Поэзия

13 февраля исполняется 68 лет со дня рождения Андрея Михайловича Голова

(1954-2008)

1.  Сегодня

О чём-то помним и чего-то ждем,
Как гимназистки – выпускного акта,
И мокнем под мистическим дождем,
Чтя толкование Феофилакта
К Матфееву Евангелию. Кровь
Топорик еря вновь роняет наземь
И щедро окропляет русский кров,
Не помня – без князька он или с князем.
Литовские и прочие углы
Взахлеб твердят главлитовскую ересь,
Что снова византийские орлы
На русские рублевики слетелись
Недаром, нет. А Третий Рим жует
Свои фаллические шоколадки
И нищим мимоходом подает
Двухсотки, как грошовые закладки
Из голубиной книги живота
И мемуаров бывших президентов,
Державой подведенных, как черта
Итога над строкой экспериментов
Над храмом и путем, ведущим в храм,
Над чисткой касты с помощью кастета,
Препоручая уркам и ментам
Благую роль столпов менталитета,
Пока охапки акций и идей
Навязывает биржевая сводня
И есть кому шикарное “Today”
Переводить на местное “сегодня”.

2.  Часы-аквариум

                           Анне  Архангельской

В этом странном аквариуме, над которым часы
На кончиках стрелок убегают от времени,
Золотистые рыбки плавники и усы
Распустили вслед проросшему семени
Водорослей, танцующих галантный танец змеи,
Мудрой и терпеливой, как аввакумова протопопица,
Выспрашивая у восходящей струи,
Куда она так торопится
И кому приготовила архангельский сонм пузырьков,
Ни чьим зрачком и домыслом не взломанных,
В коих минувших и ненаставших веков -
Еще больше, чем в клепсидрах и гномонах
И иных способах приговорить бытие
К человеческим мерам – безмерным, как своеволие.
И золотым рыбкам, и особенно их чешуе
Не остается ничего более,
Как задевать песчинки внизу на бездонном дне
По другую сторону статики и скитания,
И медитативно поблескивать вне
Хронотопов и формул Бого– и бесопознания,
Коих каждая рыбка попросту в счет
Не берет – и почти стесняется
И часов, и аквариума, и державы, где все течет
И ничего не меняется.

3.  У киоска "Софрино"

Мазками модернистского письма
Толпа пестрит над третьеримской пылью
И образ “Прибавления ума”
Над ней возносит ангельские крылья.

А дождь вплетает вертикали струй
В горизонтали городского быта,
Узор китайской мистики шань-шуй
Творя ненарочито-деловито.

Москва язык ломает вперегиб
Губищами своими и устами,
Торгуя на закате эры Рыб
Котятами, “Распутинской”, крестами.

Джаз-банда хриплым банджо и трубой
Из душ и кошельков вниманье тянет
И мчатся от судьбы и за судьбой
На иномарках инороссияне.

Цыгане переходят путь беде
И новый век спешат спасти от сглаза,
Гадая по рубиновой звезде
И профилям диаспоры Кавказа.

И смотрит в душу каждую и час,
Скорбя об упоительной отраве,
Измученный Нерукотворный Спас,
Распятый на Голгофах новой яви.

5.  Новая Святая Русь

Кто мог – уехал на Запады. Кто не смог,
Насмерть связанный памятью и прочими пуповинами,
Так и остался витать, как ностальгический смог,
Над обугленными руинами
Русской цивилизации. Правда, прощальный клев
Эпохи Рыб был удачным (но удачи здесь запрещаются),
Но, к сожалению, прав пристальный Гумилев,
Ибо осколки этносов больше не возвращаются
В свои прежние меры, как бабочка – в куколку, чья
Опустевшая форма исходит оккультной хворобою
И больше не надобна для нового бытия,
Полного новой, ему довлеющей, злобою
И еще не проявленной кинограммой добра и зла,
Шампурной рифмовкой “семени – роду-племени”,
И потому не любящего заглядывать в зеркала,
Ломать купола, а точку отсчета времени
Отодвигать влево и вправо на медном безмене Мне-
мозины, выводок дочек увозящей поближе к Западу
Помогая им вздорить на английском или койне,
И пореже обращать ноздри к запаху
Дыма отечества, где компьютерный троглодит,
Лазеры поправляя дубиной утилитарности,
Мучается от мудрости и мутантов плодит,
Как биомассу для нового всплеска пассионарности
Или фазы распада, где новый священный гусь
Рим не спасет, расклевав его вместе с грифами,
И некая новая – и тоже Святая – Русь
Новую веру примет и подпишется иероглифами.

5.  Мифология распада

ВВЦ-ВДНХ. Ненавязчивая
Профанация сталинского ампира
До уровня ельцинской толкучки. Столице
Вдруг вздумалось стать окраиной чайна-тауна
И заняться чуть криминальным гешефтом
На “Мерседесах”, “Пентиумах”, женьшене,
И, заглянув в один из последних красных
Уголков, полюбоваться последними
Красными знаменами, досками почета – и прочими
Обносками эпохи развитого маразма
И вяло текущего палачества
С высоты своей сегодняшней ямы,
Чья натурная модель на Манежной
Больше не ждет милостей от Неглинки,
А берет их в гранитное русло
И обставляет атрибутикой Диснейленда
Скромненькие фонтанчики.  ВВЦ в этом смысле
Куда ближе к идеалу помпезности,
Ибо ее фонтаны, как и встарь, подпирают небо,
Ставшее не по капителям
Колоннам – несокрушимым, словно Союз,
И набитым той же трухой. Фризам
Странно к лицу эстетика обшарпанности,
Как патина – старому серебру. Китайцам
Остается лишь заменить гадание по чаинкам
Гаданием по облупившейся штукатурке,
А то и просто улыбнуться в сторону
Еще одной мифологемы распада.

6.  Чаша Грааля

Томные топ-модели подносит пальчик к устам
И скудостью наготы означают позднюю осень,
Ибо поэзия церемонной эпохи Тан
Очень изысканна, но не очень

Актуальна в эпоху нинтендо и прочих до-
могательств компьютеров на роль особого стиля
В боевых искусствах, наконец-то доживших до
Эры превращенья планетарного утиля

В новую упаковку для русской идеи, чей чад
Особенно впечатляет на фоне чайка и “Шанели”,
Покуда матушка Русь облачает своих чад
В жест отчаянья и в шинели,

И, бликами слёз на ликах чудотворных своих шевеля,
Шлет интердевочек, схимников, эмиссаров
За новой корзиной щепок и шишек для
Метаисторических своих самоваров,

Которые фыркают на самостийность держав-опят,
На славянские пни раскатавших дряблые губы,
И вопреки всему медитативно кипят,
В сторону храмов воздев прожженные трубы;

И Некто, причастный к надмирному бытию,
Довременным знанием новую явь не печаля,
Оглядываясь на вечность, подставляет под их струю
Щербатую чашку, а может – чашу Грааля.

7.  Монах

Монах с колокольчиком на площади перед сим-
волом сталинского ампира – аркой ВДНХ,
Аки скала соловецкая, неколебим,
Пока искупатели греха

Бросают в его ящик баксы, насмешки, рубли
С тихой верой и грустью пополам,
Из коих в незапамятной дали
Вырастет кафедральный храм

Или хоть лагерная часовня, где щербатые паханы
Со Спасом впервые встретятся лицом к лицу,
И, падая во мнении шпаны,
Припадут к Сыну и Отцу,

И, от звонка до звонка отмотавши клубок минут
Двенадцатилетней длины,
Вздох разбойника благоразумного предпочтут
Всем затеям нэповской весны,

Или уйдут настаивать монашеский седмитрав
На полыни раскаянья, окропившей безбытный быт,
Авторитетом и крышей себе избрав
Дряхленького игумена, что покуда стоит

Тридцатилетним послушником, отстраняющим тлен
Нового Вавилона, искупая грех мног,
Не отпуская зрачки в сторону смуглых колен
Старшеклассниц, опаздывающих на последний звонок.