Итальянская баллада (часть 1)
Простонародностью упёртый, –
Как в грудь насмешника клинок.
Хочу хотя бы пару строк
Я здесь оставить для порядка.
Так школьник яркую закладку
Кладет, как прозвенит звонок.
Так старый дед, лаская внука,
Не помнит, что такое скука:
А было! – было ли когда?..
Так вот, я начал, господа:
Повествование – докука,
Но извинение – года.
Однажды… Ох уж это слово!
Оно зажечь всегда готово
Огнём оплошные сердца –
И те, под дудку игреца,
Смежив ресницы, словно мыши,
Бредут, ступая кошки тише…
Давно, в Италии моей,
Где Арно в зеркале зыбей
Прибрежною ветлою водит,
Где в небе плавает орёл,
А между гор цветущий дол
С фиалкой лилию выводит,
Где город шумен, а базар
Блистает рыбою морскою;
Святые с крытой головою
Сложив ладони, стоя спят –
И с камня под ноги глядят...
Вот хор запел, как падре, строгий
Орган дохнул в свои струи…
Вдоль узких улиц люд убогий
Волочит вервия свои.
Арба, гружёная тюками,
То – винограда янтарями
Корзина лозная полна.
А то – ослица под мехами,
А то – купецкая жена.
Веранда каменного дома.
В лимонной изгороди – донна,
По шейку белую в луне.
Ах, как же не хватает мне
Тепла Флоренции знакомой
В сырой и серой стороне!
Где снега нет давно, а в доме
Сердечный царствует мороз.
И грелка мне осталась, кроме
Дель арте-стариковских слёз.
Зажжёт ночные облачка,
Сюда бежит невесть откуда
Моя влюблённая строка.
Она, опасной «змейкой» млея,
Вкруг Саломеи смуглой шеи
Виясь, врезается в неё, –
Мгновенье – голова её
По лунным плитам покатилась,
Скача, окровавляя их.
Но через миг остановилась,
В шелках запутавшись своих.
Тиха Флоренция ночная.
С холмов лаванды аромат
Течёт; селена золотая
Не щурит свой кошачий взгляд.
Как будто призрак осторожный,
Собор туманится пустой,
В саду лимоновом – треножник
С боголюбивой головой.
А на веранде душной млея,
Стоит Тосканы Саломея,
Просунув меж перил мысок,
Раскинув летний веерок.
Не осуждай меня уж очень,
Читатель, критик дорогой!
Я сам попал под чары ночи,
Лимонной льющейся рекой,
В саду, где смоква тяжелеет
И брызжет цедрой апельсин...
Не забывай, что я один
С Евтерпой дикою своею.
Куда она – туда и я.
И в этом вся вина моя.
Медузу глупую запутав,
Снимает голову с плеча
Ей сын любимый Бенвенуто.
От времени позеленев,
Он дивом бронзовым кичится.
А голова, забыв про гнев,
Висит, как стреляная птица.
О, сколько времени прошло –
И скольких покосила Злая!..
Слегка насуплено чело,
Увы, не радость выражая…
Клинок окрасился едва
И кровь, шипя, оледенела, –
В руке, взметнулась голова,
Легко отъятая от тела.
Её не менее невинных,
В темнице собственных детей
Не пожирает Уголино.
Луна не бродит по камням
Изъеденного мглою пола.
Лишь поступь слышится моя –
Насторожённого глагола.
Решётка в маленьком окне,
Где свет проходит, как в тоннеле.
И граф рассказывает мне,
Как было всё на самом деле.
Расселись дети по углам,
А младшие озорничают.
И на виске у графа шрам,
Пятном запекшийся, зияет.
Подеста Пизы, командор,
Угрюмо опускает взор:
«Бессмертна клевета людская!
Хоть семь веков уж надо мной,
Как холм могильный насыпной, –
Она по-прежнему живая».
И тут… Скажу я, господа,
Что автор не оригинален:
Вас ждёт всё то же: как всегда
Конец истории банален.
Луна зашла на небесах.
Когда рассеялось виденье,
Мне душу жгли его глаза
Ещё какое-то мгновенье.
Чем месяц в тучках – нам и вам?
Под ним влюблённый Джамбаттиста
К рабыни розовым губам,
Воображеньем приникая
И жарко к сердцу прижимая
Прекрасный призрак, видел, ах! –
Блик на эбеновых плечах.
Под ним любовник из Вероны,
(Или с Британских островов?)
Внимал словам своей мадонны
Почти не разбирая слов;
И только ночи ароматы
Да на плече её луна,
Да колотушки стук за садом...
"Джульетта! Где ты?" – тишина.
А говорят, во тьме лимонной
(Что ни случается порой?)
Старик стоит перед "Мадонной"
С седой завитой бородой.
Нависли брови; словно пламя,
В морщинах просветлённый лик.
Чем не доволен ты, старик?
"Когда-то верными глазами.
Теперь, как филин, я ослеп,
И мастерская мне – мой склеп".
Как звать тебя? "Зови, как хочешь".
И каждый раз, махнув рукой,
Уходит в бледный сумрак ночи
Старик, с завитой бородой.
Испанцы храбрые гуляют.
Кичась перчатками в перстнях,
Вино Тосканы попивают.
Сок виноградный, как смола,
А пенится белее снега.
Вдруг, негритянка у стола,
С кувшином, смотрит на Диего.
И капитан поднял лицо,
В усах закрученных на диво:
"Возьми, красавица, кольцо!
Как ночь, томна ты и ленива..."
Явили тут, как говорят,
Уста эбеновой Минервы:
Жемчужин крупных стройный ряд
И дёсен розовые перлы.
Идёт за нею капитан
И видит шею и тюрбан.
Что в этот лунный ночи час,
Купает Марк в ночной лагуне
"Свой золотой иконостас".
Бока и башни лунным светом
Залиты: словно майский мёд...
Тень петербургского поэта
Пустынной площадью идёт.
Под фонарями ночи жаркой
Она печальна и длинна...
На раку каменного Марка
Глядит задумчиво луна.
А гроб, под тушами свиными,
Опять на палубе ночной.
Над ним небесная пустыня
С печальной спутницей – луной.
Пускай ущербна, пусть кругла, –
Она порядком надоела,
Как все небесные тела.
Приятна ночь жасминным духом,
Стекло коптящим фонарём,
Но день – как музыка для слуха:
Я очарован шумным днём.
Под небом палево-лазурным,
Расставив кадки и лотки,
Волнится рынок морем бурным
Под грузом крабов и трески.
Гудит, шевелится и блещет,
Водя то мордой, то хвостом,
И слизью глянцевой трепещет,
Грудясь ленивым серебром.
Вот рак клешнёю угрожает,
Вот рыба с мордою быка.
Вот тело камбала пластает.
А вот, морского гребешка,
Китайским веером, ракушка;
Вот устриц скользкая гора;
Макрели выпуклая тушка,
Как бы клинок из серебра.
А вот, и рыбы неизвестной,
Как будто им в орбитах тесно, –
Навыкат красные зрачки,
А жабры, как жабо испанца,
А хвост – змеи во время танца;
И зубы иглы и крючки.
А вот, пришёл и встал в сторонке
Подросток с углем и картонкой.
Портреты с рыб снимает он.
Рисует чудищ невозможных,
Их диким видом увлечён.
Потом уходит осторожно…
Мальчишке этому взрослеть
Резец поможет терпеливый.
И он заставит мрамор петь…
Мне рынок нравится крикливый!
Я сам в восторге и тоске,
В плену у рыбы пучеглазой.
И острым стило по доске
Мой помутнённый водит разум.
Всё нечисть чудится ему,
Как чудилась Буонарроти:
Глубин высвечивает тьму
Осклабившейся рыбы вроде.
Удильщик этот с фонарём –
Вдруг гаснет, вспыхнув на мгновенье.
Но поздно: мы уже вдвоём:
Я и моё стихотворенье.
В гробу не спит Веспасиан.
И Тит кадильницу не греет, –
И не струится фимиам.
Что освящать? Твой остов праздный
Свернулся каменным хребтом,
И сто глазниц дугообразных
Тебя усеяли кругом.
Арена публики не просит;
Клинков не бряцает металл.
К устам Сенида не подносит
Вином наполненный фиал.
Тебя штурмуют днём туристы,
А ночью выплывет луна.
И свет таинственный и чистый
На камни долго льёт она.
А там, в луне наполовину,
Согнул, от страха съежась, спину
Военный, шпагу уронив.
Над ним блеснул кинжал как будто…
Вдруг, ветра налетел порыв,
Развеяв призраки в минуту.
И хохот бесов: «Бенвенуто,
Ты не довольно отомстил:
Убить за брата – слишком мало!»
И тот: «Сто тысяч раз убил:
Сто тысяч колющих кинжалов
В затылок жертвы я вонзил.
Сто тысяч лун мне помогало –
Светило фонарём своим».
И словно ночь захохотала, –
И бесы скрылись вместе с ним.
Канал зацвёл и обмелел.
Здесь мрачноватый Тинторетто
Среди апостолов сидел.
Здесь нежно-пламенный Вечелльо
Как бы смычком виолончели
Писал, как музыку, холсты…
Здесь побывал разок и ты,
Прямой «создатель Ватикана».
Да что! на стульях «Флориана»
Здесь Бродский сиживал порой,
Борясь с похмельною хандрой,
Кивая носом несоветским
На фоне лунного окна.
Здесь Гёте кофе пил турецкий,
Из басурманского зерна.
А там, на пристани, уныло
Заря вечерняя чадила
Прогорклым маслом фонарей.
И там, одна между людей,
Печально тень его бродила.
А как же пушкинский гребец
И пресловутые гондолы?
Весла вздыханье, наконец,
И звуки песни невесёлой?..
Ах, это всё с недавних дней
Претит Венеции моей.
Ямб надоел порядком мне.
Блескуч и важен, словно Гелий.
Ищу спасения в луне
На этой кратенькой неделе.
Размер попроще подберу.
Луна моя зайдёт к утру,
Бледна, как олово, при этом.
О, сам светить я не могу,
Зато горю заёмным светом –
Влюблённых в полночь берегу.
Вот так, давным-давно, луна
На ясном облаке сидела,
И в арку долгую окна
На Биче за полночь глядела.
Залив ланиты и плечо,
Едва-едва касаясь шеи.
И целовала горячо
В чело Флоренции лилею.
Потом слезами омывал
Ей лоб отец и мать рыдала.
И гроб, залит луной, стоял:
И бледный ангел поднимал
С луны печально покрывало.
Давно, Флоренция, цветок,
Тебя не привечает Флора!
Уже от Алигьери строк
Не вспыхнет юная синьора.
В жемчужном платьице она
Не отразится в пышном зале,
В наследном вензельном зерцале,
Ещё по-детски озорна.
(продолжение следует)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
