Поэзия

В детстве дружила с девчонкой «плохой».
Я оставалась к запретам глухой.
Мы убегали тайком со двора,
школьные прописи — что за мура!
Мы, на троллейбус вскочив голубой,
ехали до остановки любой
и, выходив чёрте где: вот те на! –
шлялись по городу с ней дотемна.
Мы хохотали и ели пломбир.
С ней я узнала, как выглядит мир
тайных лазеек, глухих закутков,
сорванных с клумб незнакомых цветков,
дальних окраин, оврагов крутых,
где совершали в пути передых.
Мы забредали в такие края…
Это край света! –  кричала ей я.

Прошелестело полвека с тех пор.
Где эта улица, где этот двор?
Где эта девочка? Где эта я?
Где мне грозившая пальцем семья?
Лишь обнимает холодная ночь
и ничего не вернуть, не помочь.
Вот он, край света, и я на краю…
Мы и не знали, что жили в раю.

Поскольку голос был и вправду тих,
никто не мог меня расслышать в школе, –
в то время как другие пели стих,
я разевала рот в немом приколе.

Досадный самолюбию щелчок,
забавный штрих, безделка, в самом деле.
Но что-то подцепило на крючок,
заставив чуять чешую на теле.

Когда мне криком раздирает рот,
как на картине бешеного Мунка,
то кажется, что всё наоборот —
невидима и бессловесна мука.

И что пишу, и что в себе ношу –
для всех глухонемой абракадабры,
и как я вообще ещё дышу,
подцепленная удочкой за жабры, –

глас вопиющих в мировой дыре...
И даже на безрыбье нету рака,
что свистнул бы однажды на горе
за всех, хлебнувших жизненного краха.

Всё уже круг из тех, кого люблю,
всё ближе подбирается усталость.
Одну наживку я ещё ловлю –
к обиженным и мученикам жалость.

Он звенел на весь свет. Было поздно пугаться.
Убегая, забилась тогда в туалет.
Тот звонок, что я дёрнула из хулиганства –
он всю жизнь мне из школьных аукался лет.

Посредине урока – звонок к перемене!
Детвора повскакала с насиженных мест.
Было ведомо разве одной Мельпомене,
чем был вызван мой дерзкий отчаянный жест.

«Тварь дрожащая я или право имею?»
Революция! Воля! Восстанье рабов!
Ликованье поступка, взмывание змея
под чечётку от страха стучащих зубов.

Мне грозила в учительской карами завуч.
Я молчала в ответ на директорский ор.
Но тогда уже зрело: не тихая заводь –
мой удел, а трагедия, буря, разор!

Сколько раз мне в минуту души грозовую
вновь хотелось скомандовать робости: «Пли!»
Я живая! Вы слышите? Я существую!
Но как ватой заложены уши земли.

Я звоню на весь свет, ожидая камений,
но призыв неуместен, смешон, одинок.
Слишком поздно. Уже не бывать перемене.
Школа жизни окончена. Скоро звонок.

 Уроки труда и терпенья
 опять прогуляла душа.
 Ей хочется музыки, пенья,
 лежанья в тени камыша,

 вниманья к словесному гулу
 в объятьях полночной звезды.
 Прошу я у быта отгула
 и отпуска у суеты.

 Жизнь сходит на нет, истончаясь
 в сраженьях бессмысленных дней,
 пока мы однажды, отчаясь,
 не вспомним случайно о Ней.

 Рассыпались мудрые мысли
 и лень их собрать в закрома.
 Житейские доводы скисли
 пред тем, что превыше ума.

 И утро, глядевшее хмуро,
 вдруг вспыхнет, свой сон сокруша.
 Сияя улыбкой Амура,
 душа моя, девочка, дура,
 о как ты сейчас хороша!

Песня про ольховую серёжку
имя мне напомнила твоё.
Память вновь мешает поварёшкой
канувшие годы в забытьё.

Были встречи наши очень редки,
и всплывает словно сквозь туман
мальчуган в вельветовой беретке,
школьный друг, упрямец, хулиган.

Помню, как коньки девчонок нёс ты,
рыцарь и хранитель класса «А»,
и глядят мне  в душу через вёрсты
небеса таящие глаза.

Пусть позарастали те дорожки,
не пройти по ним уж вдругорядь...
Я надену старые серёжки,
чтобы твоё имя повторять.

***

Вот кто-то с горочки спустился…
А это ты спустился с гор!
И с той поры всё длился, длился
наш бессюжетный разговор.

Мы в детстве не договорили,
не докатались на катке.
И вот друг друга подарили
на новом жизненном витке.

Мой альпинист седобородый,
спасибо, что с тобой всё та ж,
что ты сумел взять выше нотой,
и это высший пилотаж.

Я обнимаю мысленно тебя
и шлю тебе лишь поцелуй воздушный,
пока ещё не смея, не любя,
не зная, для чего мне это нужно.

Глядишь глазами горного орла,
с повадками земного человека.
Та школьница ещё не умерла...
Спасибо, что пришёл через полвека.

Я в тебя ныряю словно в омут,
не боясь разбиться на куски,
ибо сердце каждой клеткой помнит
свет тех лет у парты и доски.

Давний клад в душе своей отрою,
запоздалой щедростью даря.
Как нежданно поменялись роли...
Сколько лет мы потеряли зря!

Пусть хранит тебя твой камень яшма
там, во глубине кавказских гор,
я  же тем жива, что дал и дашь мне –
нежность рук, сердечный разговор.

Чтоб любовь не с тяжестью кувалды –
с лёгкостью, играючи, шутя,
чтоб меня ласкал и целовал ты,
чтобы стих родился как дитя.

Пусть одною больше будет песней…
Не суди же нас, народ честной.
Может, мы в сто тысяч раз небесней
с этой грешной радостью земной!

Было просто и легко
обнимать за плечи.
А теперь ты далеко,
близкий человечек.

Приходил в заветных снах
мне с шестого класса.
И опять тобой грустна,
сокол синеглазый.

Душу греют на столе
красные тюльпаны.
Где бы ни был на земле –
помнить не устану.

У меня какой-то страх
вновь тебя не встретить.
Пусть хранит тебя в горах
православный крестик.

Мои стихи на бумажке, 
к которым твой взгляд приник…
Как пахли твои ромашки, 
как нас породнил родник… 

Ты нёс надо мною зонтик,
и верилось как во сне,
что счастья заветный ломтик
достался теперь и мне.

Пусть всё сгорит, словно в домне, 
под слоем других погод,
но я навсегда запомню 
июньский наш Новый год. 

Да будет высок и весел 
укроющий нас лесок…
Сегодня ведь ровно месяц 
той радости на часок.

***

Я всегда любила больше, чем нужно.
Это нужно было лишь Богу да мне.
Ну а тем, кому всю отдавала душу –
четвертинки её бы хватило вполне.

Ты с небес меня низвергаешь в Тартар,
приучаешь из мелкой лужицы пить.
Не могу я любить по твоим стандартам,
по кусочкам сердце своё дробить.

От добра, конечно, добра не ищут,
ну какого, казалось, ещё рожна?
Стал журавль синицей в ладонях нищих,
вместо манны небесной — лоток пшена.

Да, ни зла, ни подлости, ни удара,
а коню дарёному — рта не криви...
У меня к тебе чёрная благодарность
за крупинки тёплой твоей любви.

Одноклассники, одноклассники,
страшно вымолвить, сколько лет!
Ведь давно ли прыгали в «классики»,
и вот на тебе, и привет.

Нет уж многих, и нет родителей,
школа бывшая –  как музей.
Сорок лет мы себя не видели
в постаревших глазах друзей.

Я гляжу на них — не нарадуюсь,
слышу прошлого голоса.
Эта — сцену собой украсила,
та — почётной доски краса.

Ну а тот, в кого влюблена была,
что как горный смотрел орёл –
он работу нашёл не слабую,
своё счастье в горах обрёл.

Не прельщали тихие пристани.
Было дело — падал со скал,
но упрямо он брал их приступом,
чего нет на земле — искал...

Вот распито уже шампанское,
все очищены закрома.
Таня с Галкой, слегка жеманствуя,
нам жестокий поют романс.

Вот Лариса зажгла светильники,
я читаю стихи на бис...
Одноклассники, собутыльники,
собеседники — зашибись!

Врач, директор, певица — умницы
и красавицы — на подбор!
Только что-то одна –  сутулится,
у другой — повлажневший взор...

Что с того, что мужья в Ирландии,
внуки в Гамбурге, всё ништяк.
Что-то видится мне неладное,
в королевстве Датском не так...

И лишь я — без оклада, статуса,
без карьеры, машин и дач –
себя чувствую виноватою
за отсутствие неудач.

Как будто я оставлена на осень,
не сдавшая экзамен у судьбы:
запутавшись в задачке из трёх сосен,
искать в лесу ответы, как грибы,

Что, вечной второгоднице, мне делать
с просроченною жизнью и тоской,
с застывшим в пальцах мелом задубелым
над гробовою чистою доской?

Постойте, я не всё ещё сказала!
Но вышел срок, и всё пошло не впрок.
На том свету, как перед полным залом,
в слезах любви, в прозренье запоздалом
отвечу Богу заданный урок