Проза

 

 

 

 

Я закрываю глаза и чувствую, как откуда-то с запада ветер приносит запах дыма.

Это, конечно же, полная бессмыслица. Не может здесь пахнуть дымом, только если летом, пшеницей и, наверное, самую малость – надеждой.

Я вижу, что мужчина улыбается, но улыбка у него вымученная, неестественная. Благо, в этот момент женщина отворачивается налить молока, и потому не замечает фальши.

– Молоко, – зачем-то говорит он.

– Да. – Она глядит на него, звонко смеется.

Ее смех такой лучистый, такой искренний – словно теплое дуновение весны под конец февраля – действует на него расслабляюще. Запах дыма не более чем дурное предчувствие. А вот ее лицо, блеск глаз, аромат волос, все это – действительность, настоящее. Она рядом, здесь и сейчас! И чтобы удостовериться в этом, мужчина протягивает руку и осторожно касается ее загорелого плеча.

– Что? – Она удивленно смотрит на него.

– Ничего.

Ветер шуршит в колосьях, и невольно складывается впечатление, будто пшеница о чем-то шепчется с небом и солнцем, разбалтывая скромные секреты влюбленных. Птиц, правда, не слышно, – да и откуда им тут взяться? Зато есть облака – кучерявые, ленивые, принимающие самые различные очертания в зависимости от угла зрения и разыгравшейся фантазии.

Но мужчина не хочет смотреть на облака. Все его внимание поглощено женщиной. Ямочки на щеках, янтарного цвета глаза, в которых искрится молодость и любовь, еле заметная россыпь веснушек и причудливой формы родинка на шее. Эта женщина больше не эфемерный образ, каковым он привык ее считать, нет. Теперь она реальна.

И, все еще предчувствуя неладное, он вновь касается ее плеча, ощущает бархатистость ее кожи.

– Да что с тобой?

В голосе нет раздражения, наоборот, ей нравится, что он вот так до нее дотрагивается – настороженно, трепетно, будто она и не человек вовсе, а какой-то мираж. Да, когда-то она действительно была для него миражом – размытым изображением на опаленной черно-белой фотокарточке. Но ведь теперь она с ним, рядом, сидит и кормит его свежеиспеченным хлебом, поит молоком. И вместе они наслаждаются этим солнечным днем. Этой свободой. Этой тайной мечтой, внезапно воплотившейся в реальность.

Мужчина глотает из протянутой кружки.

– Холодное, вкусное, – говорит он, вытирая губы. – Давно я такого не пил.

Женщина не отвечает. Пришла ее пора любоваться им, и от одной только мысли, что все происходящее не является очередным мучительным сновидением – бессмысленным и пугающим, – ей хочется смеяться…

А далеко на западе идет война.

– Ты же вернешься? – помрачнев, спрашивает она.

– Вернусь.

– Честно-честно?

– Я верю, что Господь на нашей стороне. А значит, мы обязательно победим.

Женщина отводит взгляд, вспоминая недавний сон, в котором, как ей кажется, она видела Бога – злого, уставшего, равнодушного к бедам людским.

– Но если Бог за нас, – тихо произносит она, – кто тогда против нас?

Он молча пожимает плечами.

– Ты правда вернешься? – вновь спрашивает она.

– Обещаю.

Она опускает голову ему на колени, щурится от яркого солнца. Подняв руку, ласково гладит мужчину по щеке. Он в ответ нежно сжимает ее ладонь, касается губами запястья.

– Когда ты вернешься, – шепчет она, – нас будет уже двое. И мы будем тебя ждать.

Сердце томительно ноет в груди от осознания, что вечно этот день длиться не может. Мужчине все равно придется уйти. Так надо.

– Люблю тебя.

– А я тебя, – улыбается она и закрывает глаза.

Невидимый, я нахожусь там, вместе с ними. Я – энергия, бурлящая в их крови, сплетающая воедино их души; я – это их чувства друг к другу, их страх перед неизвестным будущим. Мне же, напротив, будущее известно. Я знаю, что эти двое, как и все остальные, погибнут через два месяца, в тот день, когда будет уничтожена их цивилизация. Я все знаю, но волнует меня лишь…

 

 

 

Обыденность.

Это крайне премерзкое слово, неприятно режущее слух и коробящее сознание. Вы можете не согласиться, но я считаю, что обыденность куда сквернее, нежели все эти боли, страдания, одиночества и прочие беды, на которые так любят сетовать люди. Всевозможных слов тут можно насобирать уйму, но в моем представлении обыденность – она же повседневность – было и остается худшей из бед.

Почему?

Да потому, что все вышеперечисленное несет в себе хоть какую-то эмоцию, а ведь важна именно эмоция! – ее исключительная красочность, ее обжигающий свет, но никак не ее унылая трактовка. Обыденность же порождает скуку, тотальное бездействие, ужасающее ничто (собственно, обыденность и является прямым ответом этого самого ничто на всякую попытку ему противостоять). Забавно, но даже боли и страдания со временем себя изживают, лишаются изначально заложенной в них спасительной эмоции, желанного чувства бытия. Так или иначе, но они тоже связанны с обыденностью, косвенно или напрямую из нее вытекают, либо же переходят в нее. Все и всегда.

Как любил или любит или еще только полюбит говорить Люций Лукумон: «Детка, всему виной причинно-следственная связь».

Вам интересно, кто такой Люций Лукумон? Да я и сам пока что не в курсе. Только что выдумал это имя, как и его носителя, как и весь период бытия (жизненного цикла?) последнего: на свет появился тогда-то, свое первое сновидение постиг тогда-то, оригинальными мыслями обзавелся тогда-то, отыскал себе спутницу и был сожран ею во время соития – тогда-то. Итогом же всего периода бытия Люция Лукумона явилась или только еще явится все та же обыденность.

А что позволяло – и позволяет – мне считать свое бытие необычным?

Как то ни прискорбно, но ничего. Я вел, веду и буду вести самое наискучнейшее существование из всех возможных – в этом и прочих мирах на любой из нитей паутины времени. Ведь время – это единственное, что мне не подвластно, потому что время – каждое его направление во всех возможных реальностях – есть мое необузданное, лишенное всякого контроля подсознание. Полагаю, что именно поэтому я и не способен преодолеть скуку, чего бы я там ни навыдумывал.

Отчасти время и есть скука. Моя скука.

И даже если у меня был, есть, или, захоти я того, еще только появится спутник или спутница – человек ли, арахнид ли, да кто угодно! – такая же любящая женщина по имени Мария, а то и огромный насупленный паучище Кхе-ре-тере-хи-ре-хе-ке – еще кто-нибудь этакий, – то вряд ли что-то серьезно изменится. Бесчисленное множество спутниц и спутников, унылые и предсказуемые ипостаси моей жажды не-одиночества. И даже если у меня был или будет кот (очень древний, один из первых моих собеседников наряду с уснувшим Океаном), чья шерсть искрится огненными всполохами, и в чьих глазах сосредоточены мириады звездных скоплений, то все равно бесполезно на что-то надеяться. Всего ничего друзей – как результат осознания собственной удручающей неспособности снизойти до их уровня, стать равным и уже после проникнуться дружбой, довести это явление до своего логического финала, до апогея. И даже если вы спросите, а как, черт возьми, такое возможно?..

Хотя нет, вы не спросите, потому что вы тоже часть этой реальности. Моей реальности. Реальности, в которой возможно все. А понятие «все» включает в себя первым делом обыденность.

И, конечно же, скуку.

Поэтому я закрываю глаза и чувствую, что сейчас, как и когда-то очень давно, мне вновь хочется рассказать обо всем этом; хочется, чтобы оно обросло плотью произнесенного, обрело форму озвученной мысли и тем самым отпечаталось в закоулках памяти. Мне нужно записать это, но у меня нет подходящего инструмента – ни ручки, ни гусиного пера, ни кисти. Тогда, не придумав ничего лучше, я ломаю себе бивень, макаю его в собственную тоску и вывожу первые строки на полотнах своего разума – это мое откровение о том, что было и что будет, о том, что случилось или еще только случится, как и о том, чего никогда не случалось.

Я помню, что вначале было слово. И слово это…

 

 

 

– Зачем? – спрашиваю я сам себя.

И мысль моя плутает в лабиринтах прошлого, среди полузабытых сновидений и изживших себя идей; мысль моя послана в направлении тягучего сгустка света, пронизанного тысячами то удлиняющихся, то становящихся короче игл-лучей, – того самого света, что переливается всевозможной гаммой цветов и который, увы, вряд ли даст нужный ответ. Но воплощенное Существо знает, что Свету ответ просто неведом. У Света иная, понятная только ему одному задача: его собственное предназначение. И когда-нибудь оно обязательно свершится, а пока что Свет мчится сквозь тьму, перебираясь из одной мертвой системы в другую.

Тот, кого они именуют Сущее, все так же хранит молчание. Да и вообще, оно крайне редко общается с Существом или со Светом, внутри которого Существо передвигается.

– Ты должен искать.

В результате несметное число единиц ничем не исчисляемого времени потрачены на блуждание по уже потухшим либо еще затухающим светилам – от одного к другому, от другого к третьему… Собирая прошлое по крупицам, исследуя ошметки былых эпох, разглядывая тлен уничтоженных планет и галактик – и все это в поисках незнамо чего. А потом дальше, дальше и дальше…

– Таков замысел, – обращается Свет к Существу.

И так было всегда – с того самого мига, как Существо осознало, что оно есть. Замысел, суть которого сокрыта от всех и вся, но который обязательно должен исполниться, иначе… иначе что?

Сущее же упрямо молчит.

Преодолевая один сгинувший мир за другим, перебирая память за памятью, образы и видения, звуки и мысли, давно растаявшие, давно отзвучавшие, давно угасшие, – до бесконечности и далее, в предвечную тишину за ее пределами. А повсюду сплошь тлен; повсюду отголоски прошлого, чего-то яркого и непривычного, бесцельно сгинувшего в пелене времен и черной предельности всякого бытия – (жизни?) – пусть первоначально Существо и не понимало, что именно это значит.

– Думаешь, когда-нибудь мы найдем то, что ищем? – спрашивает Существо.

Огненные иглы на мгновение перестают изменяться, цвета же делаются интенсивнее, а свечение ярче: Свет размышляет. Но он не знает ответа, так как сам является пленником этого непостижимого замысла. Всего лишь орудие для свершения высшей воли.

Но какова эта воля? В чем ее суть?

– Надеюсь, – наконец отвечает Свет.

– Иначе все напрасно, – говорю я, закрывая глаза и растворяясь в омуте прошлого.

 

 

 

Я вижу, что тогда – когда-то давно, а может, и в далеком-далеком будущем – я застыл в облаках сжатого газа, неустанно стимулирующего все рецепторы моего естества, и бесконечно курил-курил-курил, выдыхая к тусклым закопченным звездам кислотно-алые кольца туманностей. Я выстраивал из туманностей целые города, населял их жителями и наделял последних примитивнейшим разумом. А еще я устраивал облавы на слезососов. Случалось, что цеплял в одной из сонма альтернативных вероятностей различные формы одних и тех же арахнид и часами совокуплялся с ними в кипящих озерах растраченных эмоций. Удовольствие есть противопоставление скуке, ведь так? Вдобавок мне хотелось, чтобы все выплеснутые в пространство-время эмоции скапливались в виде бурлящей жидкости, в которую я регулярно погружал свое изможденное вечностью естество. Раз мне так хотелось, значит, так оно и было. Те, кто звался или будут зваться моими собеседниками, конечно же, не понимали, с чего бы вдруг мне питать такую страсть к застоялым эмоциональным ваннам и гигантским паукообразным. Но я не виню их за это, ведь в реальности, где эмоциональное соитие и эмоциональный вампиризм сделались основой сосуществования, хотеть можно было всех и вся.

И поначалу мне это действительно нравилось: я был вполне доволен идеей разделить всех тварей на несколько относительно схожих, но при том разительно отличающихся друг от друга типа – единых в своей противоположности типа, – способных порождать новых тварей и острые ощущения лишь слившись в целое. При этом заложенное в них стремление к автономному бытию зачастую вступало в конфликт с жаждой наслаждений, тем самым выливаясь в непреодолимые противоречия. Так все они являлись и будут являться прямым отражением меня, созданные по образу и подобию моему.

Суть расшалившиеся дети.

Суть сбрендившие старики.

Суть паразиты…

Ну и, естественно, так открывалась возможность для определенных эмоциональных маневров.

И я упивался этим.

Некоторое время подобная забава доставляла просто несказанное удовольствие: наблюдать, как твари мечутся меж двух огней – заложенным в них фундаментальным призывом к единению и собственной ментальной природой. Это неразрешимое противоборство расцветало пестрой гаммой наивкуснейших эмоций. А еще мне нравилось, когда оголодавшие арахниды с жадностью рвали мое существо, – делали это сразу после того, как я изливал в них свой яд, свое всеразрушающее семя, свою скуку, а по совместительству – идею. Глупое паучье яростно растаскивало меня по кускам, даже и не подозревая, что в тот момент выплескивает куда больше эмоций, нежели я во время коитуса.

Чуть позже кто-то из моих альтернатив пробуждался, стряхивал с себя плесень чужих предрассудков и предавался размышлениям о бестолковости очередного мира, как и всех предыдущих миров, как и всех не-миров на этом ветвистом дереве вероятностей; пытался охватить все разом, дабы постичь, что же я такое, зачем нужен и, самое главное, как мне побороть опостылевшую обыденность. И во всем этом также не было никакого смысла – сплошное ковыряние среди праха и мертвечины моей памяти. Извечный поиск – но чего?

Ведь я же помню, что так повторялось снова и снова – всюду один только прах и ничего кроме. Несомый холодными или кипящими волнами, гонимый раскаленным или стылым ветром, либо же, повинуясь незримым законам мироздания, блуждающий сквозь пространство и время, обреченный на вечное скитание сквозь мерцание далеких светил, прах этот был всегда. Он был растворен в воде; он искрился в расплавленной магме и остывал на поверхности потухших солнц; он витал в воздухе и выпадал с дождем; он был скован в доисторических ледниках. Пылающие звезды оберегали в себе крошащиеся руины. Разрастающиеся в пространстве червоточины – являющиеся не чем иным, как язвами на моем теле – таили в абсолютной своей тьме все тот же прах. Миры, наделенные атмосферой и увядающей растительностью, скрывали в пышных зарослях неразумных погибающих джунглей отголоски давно минувшего. В недрах планет покоились молчаливые черепки – свидетельства некогда кипевшей там жизни. И даже во тьме пространства, сквозь холодное сияние звезд крупицы праха неслись из ниоткуда в никуда, унося с собой воспоминания о том, чему, вероятней всего, никогда более не суждено повториться. Нет, никогда, ведь все, что могло быть создано – уже было создано, и все, что могло свершиться – уже свершилось.

Так я в который раз цеплялся зубами за собственный хвост.

 

 

 

Естественно, тогдашняя моя спутница, Кхе-ре – так я ласково ее называл, – до определенного момента ни о чем не догадывалась. Большую часть времени она мирно дремала в своем аляповато сработанном коконе, восторгаясь пустотой внутри собственного не-сознания. Если она и расспрашивала, о чем я думаю или куда собрался, то я неизменно отвечал, что отправляюсь ловить слезососов. Я врал, и она верила, потому что так и должно было быть – ложь и ревность тоже мои находки, довольно оригинальные, как я считал. Увы, постепенно и ложь с ревностью перестали интриговать, тем самым лишив меня желанных эмоций и, как следствие, ощущения собственного бытия.

Кхе-ре же была, есть и будет наивной и глупой, и это даже не моя заслуга. Кхе-ре сама предпочла стать такой: то ее выбор, а возможность выбирать – единственный мой подарок обитателям этого мира в конкретной точке времени…

Хотя кого я обманываю? Данная тварям свобода воли, конечно же, мнимая, ведь варианты выбора все так же подарены мной. Истинной свободой наделен только я. Увы, это не спасает меня от глупых решений, напротив, глупость порой и вовсе кажется спасением. И знаете что? В определенный момент я даже начал подумывать, будто глупость – это тоже своего рода эмоция.

Теперь же мне наплевать.

На самом деле все это меня крайне мало заботило, заботит и будет заботить. В том числе и слезососы. Я давно уже пресытился этой дурацкой игрой: когда я и я, и еще несколько меня шумной компанией устраивали облавы на этих спрутов (которые, собственно, тоже являются всего-навсего моими искаженными отражениями). Так в кротовины между пространствами мы запускали перепуганное дитя – квинтэссенцию беззащитности, ужаса и рыданий – и ждали, пока дремлющие недотепы встрепенутся, расправят щупальца и выползут из своих чернильных нор в пустоте, учуяв сладковатый запах невинных слез. Как и все прочее, это занятие мне быстро наскучило; я перестал получать от него удовлетворение. Я больше не испытывал никаких эмоций.

Тогда я вновь начал охотиться за сновидениями – своими и чужими. И какое-то время мне это очень даже нравилось. Откопав на задворках памяти очередную полуистлевшую идею, я запускал ее в несдерживаемое границами разума воображение и наблюдал, как она развивается, – на моих глазах из ничего возникал мир-цветок. Он распускался, подобно сверхновой в первозданной тьме, усложнялся, словно геометрическая фигура в многомерном прапространстве, постепенно наполняясь все новыми и новыми сочными красками-подробностями. Мир-цветок этот, как и все прочее на одной из нитей паутины времени, обретал собственную историю (прямо как Люций Лукумон), выстраивал последовательные цепочки действий-противодействий, тем самым создавая себе не только прошлое, настоящее и будущее, но и сложную вариативность развития.

А затем, будучи уже не в силах терпеть, я срывал этот цветок, заключал его во вневременную рамку и подвешивал в пустоте, слизывая краски его эмоциональной статики и мрачнея по мере того, как он увядал. Любая идея должна питаться новыми мысленными импульсами, а мои сновидения, как только они были поняты мною и сорваны, теряли для меня всякий интерес. И тогда они чахли и тускнели, пока однажды я не обнаруживал на месте своего сновидения все ту же кучку ментального праха. Так всякий мир-цветок был воссоздан из праха и в прах был обращен.

Остальные миры ожидает та же участь.

 

 

 

И вот я закрываю глаза и вижу, что в тот первый раз, когда Существо отыскало прах, оно также столкнулось со свидетельством времени, в чьей власти находилось все, даже Сущее. И тогда Существо прониклось этим прахом, втянуло из него память и осознало, что значит быть мимолетным явлением в неиссякаемом течении, в бурном потоке, увлекающем за собой все окружающее. Так для Существа открылись понятия смерти и жизни. Оно получило представление о материи, о развитии, о физических ощущениях. Оно обрело первые свои знания и первый свой опыт.

А еще, помимо всего прочего, оно постигло и последний день той цивилизации, впитало покорность, с которой ее обитатели встретили неотвратимость судьбы.

Выбравшись из глубин воспоминаний, Существо искренне удивилось:

– Как странно, они знали, что бесследно исчезнут, и не страшились этого!

А затем откуда-то издалека явился Свет.

– Теперь мы вместе, – сообщил Свет, принимая в себя Существо, – и у нас одна миссия…

Познание и поиск. Ведь мне известно все, но я многое позабыл.

Зато я помню, что за то время, пока взращенный внутри сновидения мир-цветок формировался, в нем – то есть в заключенной в нем реальности – сменялись целые эпохи. Я никогда особо не задумывался над тем, что конкретно происходит внутри сновидений, не вглядывался столь пристально, не был ценителем, дегустатором. Как оно всегда и случается, я все знал заранее, но скрупулезное исследование и наслаждение мельчайшими – самыми незначительными – деталями навевало на меня скуку. Я не был вездесущ – вернее, я был вездесущ когда-то давно, и мне оно надоело, – а между тем целые поколения невиданных рас и народов рождались и погибали. Они воевали друг с другом и восхваляли друг друга; следуя отработанной схеме ограниченности их разума, они выдумывали себе идолов, возводили в их честь молельни, а после яростно их низвергали; пытались исследовать пространство вокруг, но так ни на шаг и не приблизились к разгадке. Они даже не могли вообразить, что такое бесконечность. А бесконечность суть я, мое раздувшееся от бремени бытия существо, мои мысли и сновидения…

Все вы не более чем чье-то сновидение…

 

 

 

Я окунаю обломок бивня в собственную тоску и продолжаю писать то, что давно уже написано. Я вывожу буквы, складываю их в слова, а слова – в предложения, и читаю этот позабытый, ставший уже незнакомым мне текст. Расшалившееся дитя и вместе с тем глубокий старик, я слоняюсь в лабиринтах этих давнишних грез, которые, в свою очередь, блуждают в многомерной бесконечности, перемещаясь из одной ее плоскости в другую и постигая все новые и новые миры. Оксюморон, ведь то, что я обозвал «новыми мирами», на самом деле заплесневелое старье, пыль моего творчества. Но из праха этих миров Существо вбирает знания и опыт, тем самым постепенно осмысливая себя, как нечто единое и уникальное, существующее и осознающее собственное бытие.

Сущее велело искать, и целью поиска является именно прах – тот самый, что остался от давно уже сгинувших народов либо отдельно взятых величественных созданий, будь то наделенные способностью созидать океаны или же мудрые растения, жившие в доисторические времена разумные планеты либо же организмы и механизмы, достигшие размеров планет, много кто еще.

Так Существу попадались миры, некогда населенные механизмами – кем-то сотворенными либо сами себя сотворившие. Во многом опередив остальных, эти машины достигли апогея в своем развитии и погибли оттого, что не смогли превзойти пика собственных возможностей – не сумели возвыситься над самими собой! А бывало, что организмы создавали такую вот, наделенную разумом машину, и машина эта, осознав самое себя, как и собственное превосходство над создателями, неизменно уничтожала последних. Либо же случалось обратное, когда в своем стремлении постичь замысел Сущего, машины развивались настолько, что способны были вывести первый в их истории живой организм. Непременно уязвленный пониманием собственной уникальности, граничащей с собственной же никчемностью, организм либо умирал, либо устраивал бунт.

По сути, и те и другие являлись всего-навсего конструктором, неказистым творением, в наивности своей рвущимся превзойти неведомого творца. Лишенные всякой оригинальности, эти неумелые поделки – первые попытки играться с формой и закольцованной идеей создателя и создания – не вызывают у меня ничего, кроме скуки.

Но все же порой и я задаюсь вопросом: а что если и меня кто-то создал?

Тем временем Существо продолжало свой поиск. Оно обнаруживало цивилизации, взращенные внутри других цивилизаций, а то и отдельно взятых живых существ. Но чаще всего эти паразиты были не способны уяснить той простой истины, что сами же истребляют своих носителей, тем самым обрекая себя на вымирание. Прочие народы и вовсе были лишены того, что понимается под физическим телом. В чем-то они походили на Существо – предпочитали интеллектуальное совершенство и, постигая крупицы истины, полагали, что им открылись основы мироздания. Такие, как правило, вымирали от скуки.

Как я их понимаю!

Другие предпочитали иные пути гибели: они доходили до того, что накладывали табу на – о, сколь многое для Существа было заключено в этом великом и прекрасном таинстве! – размножение. Попадались и те, кто, имея крайне скудный запас знаний, но высокую плодовитость, за короткое время заселяли свою обитель, необратимо вырождались и самолично себя истребляли. Но наиболее странными казались другие, предпочитавшие поклоняться собственным иллюзиям, возводившие в их честь храмы и приносившие своим иллюзиям жертвы. И все чаще обнаруживались такие, кто неизменно желал истреблять – бессмысленно и беспощадно. Как правило, при должном уровне развития, они скитались в пределах дарованного им пространства, следуя из одной системы в другую и пожирая все, что встречалось им на пути.

Все создано по образу и подобию моему. И все отныне лишь тлен – останки загустевшей фантазии.

Многие же народы постигла иная трагедия: они бесследно исчезли в катаклизмах, потрясших их миры. А однажды Существо заглянуло в прах наделенной способностью мыслить и уснувшей много единиц времени назад звездной системы, – уснувшей из-за усталости, из-за осознания полной бесполезности всего происходящего…

Я закрываю глаза и вздрагиваю, потому что в собственном сновидении вижу навечно уснувшего себя.

 

 

 

– Все это так удивительно, – подводит итог Существо. – Они столь разнообразны, каждый из них уникален. Все уникальны!

Свет же хранит молчание, покорно следуя туда, куда устремляется Существо. Свет не способен постигать память, зашифрованную в прахе. Но каким-то образом он получает все сведения от самого Существа, читая в его мыслях.

А Существо продолжает развиваться.

Подобные опыты с прахом: все эти видения, бессчетная череда выгоревших жизней, целые эпохи, цветастым калейдоскопом мелькающие в сознании Существа, – все это не проходит бесследно. Существо впитывает мудрость народов, забирая как их знания, так и мотивы их поступков. Но Существо никогда не принимает их на свой счет – не осмеливается отождествлять пусть и потерянную, но жизнь, с самим собой, – лишь бережно сохраняет где-то в отдельном уголке собственного разума.

– Продолжай искать, – велит Сущее.

Судя по всему, Сущее очень старо, и остается всего ничего, прежде чем и оно превратится в прах.

– Но ведь тогда исчезнет все. Как такое возможно?

– Все подчиненно законам, – отвечает Свет, и иглы его то удлиняются, то укорачиваются. А в самом центре этого яркого сияния, способного освещать наиболее темные уголки пространства вокруг, находится Существо. – Ничто не исчезнет бесследно, дабы не возродиться вновь.

Но Существо сомневается в верности этих суждений, ведь на протяжении всего пути они обнаруживали лишь погибшие миры, но так ни разу и не встретили хоть одного, существующего поныне.

– Возможно, никого уже не осталось, – решает Существо. – Именно потому исчезает Сущее: оно больше не способно дарить жизнь. Быть может, оно и само уже – прах?

Свет же помалкивает, переливаясь всевозможными огнями. Временами он и сам очень похож на звезду, правда, совсем крохотную.

– А может, его цель изначально сводилась к тому, чтобы зарождать самое жизнь? – задается новым вопросом Существо. – Только зарождать, при этом никоим образом не способствуя ее развитию или же, напротив, упадку?

– Сущее – мать примитивных чудес, – усмехаюсь, я выпускаю новую струю-комету.

 

 

 

 

– Опять скучаешь? – Кхе-ре выползает из кокона и таращится на меня россыпью черных дыр, в которых бесследно испаряются планеты, целые скопления звезд.

– Отвяжись.

– Чего грубишь-то? – Она ныряет в воронку, к берегам уснувшего Океана, и делает несколько жадных глотков. Ее физиология, как и было задумано, требует того, чтобы Кхе-ре регулярно пропускала сквозь себя частицы материальной вселенной, точно так же, как однажды материальная вселенная без остатка впитает и пропустит сквозь себя Кхе-ре. – Мне сейчас такая красивая пустота снилась, рассказать?

Способность тварей видеть сны – пусть и отличные от тех, что грезятся мне – тоже мой подарок. Так в своих снах они, сами того не осознавая, робко прикасаются ко мне, сталкиваются с изнанкой их реальности; в своих снах они заглядывают по ту сторону и могут полюбоваться на крохотную частицу правды. Большего их разум попросту не выдержит.

– Не-а, не надо. – Я выплевываю сжеванную курительную нить и тянусь за новой. – Твои безпространства слишком примитивны. Мне такое не интересно.

Кхе-ре обиженно глядит на меня.

– Еще бы! Это ж ты у нас такой абсолютный, даже умеешь сновидения воображать! – Последнее слово она намеренно растягивает, и мне известно, что это не только потому, что она хочет как-то задеть меня, но и потому, что так и не уяснила его истинного значения.

Впрочем, даже захоти она понять, у нее все равно ничего бы не вышло, ведь всякое мое сновидение – это отдельное напластование грез и событий, в которых я прячусь от обыденности, в которых я либо сплю беспробудным сном, либо и вовсе умираю.

Что же касается Кхе-ре, то я видел, вижу и буду видеть ее насквозь: все ее недалекие мыслишки текут передо мной едва заметным потоком ментальных нечистот. Вполне естественно, ведь это я сотворил ее, как и весь ее куцый род. Скажи я ей об этом, и она рассмеется – все рассмеются, настолько они недалеки. И настолько трусливы.

Ведь истина пугает.

– Сожри меня грубо! – велю я.

Ответ мне заранее известен (и разве не я спровоцировал его своим вопросом?): у нас с Кхе-ре давно уже все не так гладко, как хотелось бы. Ей хотелось бы, не мне. Когда-то мне очень даже нравились склоки между разными типами одних и тех же тварей – я регулярно менял свои формы, дабы не упустить ни одного скандала. Но позже и это стало надоедать. В общем, мы с Кхе-ре давно уже не получаем друг от друга эмоций. И сдается мне, это тоже является частью всепожирающей обыденности, ловушкой, в которую я загнал сам себя. Все есть укрепившаяся модель, которую я помимо собственной воли использую в каждом новом творении – осознанном либо спонтанном.

Все уже однажды случилось, и нет ничего нового пред взором моим…

– Не дождешься.

– Так и думал.

Я вновь смотрю на звезды, наблюдаю, как они вспыхивают и гаснут, проглатываю их и выплевываю: скучно, совершенно нечем себя занять.

Вместе с тем мысленно я слежу за Кхе-ре. С момента нашей первой встречи она обрюзгла, клыки ее затупились, педипальпы и хелицеры сделались вялыми и служат отныне лишь для приема пищи, а ее тело – этот склизкий комок материальности, загустевшая творческая энергия – обросло плотным слоем усиков, которые меня ни капли не возбуждают. А еще она постоянно канючит – все-то ей, дуре безмозглой, не нравится, все-то не так. Грустно, ведь такой она стала потому, что я ее такой сотворил.

Вдобавок ко всему это невероятно скучно.

– Страшилище!

Я посылаю эту мысль ей в голову с такой силой, что Кхе-ре, при всех ее габаритах, отбрасывает прочь.

– И незачем было толкаться, – хмурится она, даже не понимая, насколько вдруг стала уродлива.

– Да пошла ты.

Отвернувшись, я продолжаю любоваться погибающими звездами. Определенно, чего бы там не произошло, звезды я сохраню, – эта мысль вспыхивает где-то на периферии сознания и тут же гаснет. Я же ощущаю агонию звезд, впитываю ее, проживаю и… зеваю, зеваю, зеваю. Мне нестерпимо хочется разнообразия, чего-то необычного. Мне нестерпимо хочется…

Любить?

Пробую на вкус эту вроде бы знакомую, а вместе с тем странно новую идею. Она выскользнула из вороха тех событий, что случились когда-то давно и, вместе с тем, еще только должны наступить; будто бы заблудилось на прямой моего бытия. Кхе-ре же украдкой посматривает на меня, тайком прощупывая мой разум, на случай, если я вдруг снова решу ее толкнуть. Но мне уже нет до нее никакого дела. Точно я знаю одно: я устал от спутницы – этой никчемной попытки не быть одиноким. Из нашего с ней союза я высосал все, что можно, и ныне пришла пора избавиться от ее присутствия.

Забросить, что ли, ее в подпространство? Пусть чахнет там с остальными ненужными и вспоминает то якобы прекрасное время, что все они напыщенно именуют первыми эрами. Так эти простофили мнят, будто в первые эры зародилось Сущее, хотя на деле ничего такого не произошло. В действительности все случилось совсем недавно. Да и вряд ли бы им понравилась правда о том, что вся окружающая их реальность есть лишь последствие моего пердежа, или отрыжки, или усталого вздоха, а то и всхлипа…

Истина не только пугает, но порой вызывает и грустную усмешку.