Онтологические прогулки

Мы ничего не успеваем почувствовать, мы слишком быстро перемещаемся. Помню, прошлым летом я провел целый день в Ясной Поляне. (После многих лет всё казалось новым). Но я не успевал за собственными перемещениями. Я перемещался в поисках чего? Я менял ракурсы. Но ни в одном я не оставался полностью, весь, с головы до пят. Смыслом моей поездки были эти перемещения. Я, собственно, помню только их. Архаичный завод (с металлургическими трубами) по пути. Словно сладкий удар в область детства. Присутствие Толстого было ли уловимо? Как мала сама по себе бесконечная вселенная. Подъемы, спуски. Овраг...

 

То и дело слышишь от наших делателей "культуры": как можно уважать такую страну? Ну и далее в том же тоне. Но облик и внутренняя стать страны как раз и строятся из того уважения, которое мы ей оказываем. Уважая мать, ты созидаешь то, что достойно уважения. Только последний дурак может учить молодых людей не считать такую страну своей родиной. Разве такого трансгуманиста можно называть отцом или другом, мужем или поэтом? Если ты крыса, то какой страны ты достоин? Страна не бывает плохой или хорошей сама по себе. Она состоит из наших к ней чувств, из нашей верности или предательства, из нашей любви или нашего бесчувствия. Эта ужасная формула Чаадаева, за которой пошли столь многие: "Я не могу любить слепой любовью". Но любовь не бывает с калькуляциями и экспертными комиссиями. Любовь – это сострадание, а не любование с бокалом шампанского в руке. И если не Россия, то кто достоин почти бесконечного сострадания? И разве она не твой ближний?

 

Но ведь презрение сегодня готово излиться на любую страну, живущую как самоценный этнос, как намоленная земля. Как почва, политая потом и кровью предков. Сегодняшний негодяй от культуры живет между чужими родинами.

 

У современного словесника (доминирующий сегодня слой населения) нет предмета описания. Более того: нет субстанции внимания. Взор хаотически перемещается, скачет и блуждает. Самого ощущения содержательности мира нет в его текстах (устных и письменных). Вот от этого и кайф неограниченной свободы: полной и бесконтрольной. Из мира изъято содержание. (Оно, будучи причиной онтологической целостности и тайны, ускользает из любых функциональных объятий). Соответственно, изъята божественность, присутствующая в каждой вещи, вне которой всё – чистая кажимость, персонаж или  молекула из зыбкого сна. Емкая тяжесть мира (этический взор звезд) выброшена на свалку. От этого полный подростковый восторг, от этого же легкость необыкновенная в ассоциированиях и диссоциациях, аллюзиях и прыжках. О пляска святого вита, ты, оказывается, полный демиург в совершенно пустом мире, где существуют только слова, слоги и звуки; ах да, еще паузы. Боже мой, как хорошо!!! Мировым словарем можно пользоваться совершенно безбоязненно. Мир не восходит ни к корню, ни к произрастанию. Мировое древо – всего лишь метафора. Слово всего лишь ярлык и этикетка, материал для создания звуковой пьесы; интенция некоего пафоса. Современный поэт (как архетип) имеет абсолютное право быть идеально развязным, он хватает всё и вся, ибо ни к чему и ни к кому не испытывает трепета, иррационального и необъяснимого. Он в тотальном отчаянии, но узнáет об этом чуточку позже своей смерти. Если, конечно, она окажется своей.

 

Эпоха с лихвой исполнила завет Брюсова: "Быть может, всё в жизни есть средство/ Для ярко-певучих стихов". Всё (жизнь, бытие) стало средством к... И ведь мы помним, кем был Брюсов. Обладателем врожденной идиосинкразии на этическое. А служение "ярко-певучим стихам" неотвратимо привело его к "служению Советам, до которого он опустился в печальном и позорном конце своей жизни, вместе со шприцем морфиомана" (Вл. Ильин). Неотвратимо, потому что революционеры (улучшатели) были по природе своей болтунами, литераторами, поэтами новой формации. Но это не значит, что не опасными.

 

Многословны ли были величайшие мудрецы? Будда Гаутама, Христос, Лао-цзы, Доген, Серафим Саровский? Были ли они красноречивыми? Будда оставил ученикам (притом, кажется, лишь одному из них) всего одну-единственную краткую весть и то просил передавать ее только "от сердца к сердцу", то есть избирательно-неизреченно, ибо передаваемая вербально-формально она перестанет быть сущностной. Мне возразят, напомнив об "Алмазной сутре", где сравнительно большая беседа Гаутамы. Но там ведь он отвечал на вопросы просветленного мужа Субхути, задавая ему в свою очередь свои вопросы. Это беседа двух просветленных, один из которых просветленный полный, а другой частичный. И ключа у непросветленного читателя к этому тексту просто нет, да и быть не может.

 

Ибо человек тоже по своей корневой сути потаён, как и простор, в котором его молитва, мантра, позвоночная мелодия может встретиться с Дыханием; человек – внутри простора потаённости. Такова музыка, которая есть не-музыка.

 

Критически большое число художественных изделий (и притом якобы лучших) во всех жанрах воняют этическими миазмами, но всего этого уже давно не замечают носы, натренированные только на эстетику. Похоже на этическую кастрацию.

 

Вспоминаю, как мой отец, отвечая мне, зеленому юнцу, в далекие уже времена на мой вопрос, откуда взялось столько лживых людей, куда делась русская любовь к правде, сказал примерно следующее: но ведь, сынок, это уже не те русские, это новые русские. Они начали болтать, ораторствовать и через это получили власть. На тех, настоящих русских, краснобайство не действовало и не могло действовать, вот почему их уничтожили. А новые русские – заложники болтовни, они обалтываемы и сами наслаждаются властью собственной болтовни. Но в основе краснобайства, сынок, всегда ложь. Правда молчалива, и она никогда не разукрашивает себя.

 

Новые волны речевой раскованности миллионов (если не миллиардов) устрашают. Но ведь не с неба же упало сие красноречие. На Руси его исток – социал-демократизм второй половины девятнадцатого века. О том, что этот пафос, в новой своей фазе начала двадцатого века, погубит Россию и даже мир, писал Василий Розанов. Агрессивное краснобайство комиссаров в кожанах общеизвестно. И советская поэзия возрастала как активно ораторствующая. В ней всегда вели потаённую борьбу чисто русская линия целомудренного исповедания и линия собственно "большевистская", с криком и призывами этносов, крайне чуждых русскому психотипу. Не случайно Евтушенко справедливо ощущал свое сродство с Иосифом Бродским. Большевизм ведь в широком смысле есть один из вариантов разрыва с целомудрием мышления. То, что я называю эстетическим фашизмом, как-то с этим связано. "Большевизм" – всего лишь слово, этикетка истории, но энергии, стоящие за ним, изливаются ныне под другими этикетками и символами.

 

В древности говорить могли лишь знатные, то есть в той или иной мере связанные с наследием богов. Остальная жизнь проходила в молчании (где звучала иная форма речи) и в работе, которая была молитвой. Огромная часть внутренней жизни и работы проходила в измерении трансцендентальной речи, ценность которой была абсолютна хотя бы потому, что она стояла в стороне от тщеславных соблазнов.

 

Все древние традиции единодушно утверждают, что для того, чтобы увидеть реальность как она есть, необходимо прекратить речевое или мысленное бормотание, "внутренний диалог". То есть дать свершиться трансцендентальной речи в тишине и покое.

 

Ольга Седакова в письме Владимиру Бибихину: «Аверинцев говорил, что все мы déraciné, вырваны с корнем (вследствие революции) и поэтому разговоры о "корнях" нелепы, и что единственно где теперь можно enraciner (укорениться) – это в небесах. Но кажется, так оно было и до комиссаров. При Борисе и Глебе...»

         Однако наши "небеса" присутствуют  именно на нашей "убогой" земле. В этом судьба русского человека: понимать нутром (не-умом) иллюзорность сугубо материальной укоренённости. В этом одна из потаённых сутей нашей "национальной идеи": хотеть укорененности и не мочь ее свершить по причинам, суть которых, возможно, восходит к неким очень древним обстоятельствам царства земного. Укоренен ли был Иисус? А Лао-цзы с Чжуаном? А куда еще глубже можно быть укорененным? Но разве они завистливо воспевали дух чужих земель? Если хотя бы гран зависти и предательства заведется в душе человека, он падает со всех своих небес (реальных и потенциальных) немедленно в свою преисподнюю. И не факт, что он это сразу заметит. Так устроена Дхарма.

 

 «Мудрый человек не имеет ничего своего. Божественный человек не имеет заслуг. Духовный человек не имеет имени», – Чжуан-цзы.

 

Может быть Розанов не прав, и Гоголь не посмотрел на Русь "чертовым глазом", а просто-напросто Гоголь был поэт, чистая наивная душа, ужаснувшаяся харям, которые она увидела вокруг с близкого расстояния. Возможно, мир уже тогда был полон харь, и человеческое лицо уже тогда было встретить трудно. Разве Кафка описывал не мир харь? Только более внешне благообразных, под стать европейским зеркалам и лекалам.

         Прожить жизнь, чтобы вдруг остро почувствовать, что лица ты видел только в юности, в социалистической юности, а последние тридцать лет ты видишь вокруг только хари? Справедливо ли это? Благородно ли это? Продуктивно ли это?

 

Случается такое впечатление, что безсчетие красот мира (в том числе стихов, музыки, картин) вполне осознанно (из какого-то ментального центра зла) отвлекают возможных искателей от верной тропы. Самое сложное – остановиться в этом мощнейшем потоке, несущем тебя в исчерпанность и в циничную усталость. Остановиться и выйти. Из поезда, идущего из ниоткуда в никуда. И найти свою собственную пещеру без стен, собственную "мантру" (может быть и без кавычек), которая и станет твоим сим-сим. В этот момент ты всегда будешь юным и одновременно старым.

 

Жажда свободы проистекает из ощущения запертости. Социальный инстинкт бегства. Божеская в тебе монада жаждет совсем иного: восстановления (поврежденной) души. Бегство из поврежденности?

 

"Люди ищут тайну, а не истину", – говорил с печалью в 1936 году Шри Рамана, живший у подножия горы Аруначала. Прошло более восьмидесяти лет, и теперь можно сказать, что даже и тайны никто не ищет и не жаждет. Всем достаточно статики готовых удовольствий.

 

Новая популяция словесников, переживая в юности религиозный бум интеллектуального свойства и окраски, к старости всё тянется к удовольствиям позднего Рима. Пирамида, стоящая на острие вершины. Поэтизация жизненных аппетитов. Прочь от Шопенгауэра и Симоны Вейль.

 

В каждой из жизненных стадий (европейских) есть своя триада, ибо даже в наше время полного господства эстетического взгляда на мир и на искусство возможны разговоры об этике и о господе Боге. (Конечно, вялые и не схватывающие существа вопроса). У человека душевно-природной стадии присутствует свой эстетический кодекс, своя борьба за сердце как ментальный орган и свое продвижение к отрешенности. Соответственно и христианство всегда существовало в трояком варианте: у одних оно было кладезем сюжетов для картин, музыки, стихов etc., у других оно было "этикой Христа", а у третьих – исихастской практикой, обретением Бога-в-себе (Лев Толстой как одна из вершин русского духа).

 

Индийский святой: "Состояние свободы от мыслей – единственно реальное состояние". Подтверждаю, что это так. Вот почему я так любил в детстве одного из друзей моего отца – старика-коновозчика Галимшу. (Когда-то он мыл золото на Дальнем Востоке, бродяжил, промышлял охотой). Его статус в моих глазах был чрезвычайно высок уже от одного того, что он был в дружбе с конем. И чтó по сравнению с ним были все эти начальники цехов и конторские управленцы? Галимша сказал при мне две-три фразы, не больше. Вот почему он был для меня человеком волшебным. Впрочем, было и еще одно обстоятельство: он наполнял наш дом какой-то необыкновенной тишиной. Словно она была веществом.