Литературная критика

Русская феноменология или русский технос

Сегодня мы в философии едва только начали целостное исследование и разработку специфического русского техноса (мира используемых средств). Предшественникам этого необходимого культурного труда удалось сделать достаточно много для того, чтобы поставить такую задачу, но мало для того, чтобы приступить к её действительному выполнению.

Так сложилось, что наиболее продуктивно в этом направлении «поработала» не философия и культурология, а родная литература – Н. В. Гоголь и Л. Н. Толстой, основатели русской феноменологии. Гоголь поставил прямую задачу изучения основ русской культуры и прежде всего – источников, корней древней русской жизни, отложившийся в нас во всех и до сих пор ещё живущий опыт предков.

При всей самоочевидности и кажущейся простоте (кажущейся именно потому, что люди привыкли думать, что уж себя-то! они хорошо знают) это сложная  задача. Чтобы изучать свою собственную культуру, необходимо тонко отслеживать в себе и в других её действие, что само по себе уже серьёзный труд. Любой представитель своего культурного типа, в данном случае русского, не может быть внешним наблюдателем своей собственной природы. В то же время представитель другой культуры не может отследить проявления русскости потому, что мерой, принципом его восприятия являются его собственные матрицы. Например, западная наука пытается исследовать русскую культуру в соответствии с доминирующей  в ней матрицей предметности, в результате чего мы представляемся как «неправильный», «неклассический», «искаженный» и обязательно – «недоразвитый» модус классической, правильной и развитой западной культуры.

Только тем или иным образом самовыражаясь, раскрываясь и опредмечиваясь в непосредственном взаимодействии с другими культурами общей для нас индоевропейской цивилизации, а также в диалоге с культурами других цивилизаций (например, арабской или американской), русские могут отслеживать и узнавать себя. Для этого требуется и много времени, и достаточная интенсивность обмена; чем и занимались русские с XVIII по XX век. К сегодняшнему дню нами накоплен существенный объём опыта, достаточный для того, чтобы приступать к изучению и освоению своих собственных оснований.

Современникам Н. В. Гоголя, и западной, и славянофильской ориентации, казалось, что они  уже достаточно  х о р о ш о  знают, что представляет из себя русская культура, а реально к этому времени были сделаны только лишь первые шаги в самопознании и во взаимодействии с западной и восточной культурами. В этом Россия отставала от Европы совсем немного, на одно-полтора столетия.

Н. В. был совершенно другого мнения: он прекрасно понимал всю сложность и грандиозность стоящей перед нами задачи  познания своих собственных основ, поэтому постоянно уделял время и внимание географии, фольклору, летописям и другим устным и письменным источникам по истории русского народа, православной церкви и государства. Понятно, что эта задача будет решаться совместными усилиями нескольких поколений, а не только озарениями гениев-одиночек. Гоголь отвел на эти процессы два столетия и провидчески угадал: только сейчас основное препятствие на пути к объективности  самопонимания – идеологичность, начинает отступать.

Что же удалось сделать Н. В. Гоголю? что оставил он нам в наследство в понимании русской феноменологии?

Русская философия и культурология до сих пор так и не смогли избавиться от ментальной зависимости, принять и разработать собственные основания, добиться понимания, что наша технология имеет свою особенную специфику, принципиально отличающую её от технологий других, даже близких и родственных ей индоевропейских культур, – восточной и западной. Это принципиальное положение, на которое нам необходимо опереться, а не разрабатывать как нечто само собой разумеющееся западную феноменологию или, реже – восточную и практически ни разу – русскую!

Поскольку же западная феноменология, в полном соответствии с основами своей культуры, имеет предметно-ориентированный характер, её разработка, даже самая успешная, нисколько не помогает исследовать специфику русской феноменологии и даже затемняет её; то же самое относится и к восточной феноменологии, имеющий бессубъектный, созерцательный характер: она не может раскрыть существо русского техноса как самостоятельного, специфического в своём основании.

Каждая цивилизация несёт в себе в сгущённом виде, в форме естественно живущего в ней наследия квинтэссенцию всего исторического жизненного опыта, поэтому формирующей матрицей современной цивилизации является единство всего сущего как живого. Западная культура ориентирована на предметную определённость этой матрицы, восточная – на бессубъектную, созерцательную; а русская – на единство всего живого как стихию становления, творение, саму экзистенцию жизни.

В полном соответствии с этой направленностью фокуса взгляда в русской культуре накапливается опыт феноменологии, который Н. В. Гоголь определял как «соображение всего что ни есть», то есть технологии удерживания во внимании всего предметного разнообразия как единого, единства, единичности, в которой отсутствуют какие бы то ни было иерархические отношения. В таком пространстве «всё равно», ничто не больше и не меньше другого, ничто не более значимо, важно, определяюще, чем другое; самое малое имеет такое же значение для целостности единичности, как огромное: песчинка равна тьме галактик. Изменение ничтожно малого меняет всю целостность: фелумены исчезают в момент исчезновения песчинки точно так же, как меняется жизнь всей сферы нарочито малого мирного уголка, описанного Н. В. Гоголем в «Старосветских помещиках», как только развращается, дичает, «романизируется» серая кошечка Пульхерии Ивановны. Для того, чтобы удерживать во внимании (со-ображать) всё многообразие целостности без выделения чего бы то ни было, необходимо достижение состояния – «полусна» (Гоголь), «забытья» (Толстой), «дрёмы» (Блок), «живого сна».

Отечественная философия с упорной настойчивостью вкладывает в эти специфически русские понятия западные смыслы, в результате чего они теряют именно своё русское значение. В европейской матрице полусон, дрёма, забытьё означают такой тип внимания, в котором решающее значение имеют – воображение, ассоциативность, сообразительность, умение устанавливать наибольшее количество предметных связей – западный тип медитации. В русском типе внимания любое воображение категорически запрещено. Если ты в своем со-ображении начинаешь нечто выделять, устанавливать связи, то пользуешься именно во-ображением. А определяющим «русское» восприятие условием является удерживание всей полноты его содержания при отсутствии какого бы то ни было выделения чего бы то ни было – соображение в состоянии полусна, забытья. Если на западе именно в этих условиях должны включаться – воображение, ассоциативность, креативность и пр., то на Руси человек должен впасть в состояние забытья, в котором характерное оживёт само. На западе «работает» человек, на Руси «работает» стихия становления: русский ничего не придумывает, ничего не воображает, ничего не устанавливает, он только (но как много в этом только!) принимает то, что выделилось из равного само, что ожило для него в его полусне. На это неоднократно указывал Гоголь, объясняя, что удерживание во внимании, например, всего объема некоторого образа (персонажа), ни одна черта которого не придумана, а взята из действительности, является хотя и необходимым, но все-же предварительным условием его создания.

«Прекрасное далеко» Гоголя, из которого он видит Русь, – не Италия, а русский полусон, забытьё, дрёма. В авторском чтении Гоголя впечатляло не известный заранее текст, который вроде-бы предопределял стиль декламации, а включало при полном здесь-и-теперь-присутствии (соображении и содержания, и всех присутствующих) – достижение состояние полусна, которое каждый раз заново оживляет читаемое. Иногда ему это не удавалось: большей частью театр чтения срывался по причине неожиданного появления незнакомого ему человека или резкого изменения каких-то обстоятельств. В театре чтения, как и в жизни, нет ничего заранее заданного и всё, даже самое малое и ничтожное, имеет значение.

Так вот, особенность русской феноменологии – воление жизни и принятие того, что она творит. Архетипически русский делает, не делая, волит то, сам не знает что, поэтому нам, по любимому определению Н. В. Гоголя, – «всё трын-трава», всё «нипочём», всё ничего не стоит. Некоторая кажущаяся лёгкость этого принципа обманчива. Всё трын-трава и полная брехня, если несколько вольно перефразировать гоголевское «х-я», это действительно отнестись ко всему, в том числе и прежде всего – к своей собственной жизни, как к тому, что не имеет никакого значения (даже в минимальной степени большего, чем всё остальное, даже чем «самая дрянь»). А это очень непросто. Например, для человека западной культуры таковое видится противоестественным, потому что феноменологическая редукция – это сведение многообразия содержания к элементарным блокам («первичным фактам»), атомизация наличного, предполагающая построение новой иерархии или обоснованное воссоздание наличной.

В русской культуре редукция (сведение) запрещена, так как человек не может предположить, что и как именно будет оживлено. Он должен сообразить все как есть, что лишает все иерархии, а атомизация предполагает преференцию составляющих разнообразие  элементов по отношению к целому.  Русские будут воевать шапками, а не снарядами, что подтвердили Суворов и Кутузов, побеждая отступлением. В западной культуре предметность не дает ключей, скрывая от человека в наличном то, что именно станет решающим, «всё врёт» и «всё хочет обмануть» – поэтому надо быть настороже, или, как они говорят, «удача любит подготовленное мышление». В нашей матрице всё именно таково, каким кажется; ничто не обманывает русского, потому что ему всё равно, ему всё трын-трава, более того, ему, как Ивану-царевичу, всё помогает. «Всё хочет нам помочь» (Блок): достаточно принять всё, как оно есть, чтобы это всё стало принимать тебя.

На востоке не мир обманывает человека, а человек искажает мир, внося в него возмущение исходного порядка (дао). Поэтому интенцией восточного человека является аннигиляция «факта» своего существования, уменьшение своего присутствия в «чистоте» мироздании, прекращение загрязняющих вселенную индивидуальных фиксаций.

Мы разобрали, как и что «работает» в наличном горизонте внимания европейского, срединного (русского) и восточного модусов нашей цивилизации, а теперь обратимся к тому, как образуется этот горизонт. И здесь разница существенна: европейский тип естественно склоняется к утверждению себя в мире, к продолжению существования, поэтому горизонт его внимания с необходимостью должен предполагать в себе  е г о  место в этом горизонте. Восточный тип стремится к отрицанию себя, к исчезновению собственного существования, чтобы горизонт наличного был «чист» от него и без него. Срединный (русский) – уравновешивает эти противоположно направленные стремления вниманием к единству жизни как стихии творения, поэтому ему действительно «все равно», есть или нет у него места в горизонте наличного, но для него важно удержать равным все. Русский удерживает во внимании то, что уравнивает наличное, сохраняет единство его «разбегающегося» многообразия. Его активность в том,  что именно он удержит в своём соображении и в чём, следовательно, будет оживать сущее! И снова: он ничего не выбирает, выбирая всё, он ничего не хочет, желая всё, он ничего не делает, всё создавая. Русский – Емеля! За него всё делает щука жизни, если он волит жизнь как щуку. Жизнь велит то, что он хочет.

Так работает русское намерение, намерение стихии становления.

В полном соответствии с этой срединностью жизни, намерением единства всего сущего в стихии становления, Н. В. Гоголь пишет свою «Прощальную повесть», поёт свою прощальную песню, которая выпелась как истинно русская песня, как гимн отвергнутому, забытому, презираемому, пугающему, безобразному, но самой жизнью показанному ему как – прекрасное, огненное, блистательное, живое, само собой выпетое – песнь Смерти. Н. В. не выбирал Смерть, он направил на неё своё внимание, удержал её в своём полусне, и Она ожила для него как прекрасный Ангел, как огненное божество, как блистательная жизнь!