Проза

 

 

Владимир Манюхин. После апокалипсиса.

 

 

 

1.

Dies irae

 

– Ведь после будут еще рассветы, да?

На самом деле не имело значения, что будет «после», как и что было «до». Все враз сделалось пустым, бесполезным, даже каким-то глупым…

Город вдали буквально таял в огненном мареве – стремительно разрастающемся, обретающем неслыханную мощь. Как если бы некий давно позабытый бог очнулся после тысячелетнего сна и теперь рвался выбраться из глубин на поверхность, одним лишь своим дыханием сметая ветхие постройки и прижимая к земле гибкие деревца. А ватные клочья облаков развеяло по небосводу вибрирующим гласом – натуральная симфония деструкции, виртуозно исполненная в недостижимом для человеческого слуха диапазоне; таковой могла бы стать игра разъяренного божества на бесчисленных клавишах расстроенного органа. Вода же в заливе вспенилась и забурлила, пока раскаленным паром не устремилась ввысь…

Пронзительно крикнула чайка – раз, другой… потом замолкла, видать поняла всю бессмысленность своих стенаний.

– Жутко, – сказал кто-то, передавая по кругу бутылку. – Как будто в жерло вулкана заглядываешь.

– Нет, это прекрасно, – было ему ответом.

Бомбардировщик пронесся над их головами и поспешно скрылся во мраке.

Древний бог окончательно пробудился, обернувшись испепеляющим огненным вихрем. Пожрав целый город, он обратил свой взор на них – жалкую кучку солдат, брошенных на произвол судьбы. Бог протягивал к ним свои ладони – все ближе, ближе и ближе. И каждый из них слышал наполнявшие воздух крики и пение, вздохи и смех; каждый из них упивался и приходил в ужас от этой всеразрушающей симфонии. Ослепленные, они передавали друг другу бутылку, жадно глотали спиртное, чувствуя, как испаряются слезы и как плавится кожа у них на лицах…

Шел третий час ночи.

 

2.

Lacrimosa

 

Он просто взял и ушел. Осторожно притворил за собой дверь и растворился в ночи. Остались лишь тревожные, скользящие вдоль стен тени да боязливое дрожание огонька от единственной в доме свечи. В окна же на меня поглядывает бархатистая снежная тьма, пронзительно завывает вьюга, а весь дом скрипит и стонет. Нечто шастает по крыше, оставляя на ней причудливые следы, которые наверняка исчезнут к утру. Метель поглотит все, в том числе и меня.

Я!

Сижу в углу, укутавшись в старое шерстяное одеяло. У меня есть имя, есть какие-то знания и мысли, воспоминания, моя жизнь, жизнь… У меня есть люди – родные и близкие, – которых я помню, следовательно, они живы, живы… А еще есть Бог, в которого я верю. И мир тоже есть, да. Знать и верить – уже создавать. Так вот, я – создаю!

Что-то скребется у порога за дверью, но я не встану, не пойду открывать. Что бы там ни было, скоро оно уйдет… Должно уйти! И так до тех пор, пока не вернется он…

Сквозняк, – и огонек трепещет под натиском грозной стихии. Если он, огонек этот, потухнет, то все погрузится во мрак. Впрочем, это не важно. В темноте гораздо легче представлять: ничто не отвлекает глаза, никаких лишних деталей.

Меня бьет озноб, я натурально стучу зубами, хотя в комнате тепло. В печи тлеет зола, но поленьев больше не осталось. Может, он принесет их? Надеюсь, что не забудет…

Я знаю, что он напуган. Очень напуган. Но вместе с тем он молодец. Вижу, как трудно ему дается держать себя в руках. Он сильный. За это его и люблю.

Снова что-то скребется. Хочется крикнуть, прогнать эту чертовщину. Пускай убирается восвояси. В метель и дальше – хоть на другой конец света, сквозь выжженные города и села…

А здесь только я, мои мысли и воспоминания, мое буйное воображение. Можно все выстроить заново, стоит лишь захотеть. Бац! – и мир возвратится, все станет как прежде, как было раньше. Закрываю глаза и, стараясь не обращать внимания на скрипы и усталые вздохи дома, начинаю представлять.

Он!

Высокий, стройный, красивый. Да, именно такой. Улыбается, как в тот весенний солнечный день, когда впервые ко мне подошел. Взгляд игривый, глаза темные-темные, и кажется, в них можно утонуть. Словно горное озеро, где вода ледяная, а в глубине прячется рыба. Мне его взгляд сразу понравился. Помню, все помню… Что же он сказал? Ах, да! Он сказал: «Ослепительно!» С этого все началось. Моя вера в счастье сотворила это самое счастье, сделала его настоящим. Не эфемерным, как все привыкли думать, нет. У меня на самом деле было счастье…

Что за странные звуки вдали? Может, послышалось?

И снова дрожит огонек свечи, холод бродит по комнате, пробирает до костей. Теперь уже больше не тепло. Натуральная стужа! Сколько же прошло времени?..

А еще по дому разгуливают мертвые. Их нынче стало очень много – мертвецов, – и все-то никак не найти им покоя. Слишком много призраков! И это от них так холодно. Да, вот гляжу на все эти лица – эти застывшие гримасы, – они кричат, удивляются, молятся и… глядят на меня в ответ. Глядят из стен, из углов, из щелей в полу… А их тела сотканы из теней, заполонивших комнату. И сами они – тени.

Но скоро свеча погаснет, и я не поднимусь с пола, чтобы зажечь ее вновь. Мы все останемся во тьме. Я продолжу создавать, а мертвые будут наблюдать за моими действиями. Да, так оно и будет.

Уж больно он задерживается…

Что это? Никак кто-то кричал в ночи? Среди снега и холода, в самом сердце метели кричал…

Мерещится? Скорее всего. А ветер теперь поет иначе, нежели прежде. Вьюга плачется, как ребенок, позабытый в пустом доме.

Но я создам весну! Такую же, как была когда-то – миллионы лет назад – в Венеции. Прекрасный город. Там встретилось мне долгожданное счастье, первые слова которого выражали истинный восторг. Ослепительно! Очаровательно! – так он говорил обо мне. И где-то в интонациях его голоса уже затаилась будущая любовь. Мое детище. Мое творение.

Опять что-то скребется…

Пора бы ему уже возвратиться. Все равно там никого нет, ничего не осталось. Даже радио молчит. Одно лишь шипение. Эфир пуст. Станции больше не вещают, не слышно голоса ведущего, и никогда уже не зазвучит музыка.

Значит, мы больше не сможешь танцевать?

Пустяки! Я создам музыку, все-все возвращу на свои места! Расскажу ему об этом, как только вернется. Попрошу, чтобы не уходил от меня. Нечего делать в этой ледяной пустоте, среди снега и мрака. Там теперь бродят мертвые, – отныне это их тропы, их места. Пусть себе вспоминают былое, а у нас впереди еще куча дел. Да, так ему и скажу.

Что за глумящиеся лица на полу? Почему они насмехаются надо мной?

Не вернется?

Нет, ошибаетесь! Он обязательно придет. Он не посмеет бросить меня здесь, ведь кроме меня у него никого больше нет!

Надежда?

Какое странное, даже страшное слово. Страшное-страшное! Зачем надеяться, если можно все исправить, все восстановить? Сотворить красоту, заново отстроить мир. Ведь можно? Можно же?!

Но почему он наговорил мне столько гадких слов перед уходом? Я же люблю его! Разве стоило так поступать?

Свеча затухает. Огонек угасает постепенно, как жизнь в немощном старике. Тени сгущаются, а света становится все меньше и меньше. Отблески на полу и стенах делаются темно-рыжего цвета, переливаются, тускнеют, пока все не тонет в стылой черной пучине. И теперь призраки возвышаются надо мной. Странно, но я слышу их дыхание. Разве мертвые могут дышать?

Кто-то плачет вдали. Да, ему больно, и он определенно зовет меня…

Или нет?

Но все же зачем он сказал мне все эти обидные слова? Ведь так нельзя! Мне стыдно за него и как-то грустно. А вдруг он не вернется? Вдруг голоса правы?

Тогда надо будет сотворить и его! Таким же молодым и красивым, как тогда, в Венеции. Тот он был лучше, чем нынешний. Тот он чаще улыбался, говорил мне всевозможные комплименты… Тот он любил меня.

Что же с нами случилось?

После того, как по радио обо всем объявили, а чуть позже мир погрузился в замогильную тишину, – да, после этого он изменился до неузнаваемости. Как будто в нем что-то надломилось. И мне трудно понять и принять это. Разве не для того мы перебрались сюда, на самый край света, чтобы найти уединение? Укрылись среди бескрайних снегов и лесов, желая насладиться нашей любовью вдали от людей и их предрассудков…

Так зачем он меня обидел? Почему ушел?

Нет, он вернется! Вернется, черт возьми!

А в комнате становится очень холодно. Чувствую на себе взгляды… Зато за дверью больше никто не скребется. И никто не кричит в ночи. Так спокойней, правда же?..

«Ты понимаешь, что произошло?» – спросил он.

А что? Ничего страшного, милый! Ведь мы-то не потеряли друг друга, мы-то по-прежнему есть! Мы рядом друг с другом, мы друг друга любим. И именно это позволит нам воссоздать все заново. Ведь мы все еще можем воображать!

«Мир перестал существовать! – закричал он тогда. – Ничего больше нет, тупица! Все пропало! Они поубивали друг друга! Они все уничтожили!»

Меня очень пугает, когда он кричит. Я вообще плохо переношу крики, а уж от него тем более. Зачем же так? Ведь я люблю…

«Ты ничего не понимаешь, да? Что с тобой, черт возьми?!»

Все хорошо, милый. Только не нервничай. Главное, что мы есть друг у друга. Мы не лишились этого, мы спаслись…

Мне было непонятно, как донести до него эту простую мысль. Он сделался совершенно другим, враз переменился.

И почему эти лица потешаются надо мной? Когда уже наступит утро? Да и наступит ли оно хоть когда-нибудь? Холодное зимнее утро, которое проглотит меня, когда я отправлюсь на поиски. Если он не вернется… Если он…

Если…

Но он должен вернуться! Он не может вот так взять и оставить меня здесь – на самом краю мертвого мира!

Я пытаюсь не отвлекаться, но не могу. Перед глазами отчетливо стоит тот момент, когда он присел на корточки и заглянул мне в глаза…

Надо строить, а вместо этого я предаюсь воспоминаниям. Эх, весна в Венеции, гондолы в мутной зеленоватой воде, и узенькие улочки, в лабиринтах которых так легко заблудиться. В лабиринтах которых так хочется заблудиться! А дальше? Что там дальше?..

Долгое время он пристально рассматривал меня, стараясь при этом не замечать моей улыбки.

«Господи, – вздохнул он под конец, – неужели это действительно происходит? Разве мы заслужили подобное? Разве…» А потом вдруг разрыдался. Он не обратил внимания на то, как я глажу его по волосам, шепчу слова утешения ему в ухо, целую, – он просто плакал, словно ребенок, крепко-накрепко вцепившись в меня.

Все хорошо, мой милый, успокойся, не плачь. У нас все будет замечательно. Ты нужен мне, а я тебе. Я люблю тебя, а ты меня. И никто этого у нас не отнимет. Нас теперь всего двое осталось. Мы необходимы друг другу.

«Необходимы», – всхлипнул он.

И мы сумеем сотворить новый мир. Отстроим все заново, куда лучше, чем прежде.

Он отпрянул и с каким-то состраданием, даже жалостью глянул на меня, а по щекам его струились слезы.

«Господи», – вновь прошептал он.

Все хорошо. Не плачь, не плачь! А помнишь Венецию? Мы и ее вернем. Ведь если ты помнишь, и я помню, то это будет гораздо проще сделать. Честно-честно, поверь мне! А помнишь того гондольера? – с какой подозрительностью он косился в нашу сторону, а потом, когда понял, отказался везти нас куда-либо. Мужчина старой закалки, набожный, упертый. Забавно все-таки было. Люди всегда так… А то кафе на углу, где буквально во всем ощущалась весна, его ты помнишь? Ведь прекрасное же, скажи! Ну?

«Прекрасное», – прошептал он, а слезы так и текли у него из глаз.

Ну вот, говорю же, все вернется! Все станет как прежде. Доверься мне. Бог с ним, с этим миром. Рано или поздно они все равно бы его разрушили. Наше счастье, что мы оказались здесь, вдали от их политики и их бомб. Ведь правда? Правда же, милый?

«Правда», – пробормотал он, вытирая лицо рукавом. А потом ни с того ни с сего выпалил: «Бедный мой мальчик, как же сильно оно тебя затронуло! Вот и не выдержал ты. Миленький мой, прости меня. Не понял я сразу, не увидел…»

Глупый, он решил, будто я спятил. Какой же все-таки он наивный. Не слушает меня. Не слушает…

А он все говорил и говорил, а потом вдруг выпрямился во весь рост, провел ладонью по подбородку и надолго так застыл.

Ну что же ты молчишь? Скажи хоть слово! Скажи, что ты веришь мне, и мы по-прежнему любим друг друга. Скажи, что мы справимся и придумаем новый мир взамен утраченного. Скажи!..

Но он лишь произнес: «Боже, прости меня», – и при этих словах мускулы на его лице дрогнули, рот скривился. А затем, тяжело вздохнув, он развернулся и кинулся прочь. Мрак и пурга поглотили его.

Поглотили…

Что же это? Кажется, уже светает. Темнота постепенно покидает мой дом, а вместе с ней исчезают и призраки. И ветер теперь не так силен. Новое чистое утро. И как же здесь холодно… Я даже и не заметил, как распахнулась входная дверь. Сколько снега уже намело. Холодно, как в могиле!

Сейчас, еще чуть-чуть, и я отправлюсь следом за ним. Пойду искать мою любовь, заплутавшую в этих лесах, сбившуюся с пути и потерявшую дорогу назад. Ко мне. Ведь столько всего еще предстоит…

Столько всего…

Но отчего так хочется спать? Если закутаться поплотней и сидеть, не шевелясь, то холод постепенно отступает. Лишь сонливость накатывает ласковыми волнами. Совсем чуть-чуть – часик, только чтобы набраться сил. Ведь столько всего предстоит сделать…

Столько всего…

 

3.

Lux aeterna

 

Солнце еще не взошло, но его постепенно нарастающий из-за горизонта свет уже развеял ночную мглу. Усеянное пухлыми облаками небо голубело, а теплые дуновения июльского ветра приносили на берег аромат соли и свежести, попутно колыша листву пальм, что в изобилии разрослись вдоль пляжа.

Море также было спокойно. Оно вздыхало и перешептывалось, и трудно было понять, с кем оно ведет свой таинственный разговор. Быть может, с ветром? А возможно, даже с самим собой, от нечего делать вспоминая старые добрые денечки, когда оно еще не было столь равнодушно и одиноко, вспоминая ту неугомонную и не в меру шумную эру, что закончилась тысячи лет назад, – эру человечества…

Волны накатывали на берег и слегка пенились, рисуя незамысловатый узор на песке. И время теперь не имело значения. Впрочем, оно никогда не имело значения. Море это знало. Да и ветер тоже знал. И, быть может, именно об этом они переговаривались?

А по пляжу неспешно брели двое. Архаичные, пугающие своей узнаваемой простотой образы: светловолосый мальчуган лет девяти и худощавый седой старик, лицо которого бороздили морщины, и в чьих мутных глазах читалась смиренная усталость. Эти двое молча наслаждались утренней прохладой, то и дело переглядываясь и изредка одаривая друг дружку заговорщическими улыбками, свойственными, пожалуй, лишь деду и внуку.

Надо заметить, что ни море, ни ветер никак не отреагировали на появление этой, в принципе, довольно заурядной на вид парочки. Можно даже сказать, что море с ветром и вовсе их не заметили, по-прежнему продолжая свою беседу. Беседу, длящуюся, наверное, еще со времен сотворения всего сущего, выливающуюся порой в жаркий спор – и тогда ветер свистел и бушевал, а море обрушивало на берег грозные валы, – порой же и вовсе затихающую – море и ветер тогда словно пребывали в послеобеденной дреме.

И тем не менее это была беседа – ленивая болтовня двух приятелей, поглядывающих на мир и оценивающих в нем все и вся.

А на пляже прохладный, еще не раскаленный добела песок проминался под босыми ступнями идущих. Дед с внуком наслаждались этим ощущением. И легкий бриз трепал светлые с золотистым отливом волосы мальчугана, обдувал загорелое лицо старика.

– Деда, а деда? – нарушил тишину мальчуган. – Скажи, а это море – оно было всегда?

Старик повернулся к морю и, скользнув задумчивым взглядом по водной глади, посмотрел в направлении горизонта. Совсем скоро оттуда появится первый утренний луч…

– Не знаю, – покачал он головой. – Оно очень древнее, это море. Но оно было здесь не всегда.

И, вскинув худую, почерневшую от загара руку, скрюченным пальцем указал на нечто поодаль. Мальчугану не требовалось смотреть в ту сторону, чтобы понять, о чем толкует старик. Как-никак, ежедневно, на протяжении уже многих лет мальчуган бродил по этому пляжу и неоднократно останавливался возле огромного, выступающего из земли факела. Облепленный у основания водорослями и обломанный у самой верхушки, этот проржавевший монумент с одной стороны погружался в зеленоватую пенистую воду, а с другой утопал в прибрежном песке. И все же по-прежнему различались плавно очерченные кончики пальцев, сжимавших этот таинственный факел, метафорический огонь которого потух давным-давно.

– Когда-то, – с ноткой меланхолии произнес старик, – он буквально упирался в небеса. Металлическая женщина, которая его держала, была довольно высокой – едва ли не в двести футов! Она располагалась на острове, омываемом водами этого моря. А теперь вот, как видишь, и климат поменялся, и море поднялось.

Мальчуган снова поглядел на факел. Из многочисленных дедушкиных рассказов он знал, что та статуя олицетворяла собой независимость какой-то страны. Но позже статуя, впрочем, как и страна, оказалась погребена под слоем песка и воды.

Отныне здесь находился остров, живописные берега которого омывались водами зеленого моря.

– Но ведь оно было! – с необъяснимой даже для самого себя радостью воскликнул мальчуган и, смеясь, помчался по пляжу. – Оно было, было, было!

Море никак на это не отреагировало. Сонные волны ласкали босые детские ноги, а открытие, только что совершенное мальчуганом, не являлось великой новостью. Море и так все знало. И ветер знал. Да и старик, судя по всему, тоже.

Усмехнувшись, он направился следом за внуком.

– Деда, а деда? – вновь спросил мальчуган. – А почему тот город ушел под землю? Что такого сделали его жители?

Вот это уже был дельный вопрос. И даже ветер на какое-то время притих, желая послушать ответ старика. Но старик отчего-то хранил молчание. Он смотрел куда-то вдаль, за горизонт, и думал о том, что вот уже совсем скоро взойдет солнце, прыткие лучи которого мигом достигнут пляжа…

– Не знаю, – наконец сказал он. – В чем-то те люди зашли слишком далеко. Наверное, это их и сгубило.

Фыркнув шальным порывом, ветер снова обратился к морю. Подобные ответы им доводилось слышать не впервой. Пускай то и была истина, но банальная, скучная… Да и какой во всем этом нынче толк?

Мальчуган же направился к деду. Песок прилипал к мокрым ступням, а внимательные, искрящиеся любопытством глаза были устремлены на старика.

– А что будет дальше? Что?

– Этого я тоже не знаю, – глухо отозвался старик. – Дальше – пусто. Никого не осталось. Только мы, и все. Земля отдыхает. Она отходит от всех тех бедствий, что устроили люди. И сколько так продлится – никому не известно. Возможно, однажды все взаправду вернется на круги своя, и тогда…

Теперь уже и море, и ветер внимательно слушали слова старика.

– …зародится новая жизнь, которая со временем начнет зваться разумной. Так либо все повторится, как уже случалось не раз, либо пойдет в ином направлении. Всякое может быть. – Он вздохнул. – Мы, увы, этого не застанем, ведь мы…

– Да, знаю. – Лицо мальчугана омрачилось. – Мы – память. Мы – всего лишь тени…

– Всего лишь тени, – повторил старик.

Обернувшись, он вновь посмотрел в морскую даль.

– Нам пора. Сейчас покажется солнце.

И, не произнеся больше ни слова, эти двое пошли вдоль берега по направлению к тропическому лесу…

А мгновением позже первый луч восходящего солнца вынырнул из-за горизонта и стремительно помчался во все стороны, сообщая еще пока сонному миру о своем появлении. Но когда луч достиг пляжа, там уже не было ни старика, ни мальчугана. Как если бы эти двое и вовсе не существовали.

А может, так оно и было на самом деле?

Как знать, как знать. Ведь теперь даже море с ветром не смогли бы с полной уверенностью ответить на данный вопрос.

Хотя изредка в воздухе еще слышался отзвук тех слов – словно бы нисходящий до шепота стон, словно бы мольба отчаявшегося, – произнесенных много лет назад:

– Мы – всего лишь тени… Всего лишь тени…