Поэзия

 

 

 

 

В жару летом на сосновых досках, из них сколочена недостроенная веранда, янтарно выступает смола, прилипнув к руке, она пахнет тягуче и въедливо — не отскоблить, не отмыть.

 

Затвердевая, ещё не покрывшись серовато-пыльным налетом, мягкая янтарность с солнечными лучами заигрывает, вспыхивая медово-светло, до дна обнажаясь, угрюмо темнея, сгущаясь застоявшимся мёдом.

 

Смоле миллион лет спокойно посуществовать, янтарь бы случился, узор моего пальца хранящий.

 

Веранду вместе с домом снесли, в самое пекло смола не выступает,

её запах с каждым годом сильней, хотя новую отметину смоляную не отыскать.

 

Единственная капля смолы янтарно пятнится, доска остругана плохо, коричнево сучками размечена, ветви отсечены, не представить, как устремлялись за солнцем.

 

Избыточной метафоричностью себя понукаю, и ветви из сучков вырастают, но не сосновые; корячась, они утопают в белом цветочном восторге.

 

Вишня уже отцветает, на плоти древесно-вишнёвой проступает смола не янтарная — блёклая, почти не пахнет, но прилипает — не отскрести.

 

В отличие от сосновой, вишнёвая смола беспечна и мимолетна, не ей о янтарной вечности думать.

 

Миллион — не её измерение.

 

Выплюнув косточку как можно дальше, на веранду из сада вслед за солнцем вернуться к смоле настоящей, которой стать янтарём — подлинным камнем, в нём — моего пальца узор, сучков коричневый отблеск, живые тени веранды, скрипящей в грозу; всё это обратится в свечение, которое и долгодышащим гекзаметром не воспеть.

 

Наверное, можно представить веранду и зимнюю — без смолисто соснового духа, без удушающего вечернего буйного запаха маттиол, без сквозящей сквозь время янтарности.

 

Можно. Но я не умею.

 

Обветшалая тургеневская веранда.

Роскошная зимняя веранда набоковская.

Изысканно простая — у Бунина.

 

Мне летние обноски достались: такие после наводнения выплыли скользкие берега, такими обозначились после порубки сквозные аллеи — галлюцинации услышавшего рассказ о чарующем саде, названном раем.

 

Этот янтарно медовый верандовый рай недвижим пугающе немо, он неуступчиво безглаголен, между было и мной — ни малейшей сучковатой зазоринки.

 

Остро отточенным глаголом кожуру надрезая, на смолистую медоточивость натыкаешься обречённо: шуршащие копны, копья язычатся зыбко и знобко.

 

По стенам древесным пенорождённо курчавится виноград.

 

Стрекозиная дрожь чешуйчато золотится.

 

Колодезная вода в вёдрах колышется, серебрясь, за забором соломенно с бантами шляпы плывут, под ними светло-серые глаза, в пустоте исчезая, лучатся.

 

И, мрея, в дымке голубовато миражно дымясь, кружится обруч на талии Венеры Милосской.

 

И не возникает вопрос: что делала невидимка на таинственном острове?

 

Но — вариации на тему тургеневской девушки, притворяющейся Настасьей Филипповной, или наоборот, в зависимости от обстоятельств.

 

Металлы расплавленные текут, холодком обдавая.

 

Полое, лёгким ветром пушисто взбитое облако взирает, прищурившись.

 

Мир циркульно не расчерчен, безмерно безгрешен, единим единой рифмой сквозной, ритмом янтарным, категорией прошедшего времени манкирующим, точней, неглижирующим, определенней — третирующим, единящим трамвай, стёклами дребезжащий, с немой верандой смолистой. 

 

Жаркая изобильность летнего дня; на сосновых досках, из них веранда сколочена, выступает смола, которая застывает, и, если миллион лет не сколупнуть, в янтарь превратится.

 

 

 

фазана, но не того, кто сам ищет, как бы в силки угодить.

 

Такие, даже самых грациозных расцветок, прыгающие изысканно с ветки на ветку, охотнику не интересны.

 

Вовсе и не фазаны они — сами охотники, охотящиеся на охотников, шелестящими перьями радужно переливаясь.

 

Мы не о них, но о тех, кто стыдливо прячется за кустами, в траве, со страхом и вожделением в шаги и дыхание охотника дрожа жадным ухом впиваясь.

 

Пройдёт мимо? Силки в укромном месте поставит? Седьмым чувством учуяв, подкравшись, руку взметнёт — сеть коварно набросит?

 

Седьмого чувства никак быть не может. Седьмым лишь небо бывает. Дай Бог самому прекрасному из охотников чувство шестое, которого у обычного не бывает.

 

Шестое, седьмое — всё чепуха, как и молитва: «Даруй, Боже, фазана!» Господь чванливую молитву не слышит.

 

Фазанёнок, не мохнатый — пушистый, чувства охотника в кулак собирая, водит на поводке верным псом, к фазаньему следу носом мокрым прилипшим, или куклой, без верёвок поводыря совсем недвижимой.

 

Может, «охотник желает» отвергнем: каким бы юным ни был фазан, сам он — охотник удачливей готовящего силки, бредущего за добычей, в засаде сидящего.

 

На кой фазанёнку?! Порхнёт с ветки на ветку, кустами шмыгнёт, в траве затаится, перья распустит радужно, победно и полетит, охотника, до удушья запыхавшегося, глумливо смеясь, за собой зазывая.

 

Любит малец в прятки играть, в горелки, иные глупые догонялки, пока из фазанёнка в охотника обратится, от ужаса смерти за фазаном бегущего, его яркопёростью завлекающим.

 

Где сидит фазан — остроплеч, остронос, остроязык — новоявленный охотник не ведает; до смерти и до смерти узнать это желая, тащится по морщинистой от зноя пустыне или по непролазной грязи, которая — просто земля, мокрая от дождя, а пустыня — засохшая.

 

Мучаясь, тащится — благо бы синяя птица! — в обжигающее прикосновение уходя, в мгновенной близости утопая, в случившейся мнимости исчезая.

 

Венец без терний? Чего захотел!

 

Охотнику да счастье фазанье: фантазию от реальности не отличить! В скучной евклидовой геометрии не пересекаются параллели.

 

Только греки, уверовав в чудо, задолго до появления Римана и Лобачевского точку пересечения отыскали: увидев на людей похожих богов, стали людьми, божествами отмеченными.

 

 

 

Другие имена, названия иные, пристыженно пройдясь на посошок,

Не вспомню их, не назову, отныне и присно

должно возвращать должок

Домам, дворам, углам и закоулкам, всем, кто меня во времени несли,

И каблукам, звенящим манко, гулко, деревьям, гнущимся не ломко до земли.

Всего не обойти, везде не появиться и не расторгнуть давний договор:

В урочный час я обязуюсь слиться с тенью, к виску приставленной в упор.

Урочища, возмездия, литавры, крестов созвездия и полость куполов,

Но — рифмою невероятной «лавра» пресечь поток необратимых слов. 

 

Их чуждость подло беды мне пророчит, морочит слух чужая глухомань,

Капля долбит, и червь пространство точит, и на стене выводит буквы длань.

Буквы в слова слагаются чужие — служенье букв не терпит суеты —

Мышь шур-шур-шур, орел кружит, и —

всяк тварь живая требует еды.

А ей объедки времена даруют, огрызки вечности, отбросы чуждых лет,

Живой взыскует града и ворует, кто крошки сыра, кто истёртый след

Духа надменного. Архангел пламенеет, рдеет листва, пылает Михаил,

Листая наугад четьи-минеи, ветра затихли, выбившись из сил.

 

Всё единя, себя соединяя с хранителями вечного огня,

Тени эпох прошедших удлиняя, уподобляя их исходу дня,

Стремглав бежать и в немоте скитаться среди чужим не ведомых дворов,

За древние обиды поквитаться безмолвно, без тщедушно чуждых слов,

Дров нарубить и в печь закинуть уголь, домой с колонки воду занести,

Тени загнать в назначенный им угол и паркам пособить нить расплести.

А спозаранку глухо и безгласно проделать путь, тропу свою торя,

Почти отвесно, с миром несогласно судьбу

непредумышленно творя.

 

И раствориться в музыке бесследно, исчезновением не удивив,

За мною вслед кощунственно победно увяжется настойчивый мотив.

Фантомной боли нету исцеленья, без Фауста и бесу чёрт не брат,

Гаснет огонь на самой грани тленья, слова — не к месту, мелко, невпопад.

И катит солнце свой закат усталый, и звёзды не спешат на небосклон,

И колокольчик, дряблый дар Валдая, спешит к татарским ханам на поклон.

И как там? Чу! Князь Игорь мой потешный бежит,

татарствуя, звенит отмщеньем рать.

От татарвы тьмой отделюсь кромешной, чужое слово отказавшись брать.

 

Вперёд? Назад? Безгласно и всевластно растёт Самватас на чужом валу,

Властной судьбе покорствуя отвязно тенью в углу не на своем балу.

Не баловник, не баловень, нелепый чужой чужим, но и своим не свой,

По-над рекой высвечиваясь гребнем, возносится над моровой судьбой.

На что ему бесчисленные воды, всеблагостность нелепая дождей,

Коль платой жизнь, и дни её и годы, ужасней что, жесточе и чуждей?

Что может быть пустынней и безводней — чужое время, чуждая вода,

Бесплотней, невозможней и безродней?

Самватас. Бездна. Борисфен. Всегда

 

Самбатион теченье прерывает в день прекращенья Божьего труда,

И время на день век свой сокращает до грозного Господнего суда

Над человеком, зверем, черепахой, над всем, что населяет слизко хлябь,

Из праха выйдя, возвращаясь прахом, кто всемогущ и кто безмерно слаб,

Вкусившими жестокий плод заветный, смирившимся и кто преодолел

Ужас познания, страх постиженья медный, тщету труда и бесполезность дел.

Заложники чужого нетерпенья, взлелеяли чужую блажь и спесь,

Преодолев смятенье и сомненье, два слова обронили:

были здесь.