь моя честнее станет,
Вовка, честный вор, с тобой!
В потайном твоём кармане
Рубль водится живой!
Истрепалася обновка
От такого ремесла…»
На скатёрке поллитровка,
Венский стульчик у стола.
Как часы с хрипотцой,
Этот пёс черно-злобный,
Прибежавший трусцой.
И заходится воем,
Будто гроб на столе.
Словно нас только двое
На холодной земле.
Он и я – всё, что будет –
И останется впрок…
Где же зданья и люди?
Где ольховский снежок?
Урр – довольны голубки.
Как икона раскладная
Храм, а главы высоки.
Огромадны, величавы,
До того, что в теле дрожь.
Ну как рухнут эти главы –
И костей не соберёшь!
Нет, не рухнут на страданье
Золотые купола:
Их на трепетные длани
Богородица взяла.
Стены каменные, шпили.
Спал тележный инвалид,
А цыганки две просили.
Инвалид упал с колёс, –
Растеклась, дымится лужа.
А в пурге электровоз
Вперился глазами в стужу.
Плосок крашеный анфас,
Словно скулы азиата…
Что вокзал, как дом для нас,
Стужа, стужа виновата.
Лишь зимою сгоряча
Так гудят электровозы.
И дрезины, хохоча,
Ходят, пьяны и тверёзы.
Это домик по-над крышей.
Это свёрлышко-сверчок,
Под кроватью шорох мыший.
Там живёт один чудак.
Ах, люблю я дуралеев!
Арендует он чердак
У Глафиры с Тимофеем.
А Глафира-Тимофей
Спят у дворницких дверей…
А отсюда, а с вершины –
Море жести, черепиц.
Точки быстрые – машины
Точки медленные – птиц.
Ах, люблю я дуралеев!
Боже, нечего с них взять!
В кацавеечке теплее
Дыры-прорехи латать.
Шилом протыкать сапожным
Что из кожи: всё, что можно,
И иголочкой плясать,
Нить суровую навощив…
И простёгивать на ощупь,
Чтобы свет не выжигать.
Но чеканить! Но чеканить…
Листовую жесть долбить
Или медь любовно ранить,
Жёлтую латунь любить…
Ах, чеканка! Эх, чеканка!
Дурака души изнанка.
Тоже вроде бы чердак
Носит на плечах дурак.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
