Поэзия

 

 

                Рис. Керби Розаннеса. Поражение любовью

 

 

 

 

 

 

 

Они светили ближним, - искали мое дно,

Кого-то ждали долго, -  смотря в мое окно.

Делили время звуком, - царапали мой дом,

Зачем-то не глушили мотор и разговор.

 

Они вместились в главное, - украли мою тьму,

Кого-то ждали темного, - звонили в дверь ему.

Кромсали ночь словами, - похабили мой двор,

Зачем-то вспоминали судьбу и договор.

 

Они не уезжали, - входили в мои сны,

Кого-то ждали теплого, - такого же как ты.

Сжимали пульс в запястьях, - вели меня с собой,

Зачем-то безответны: Удар. Щека. Конвой.

 

 

 

 

 

Монументальные пустоты, орнаментальные часы,

Околиц голые флагштоки и ординарные чины,

Зеленый голод обаянья, пугливой осени печаль,

Медведиц томное сиянье и подрумяненная даль.

 

Вселенской памяти порука, едва ли чудится зима,

Умильной горести подруга, заметно полная Луна,

Нетленный образ отреченья, колодец полный тишины,

Великий круг в руках забвенья, на нити связанной судьбы.

 

Минутной веры изложенье в письме подчеркнуто чужом,

Рябины кистью каллиграфа к стеклу оконному холстом,

Прильнувшей правдой увлеченья, наполнят птицы север снов,

На не помеченной странице знаменный крюк поет без слов.

 

Нервозно скованное небо, не разродившийся туман,

Чертоги светлого обета, навзрыд секущий хлеб обман,

Объемность взора над кручиной, блиставшей чаши быстрых рек,

Вы сочетались с этой тайной, не открывая крылья век.

 

 

 

 

 

 

Ступень всё уже, уже голос,

Залог всё больше, больше дна,

За день всё меньше, меньше волос,

Закат всё ярче, ярче сна.

 

Удар всё глубже, глубже тайны,

Засов всё режет, режет дверь,

За чем всё дальше, дальше ванны,

Порез всё явней, явней зверь.

 

Зеркал всё четче, четче время,

Покров всё краше, краше дня,

За что всё хладно, хладно бремя,

Письмо всё реже, реже льда.

 

Закон всё строже, строже племя,

Призыв всё вольней, вольней плен,

За жизнь всё уже, уже стремя,

Забег всё дольше, дольше вен.

 

 

 

 

 

 

Тень времени объятой снами,

На саван утра белая звезда,

Подле околицы туманность,

Небесной сферы без окна.

 

Отчетлив отсчет звуков бега,

Неявен час предвечных дат,

Межкалендарное забвенье

На волос взвешенных утрат.

 

Слоновой кости угол неба,

Изъеден моросью дождя,

Не торопливое сомненье,

В незавершенности вчера.

 

Обет прилежности полета,

Надрывных скрипов воронья,

Не терпеливое прощенье,

В непревзойденности тебя.

 

 

 

 

 

 

Блекла ряска в тине лета, камышовая орда,

Усыпала плотность неба, града белого потьма,

Изсутулился над рощей ковш небесного гонца,

Бился шмель над переправой против воли вздоха льда.

 

Вился ветер обечайкой по березовой серьге,

Приласкался куст ивовый к воздыхающей земле,

Разметнулись в чаще птицы, по дороге луж клубкам,

Не сраженным отразился шмель шептавший лепесткам.

 

 

 

 

 

 

Сползли обои плащаницей со стен на тени моих рук,

Сошли надежды вереницей из тени в стены Ваших мук.

Слетали звуки белой птицей со стен на стены наших слов,

Смолкли взгляды острой спицей из тени в тень чужих миров.

 

Померкли звезды власяницей по небу в воду моих бед,

Постыла ночь посвистом ветра от неба к водам Ваших лет.

Потравлен сон заботой славы от неба в небо наших глаз,

Пронзен дождем обрезок правды из воды в воду чужих нас.

 

Скользили ветра ученицы от двери в окна моей лжи,

Сомкнулись бледности границы с окна на дверь Вашей души.

Стреляли в прошлое тарелки по двери в дверь нашей войны,

Споткнулись  дни об дым от перестрелки из окон в дверь чужой молвы.

 

 

 

 

 

 

Один ключ на палке в год,

Два в челну по змейце вод,

Три у поля на скамейце,

На подчашии вода.

Из четвертого – стрела,

Пять по утру, шесть – в откос,

На седьмицу станет снег.

Стопиц по двору отметин по нужде великий бег.

Восемь статий мороженья,

Девять былей, морок снов,

Десять правд в углу с прошеньем,

Ноль прощений за любовь.

 

 

 

 

 

 

Неладные на ладони ладаном налетели,

Неоплатные на темечко льстивое надели,

Неопрятные на памяти шепотом напели,

Неотрадные на сердце камнем наболели.

 

Нерадивые на утро солнце надоумили,

Невидимые на губы каплями напудрили,

Неуемные на воздухе перьями намаяли,

Неизбитые на пальцы весточки направили.

 

Нелюдимые на холод снегом напустили,

Неподдельные на слово точкой наградили,

Ненаглядные на время деревца нажили,

Неподдельные на свет тени народили.

 

 

 

 

 

Замороженное сало, недобитый оркестр,

Белые на красном. Лозунг. Флаги. Тесто.

Искалеченная вера, посиневшие стада,

Звезды в плечи. Мат. Окурки. Облака.

 

Хоровод больных на печень. Вальс угрюмой пыли.

Крематорий. Дым. Ветра. Первобытный мир в сортире.

Крики. Размозженные очки. Очередь – товарищ.

Звезды в плечи. Замолчи. Нас с тобой убили. 

 

 

 

 

 

 

когда мой Морзе плавает в эфире, твоей немой радиоволны

на нем растерзаны мундиры, на нем - короткие часы

в нем воспален транзистор ветра, ревет динамик тишины

и конденсатор пуст надеждой, когда мой Морзе плачет у двери.

а за окном болеют серым: бетоны, окна, корабли

в радиорубке вне эфира мой Морзе режет свои сны.

 

 

 

 

Удар. Еще. Пульсирует.

Закрыть - открыть глаза.

Вокзал. Уже. Вальсирует.

Не возвращаться иногда.

 

Удар. Еще. Пульсирует.

Открыть – закрыть глаза.

Мечтал. Уже. Нервирует.

Умчался в никуда.

 

 

 

 

 

Лилейные объятья, фиолетовые шторы,

Эти пальцы Вашим – братья, они спят на свой мотив.

И милейшее молчанье сквозь зеленые глаза,

Входит в дом за наказаньем быть забытым у стола.

Сладковатые занятия, бело-серый потолок,

Эти пальцы Вашим – братья, они дышат в свой мирок.

Синий-синий  тихий стон. Голубое одеяло.

Замороженное сало Вашей простенькой души.

И в соседних помещеньях размещается толпа.

Красный след под покрывалом, вкус бродившего вина.

И на скатерти под тенью бродит свет от фонаря.

 

 

 

 

 

Каменные люди скрипели узлами,

Своих обезвоженных, мертвых миров,

Двигали тело между стенами,

Считали удел свой за кару богов.

 

Каменные люди дышали парами

Собственной черствой задачи дожить,

Они незнакомы с другими дарами,

Которым нет нерва, чтоб их ощутить.

 

Каменные люди жевали устами,

Буквы чужих, неоконченных фраз,

Чаяли стать однажды богами,

В красных гвоздиках исполнить приказ.

 

 

 

 

 

Целлулоидные дети, целлофановые сны,
Сладко небо обнимали, целовали свои лбы.
Они пили свою память, они пели тишиной,
Солнце видели сквозь пальцы, танцевали над травой.
 
Желатиновые люди, желчью смоченной в вине,
Отбирали самых лучших, жгли их утром на костре.
А еще по рекам плыли, деревянные стада,
Безучастно их ласкала темноглазая вода.
 
Я не спал. Дышал. Неслышно. Видел смех на проводах.
Целлулоидные дети спали в снежных облаках.

 

 

 

 

 

 

Ты выпьешь море с пеплом веры

В оцепенении, в поту.

На днях с истерзанным сомненьем

Ты вышлешь в письмах чистоту.

 

Ты съешь дороги с пылью истин,

В озябшей хвори, в шумной лжи.

На днях ты с искренним доверьем,

Напишешь в письмах свои сны.

 

Ты выдыхаешь ночь с надеждой,

В безликом горе, за спиной,

У самозванцев безмятежных,

Опишешь мне искус водой.

 

Твой голубь ранен возле сердца,

Чужою острою тоской.

Письмо несомое вдоль неба,

Пронзенно падает слезой. 

 

Скажи что помнишь своё время,

Проси еще взглянуть назад.

Ты вышлешь в прозе свое бремя,

Чтобы между строк его принять.

 

Ты знаешь верно, я - прочту.

На день иль вечность позже срока,

Ты пишешь : «верь в мою звезду».

И точка лишь зачин истока.

 

 

 

 

 

 

 

Задний план, качели, вечер,

Скрип избыточности дня,

Ты в предвечном, я – обычен,

Мы в границе фонаря.

 

Задний план, качели, ветер,

Зов несдержанности сна,

Ты в дуге, я на ладони,

Мы застройке – дно двора.

 

Задний план, качели, выбор,

Фон убранства нищеты,

Ты в подъеме, я в обличье,

Мы в пейзаже штрих судьбы.

 

Задний план, качели, стены,

Два не вызревших плода,

Ты всё чаще, я всё реже,

Мы деталь не бытия.

 

 

 

 

Толика утра, воскресное небо,

То ли канон на распеве молчит,

То бы по радости сложено ветром,

То же из горести душенька спит.

 

Так ли по чудному выпорхнуть к облаку,

Так бы по случаю стать светлым днем,

Толика большего в образе вечного,

Так ли отзвучием наполнен мой дом.

 

Уже ли с каверзными книгами случен,

То ли с обетом подлец обручен,

Как бы коснуться из грешного к лучшему,

Так по разумию в печень пронзен.

 

Как бы по милости белые саваны,

То то же в орденах панцирь груди,

Так бы по царствию шествовал в памяти,

Так же в безумии плакал в степи.

 

Толика нежности в колокол бренного,

То ли от стебля отъяты плоды,

Так бы из мудрости взвыть на виновного,

Как бы уж вымытым лечь на пыли.

 

Толика утра с морозный укол,

Там ли в предвечности взвелся затвор?

То бы в завете жить до бела,

Так бы сквозь казнь пройти без пятна.