Проза

Когда я узнал, что был незапланированным ребенком, мне все стало понятно. Мне вдруг стало понятно, откуда у меня это ощущение того, что я здесь не к месту, что я – где бы я ни был – какой-то лишний, которое как будто красной нитью тянется у меня через всю жизнью. В детском саду у меня не было друзей; утром меня приводили туда, я садился где-нибудь на ковре подальше от остальных детей и молча катал машинку или что-нибудь вроде того. Когда нас выводили гулять на улицу – если это было летом или осенью, - я в гордом одиночестве ловил кузнечиков, собирал «вертолётики» - плоды клёна, который рос на территории детского сада, или такие круглые жёлтые штуки, жетончики – я до сих пор не пойму, что это было и откуда взялось, но этих жетончики в изобилии валялись на территории детских площадок. Однажды мне довелось ловить кузнечиков в команде с каким-то мальчиком, но нам помешали: к нам подошли два мальчика, которым вдруг взбрело в голову взять на себя обязанность защищать кузнечиков, и запретили нам их ловить, хотя ещё вчера сами же безбожно уничтожали несчастных насекомых. Сейчас это кажется нелепым и смешным – то, как они внезапно осознали, что творят зло, и решили перейти на сторону добра и защищать гонимых, стоящих на грани вымирания кузнечиков. Иногда я играл и с другими детьми, но это всё были такие же одиночки, отбившиеся от стада агнцы. В школе было проще, там у меня вроде как появились друзья, но они навсегда останутся только «школьными друзьями» - которых видишь раз в сто лет, с которыми можно обсудить работу, зарплату, вскользь коснуться каких-то планов на будущее, вспомнить школу, спросить «видел кого из наших? ну как там тот-то, вроде бы женился? а у той-то вроде бы уже третий ребёнок», ну и так далее. Ничего важного, ничего такого, что кого-то волновало бы по-настоящему. В университете я тоже не чувствовал себя в своей тарелке, где-то на третьем курсе хотел бросить обучение, поступить в другой универ, но не сделал этого. А когда переехал в общежитие, то чувство это, наверное, достигло своего пика, в тот раз я ощутил его особенно остро и ясно. Но об этом чуть позже. Итак, как я узнал про то, что был незапланированным: недавно я увидел свадебную фотографию своих родителей, год называть не буду, но она датирована мартом, а я родился в августе того же года, и у мамы уже заметен живот. Следовательно, мне было уже около четырех месяцев, и мне кажется, что из-за меня родители и поженились. Эту фотографию я видел и раньше, но только в этот раз обратил внимание на детали. Я не стал расспрашивать их об этом; возможно, есть и какое-то другое объяснение, но я предпочел вывести из этого то, что я был зачат случайно, и хоть как-то объяснить этим свое ощущение «лишности», что ли. Уж лучше иметь хоть какое-то объяснение, чем совсем не понимать, что с тобой происходит. Но я не жалуюсь, никого ни в чём не обвиняю, не обижаюсь – да тут и причин для этого нет, - ничего подобного. Одиночество меня устраивает, я его даже, наверное, люблю, мне удается получать от него и удовольствие, и пользу. А ощущение «лишности» - это то, к чему со временем привыкаешь и уже не замечаешь, так что всё в порядке. Я спросил своего психоаналитика об этом – о том, может ли незапланированный ребенок в дальнейшем ощущать это, может ли это сказаться на его жизни, ведь детство оставляет следы и так далее. Он не то чтобы подтвердил мою теорию, но сказал, что о таких исследованиях не слышал, но это возможно, и что, например, даже травма при рождении может сказаться на дальнейшем развитии личности, психологии человека. Да, я какое-то время посещал психоаналитика, но недавно – как говорят эти аналитики – «ушёл из терапии». У меня был молодой специалист, чуть старше меня, но он сразу понял, что у меня с головой. Он спрашивал у меня, почему я решил обратиться к нему – к молодому мужчине-психоаналитику. Они у всех это спрашивают, им нужно это знать. Они анализируют абсолютно всё. Я сказал, что сейчас плыву по течению, иду по пути наименьшего сопротивления, и мне было проще обратиться к тому, кого мне посоветовала одна моя знакомая, чем искать кого-то самому. А вообще, сказал я ему, я хотел бы ходить к женщине, которая была бы старше меня, и что бальзаковский возраст был бы идеальным вариантом. Я спрашивал у него, что со мной не так. Он всегда отвечал как-то витиевато – то ли чтобы до меня лучше дошло, то ли боялся сказать всё в лоб, - но я понял, что со мной вроде как всё в порядке и что у меня шизоидная личность. Это значит, что если всё так и будет продолжаться, то к сорока годам я обзаведусь шикарной шизофренией и буду до конца дней слушать голоса в голове, которые наверняка будут твердить о том, что ещё лет двадцать назад нужно было жениться, завести детей и не забивать себе голову всякой чушью. Но это уже моё личное предположение. Когда я посоветовался со своим психоаналитиком, он сказал, что оснований для этого нет, что я пессимистично настроен и тороплю события. А недавно я, как говорится, ушёл из терапии. Я снова почувствовал себя брошенным и забытым. Мой психоаналитик предвидел это, он говорил, что есть у меня такой шаблон поведения – он помог мне его обнаружить, - когда мне вдруг начинает казаться, что меня бросили и забыли, хотя разумных оснований для этого нет. Он предупреждал меня, что шаблон этот сработает и в наших с ним отношениях, которые он называл «терапевтическими», и что нужно будет это пережить, переработать, найти способ справиться с этим чертовым ощущением. И он оказался прав – шаблон сработал на ура: в один прекрасный день я почувствовал, что я – приносящий деньги – даже своему аналитику не нужен. Пережить, переработать, справиться мне не удалось – и вот он я – который больше не тащится два раза в неделю в другой конец города на прием. В конце последнего сеанса я поблагодарил своего аналитика и ушел. Нужно отдать ему должное: он помог мне заметить то, чего я раньше не замечал, помог узнать о себе такое, о чем и не подозревал, да и какое-то время он спасал меня от самого себя, что ли. Но я по-прежнему не знаю, что со всем этим делать. В самом начале я заговорил об ощущении того, что я везде не к месту. Просто сейчас мне приходит на ум один случай, когда это ощущение совсем уж выбило меня из колеи, так что я даже решил покончить с собой. Сразу скажу, что всё вышло очень тупо и убого. Это случилось лет десять назад, когда я учился на втором курсе. Начался новый учебный год, я жил в родном городе – здесь он будет называться Городишко – и каждое утро ездил на учебу в другой город – здесь он будет называться Городом-Побольше. Мне выделили место в общежитии, осталось оформить некоторые документы, чего я делать не стремился и предпочитал катать туда-сюда каждый день, хотя это и выматывало жутко. Но в конце концов все было готово, и комната в общежитии ждала, когда же я наконец явлюсь. Это было в начале октября, кажется, был понедельник. Я набил свою сумку минимумом необходимых для жизни вещей, сел в Городишке в автобус до Города-Побольше и поехал заселяться. Когда я вышел из автобуса в Городе-Побольше, мне захотелось курить. Тогда я только пару раз пробовал курить, да и то когда был пьян, и курить правильно даже не умел. Но мне всё равно захотелось курить, и я купил пачку сигарет и зажигалку. По пути на трамвайную остановку я остановился во дворах, где не было людей, и никто бы не увидел, как я курю. Тогда я почему-то боялся курить на людях. Наверное думал, что любой из заставших меня за курением может донести на меня моим родителям. Это нелепо. В общем, я остановился в каком-то дворе, присел на какой-то заборчик и закурил. Голова разболелась моментально, не прошло и пяти затяжек. Наверное, уже в тот момент у меня зародилось ощущение, что всё пошло не так. Ещё у меня было непривычное чувство, которое было связано с тем, что целый месяц до этого, почти каждый день в это время я уезжал отсюда, но никак не приезжал сюда и не оставался здесь. Выпал из колеса Сансары, что бы это ни означало. Потом я минут сорок ехал на трамвае и ещё минут двадцать шёл пешком до общаги. Общага у нас была небольшой – всего пять этажей, примерно по тридцать комнат на этаже. Когда я подошёл, на ступеньках сидели какие-то студенты, пили пиво, общались и смеялись. Я сразу же почувствовал себя чужаком, который непонятно зачем здесь находится. Мне казалось, что это заметно, что все видят, что я лишний, что любой может заподозрить во мне что-то неладное. Мне почти казалось, что я террорист, который под видом студента прибыл сюда взорвать это чертово здание, а в сумке у меня не зубные щетки и носки, а чертова бомба, и я боялся, что меня легко могут в этом обвинить. Я прошел через вахту и поднялся на пятый этаж, где располагался мой чудесный президентский номер, подошёл к двери, попытался толкнуть её, но было заперто. Ощущение того, что всё идёт не так, усилилось. Я спустился вниз, попросил у вахтера ключи от 508-й, но она сказала, что ключа нет и что, видимо, в комнате уже кто-то есть. Я развернулся и медленно – гораздо более медленно, чем в первый раз – стал подниматься по лестнице. По пути мне встретились какие-то люди, в коридорах был слышен шум, с кухонь доносился запах какой-то приготовляемой еды. В общем, я опять подошел к двери своей комнаты и постучал. Потом ещё и ещё. Я подождал. Наконец за дверью послышались шаги, затем затарахтел ключ в замочной скважине, и дверь открылась. Дверь мне открыл один из будущих соседей – высокий, крепкий, не очень разговорчивый парень. Я тоже довольно высокий, но тот парень был ещё выше, и мне было непривычно разговаривать с кем-то, чуть ли не запрокидывая вверх голову. Я сказал «привет, меня зовут так-то, я типа новый сосед», он сказал «привет, я такой-то, заходи, вот твоя кровать». Я понял, почему он открыл дверь не сразу: было видно, что он только что проснулся и ещё глубоко дышал. На одном из столов была куча немытой посуды, и он принялся что-то на нем переставлять, то ли ещё не отойдя ото сна и не зная, как себя вести, то ли пытался скрыть беспорядок от такого важного лица, как я. Ага, конечно. В общем, я присел на свою кровать. Она была сломана – одна из спинок еле-еле держалась на месте, и поэтому кровать шаталась. Подушки не было, их нужно было брать у заведующей, которой к тому времени уже не было на месте, то есть спать мне предстояло непонятно на чем. Я достал свои вещи и стал заправлять кровать. В это время в комнату зашел какой-то парень, который всегда громко говорил. Мы поздоровались, и он почему-то сказал про меня «о, чистоплотный». Честно говоря, не знаю, что во мне тогда было такого чистоплотного. Потом он вышел, я спросил у соседа, где здесь туалет, он ответил, и я пошёл по указанному маршруту. Туалеты – примерно восемь кабинок на этаж - были в конце коридора. По пути мне встретились несколько человек, они посмотрели на меня. Сейчас я понимаю, что смотрели они на меня потому, что, когда идёшь по коридору в общежитии, то смотреть особо не на что, поэтому приходится смотреть на идущих навстречу, но в тот раз мне показалось, что на меня смотрят как на чужака. Кабинки в туалете были выкрашены в синий цвет, стены тоже были синими. Было очень грязно, на полу валялись куски туалетной бумаги, ведра в кабинках ломились от нее, потому что в туалетах убирали только утром. Напротив туалета была комната с умывальниками, какой-то парень мыл в раковине ноги, поочередно закидывая их в раковину и смотря на себя в зеркало; на подоконнике стоял чей-то тазик с отмокавшим бельем. Я вернулся в комнату, и мы с соседом немного поговорили на какие-то общие, никого не волновавшие темы. Я спросил, где второй сосед (в комнатах жили по два-три человека, в нашей было три места). Он был на работе, он работал грузчиком с пяти вечера до пяти утра на каком-то оптовом складе. Когда я встретился с ним лично – это было не в тот день, - он показался мне (и казался таким и далее) безмозглым созданием, которое не ведает, что творит. Но стоило отдать ему должное, ведь он хотя бы знал, чего хотел, и делал для этого всё возможное. Он хотел заработать денег на крутую машину, найти себе девчонку и трахаться с ней (Сейчас я, конечно, изменил отношение к нему и вообще думаю, что мог бы хорошо ладить со своими соседями, будь я немного другого склада. Не то чтобы я конфликтовал с ними – нет, ничего подобного не было, просто мы жили втроем в одной комнате, но они жили в каком-то общечеловеческом, что ли, мире, а я жил как будто отдельно – в своем). Вот я сейчас пишу об этом, и мне кажется, что вся эта моя болтовня напоминает рассказ Холдена из «Над пропастью во ржи», который бродил по Нью-Йорку в своей красной кепке, а мой второй сосед может напоминать его соседа-бабника – Стрэдлейтера. Но я ничего не подгоняю, всё так и было. I’m not kidding. Да и вообще, хотя мне и казалось, что мне близок этот Колфилд, мы сильно отличаемся. Во-первых, я старше него лет на двенадцать, во-вторых, он любит детей, а я нет. Не люблю я детей, они тупые. Не могу я с ними разговаривать – то есть если я начну им что-то рассказывать, то они ведь ни черта не поймут, я уверен в этом. Мой психоаналитик наверняка усмотрел бы в этом «скрытую агрессию в отношении детей». Да, возможно, но я, конечно, никогда не стал бы бить или обижать ребенка. Просто я, наверное, завидую детям, ведь у них всё впереди, у них есть шанс не просрать свою жизнь и сотворить «разумное, доброе, вечное», у них ведь «только небо, только ветер, только радость впереди». Хотя большинство из них этот шанс наверняка просрут. Иногда я даже ненавижу этого Холдена. Наверное, тоже из-за зависти, ведь в свои пятнадцать (или сколько там ему) он легко заводит разговор и пляшет в ночном клубе с какими-то тридцатилетними барышнями, да и вообще кажется мне более взрослым, чем я не только в его годы, но и чем я сейчас. Боже, да я лет до восемнадцати двух слов связать не мог. И ещё – я не понимаю, почему книга называется «Над пропастью во ржи». Я имею в виду перевод на русский. Я читал оригинал, и слова the catcher in the rye – так называет книга – встречаются там только один раз, и работает там только буквальный перевод – «ловец во ржи», но не «над пропастью во ржи». Не знаю, чем плохо название «ловец во ржи», но это уже не мое дело. В общем, сосед предложил сходить в душ, но я отказался. Вообще, я сейчас понимаю, что он как будто пытался сделать что-то, чтобы я почувствовал себя на новом месте как можно лучше, но я как-то избегал этого, что ли. В общем, я попытался немного полежать на своей кровати, потом подумал, что делать мне здесь нечего, и решил пойти прогуляться. Было у меня это щемящее чувство, которое знаменует изменение в жизни, – когда как будто вся жизнь трещит и ломается на две части, непоправимо изменяясь, - оно мешалось с тоской по дому, с тоской по автобусам, в которых я возвращался домой каждый день, с тоской по ощущению свободы, освобождения, которое я испытывал, уезжая каждый день из Города-Побольше. Это чувство уже было мне знакомо. Я вышел из общаги и пошёл пешком до улицы, на которой располагается главный корпус моей alma mater. Я зашёл в музыкальный магазин и бродил между витринами, пытаясь убить время и ожидая темноты. Когда начало темнеть, я вышел из магазина и пошёл по улице. Начал капать дождь. Я спустился в подземный переход, чтобы перейти на другую сторону улицы, поднялся по лестнице почти до выхода на улицу, но решил пока не выходить и переждать дождь под крышей – или как это назвать – перехода. Рядом стояли люди, которые тоже ждали, когда закончится дождь. Зонтов ни у кого не было, потому что днем было солнечно, ни облачка. Среди людей стояли, обнявшись, парень с девушкой. В руках у девушки был букет цветов. Я быстро отвел от них взгляд. Наконец дождь почти закончился, я вышел из перехода и пошёл в общагу. По пути я выкурил пару сигарет, от чего голова разболелась ещё сильнее. Кажется, я в тот день почти не ел, но сейчас есть мне не хотелось вовсе. Когда меня накрывает это щемящее чувство – я о нем уже говорил, - то аппетит тоже пропадает. Я вернулся в общагу и уселся на кровать. Мне пришла в голову мысль поехать на следующий день домой, чтобы забрать ещё некоторые вещи, только бы не возвращаться сюда снова. Я сказал соседу, что завтра ночевать здесь не буду, что поеду домой, «нужно кое-что забрать». Он сказал «понятно». Как будто его это волновало. Как будто кого-то вообще это волновало. В коридоре ходили какие-то люди, были слышны их голоса, и мне эти голоса казались знакомыми (то есть я хотел бы, чтобы это были голоса знакомых людей): вот, кажется, заговорил одноклассник, вот, кажется, по коридору прошёл одногруппник, но нет, мне всё это показалось. У меня всегда так: когда мне становится невыносимо одиноко, то я пытаюсь в окружающем искать что-то, что напомнило бы мне о чем-то знакомом. Потом сосед предложил сходить в магазин. Я подумал, что он намекает на то, что я должен проставиться за въезд пивом, уже полез в кошелек за деньгами и спросил «сколько там нужно», но на самом деле он предложил сходить в магазин просто так, за компанию, и когда увидел, что я его не так понял, сказал «да не, не надо». Ну, мы спустились в магазин – он был прямо напротив общаги. Он купил себе какой-то еды, я ничего покупать не стал. Чуть позже мы стали укладываться спать. Сосед знал, что подушки у меня нет, поэтому дал мне какое-то покрывало, чтобы я скомкал его и положил под голову. Всё же он был довольно гостеприимным. Я поблагодарил его, свернул это покрывало, добавил к нему пару своих футболок и лег спать. Но уснуть я так и не смог. Кровать шаталась и скрипела, я боялся сделать лишнее движение и старался лежать смирно. На свертке, который заменял подушку, спать было невозможно – у меня стало ломить шею, ухо, не готовое к такому, тоже пострадало и горело (спал я на боку). Но хуже всего было от творившегося в голове. Я никак не мог понять, что я здесь делаю, - здесь, среди всех этих людей, которые даже после полуночи не переставали ходить по коридору; я не мог понять, как и за что я здесь оказался, я чувствовал себя здесь лишним; я не знал и не представлял себе, как я буду здесь жить дальше, что мне нужно сделать, чтобы вписаться в эту обстановку. Была ещё одна мысль: как я буду жить дальше, когда я не могу справиться с такой мелочью, как переезд в общагу, с которой справляются все – да какой там справляются – они даже и трудностью-то это не считают, а я распадаюсь на части от такой ерунды. А что дальше? Что будет дальше? Как дальше-то жить? Зачем? Вот оно. На этот момент, наверное, и приходится пик того самого ощущения «лишности». В этот момент, наверное, я и решил покончить с собой: раз я не справляюсь с такой ерундой, то и жить дальше не смогу, поэтому лучше всё это прекратить и даже не пытаться. На самом деле я не помню точно, когда именно мысль о самоубийстве проступила отчётливо, но думаю, что корни она берет именно здесь. Среди ночи вернулся второй сосед, он разбудил первого, принялся что-то рассказывать, спросил про меня «ну че, как он», на что тот ответил «да нормальный вроде». Более лестного отзыва слышать мне не приходилось. Но меня и вправду это порадовало. Если при трудоустройстве мне понадобится рекомендательное письмо, то я непременно обращусь за ним к своему соседу. «Да нормальный вроде. Рекомендую». В общем, второй сосед очень хотел есть, а когда он хотел есть, то он всегда говорил об этом, и все всегда знали, что он хочет есть. Он полез в холодильник. Я привез с собой немного хлеба, сыра, колбасы и шоколадный батончик. Сосед по… - даже не знаю, как назвать трапезу, приходящуюся на четыре часа утра, - позавтракал этим, что ли, но пощадил шоколадный батончик. Я притворялся, что сплю, но всё слышал, и, честно говоря, был не в восторге от того, что незнакомый мне человек так запросто уплетает мою еду. Но это ерунда, подумал я, это ведь общага, здесь, видимо, все так живут. Он наелся и лег спать. Он всегда быстро засыпал и часто говорил во сне, но в тот раз, кажется, обошлось без этого. В общем, я не спал всю ночь, а в тот день пары у нас были почти в другом конце города, и я не знал, сколько времени займет дорога, поэтому решил выехать пораньше. К тому же спать было невозможно, да и не хотелось. Примерно в половину шестого утра я стал собираться. Сначала я, как-то пошатываясь от недосыпа, сходил к умывальникам, где в зеркале увидел свое бледное лицо с ужасными мешками под глазами. Я и раньше иногда не спал целыми ночами, чтобы утром пойти на стадион, на пробежку, и встретить рассвет там, и это было здорово. Но таких мешков у себя под глазами я ещё никогда не видел. Потом я вернулся в комнату, в темноте на ощупь оделся, выпил кофе с шоколадным батончиком и вышел из комнаты. Когда я проходил мимо вахтеров, они как-то странно на меня посмотрели – наверное, эти мешки под глазами не заметить было невозможно. Либо им показалось странным, что я в такую рань уже иду на учебу. А что такого? К знаниям тянусь. В общем, я вышел из общаги и поплелся на трамвай. По дороге я закурил, ну а как тут не закурить после такой ночки. Голова вроде бы не болела, но болели шея и ухо. Хотя первый сосед и говорил мне, что где-то поблизости есть остановка, на которой можно сесть в маршрутку и доехать до учебного корпуса минут за тридцать, я решил идти проверенной дорогой и сел в трамвай, в котором ехал около часа. Выйдя из трамвая, я встретил одногруппника и мы пошли на учебу. Я сказал ему, что вчера заселился и что у меня не было подушки, и я спал на каком-то коме из тряпок. После бессонной ночи голос у меня стал каким-то хриплым и резким. Мы с одногруппником стояли у входа в учебный корпус, подошли еще одногруппники, рядом стояли какие-то ребята с другого факультета, и среди них была одна девушка, взгляд которой я уже несколько раз ловил на себе, а в то утро она смотрела на меня чуть ли не с сочувствием (ну или мне бы хотелось в это верить). В общем, когда мы стали что-то обсуждать, и тут заговорил я, то девушка эта просто вздрогнула – настолько пугающе звучал я в то утро, о братья мои. Она стала искать, что за чудовище издало сие рычание, посмотрела на меня, поняла, что это был я, и мне внутри почему-то стало смешно от этого. Начались занятия. Разумеется, об учебе я и не думал, думал я только о самоубийстве, о том, как я всё это проверну. Я планировал самоубийство. Пожалуй, впервые в жизни я что-то планировал. Впервые. Сейчас я работаю в крупной компании – пусть она здесь так и называется – «Крупная Компания» или «КК», в которой без планирования ну просто никуда: все всё время что-то планируют, составляют планы и так далее, и теперь я понимаю, что планирование – штука полезная и стоит применять её не только в работе, но и в своей жизни, хотя раньше я как-то обходился и без этого. Иногда, проходя по коридорам «Крупной Компании», я слышу, как люди разговаривают по телефону, вероятно, со своими близкими, и тоже упоминают какие-то планы. Наверное, это нормально, но я ненавижу, когда они говорят со своими близкими – ну или кем-то другим, кто к работе никакого отношения не имеет - на этом деловом языке, на котором приходится изъясняться в «КК», словно другого языка люди здесь не понимают - «я запланировал, я согласовал, я жду подтверждения, мне требуется уточнить». Причем мне кажется, что не все умеют пользоваться этими словами правильно: не все понимают, что эти слова означают, какие падежи нужно применять, какие предлоги пойдут с этими тупыми деловыми глаголами, но все равно, твою ж мать, пытаются говорить на этом языке. Что с вами, люди? Зачем вам это? Зачем вы хотите казаться теми, кем не являетесь? Зачем вы хотите казаться даже не людьми? Зачем притворяетесь? У меня просто в груди сжимается (и это правда – уже в который раз замечаю это), когда я слышу, что кто-то говорит этим тупым мёртвым деловым языком о том, что к работе никакого отношения не имеет. Тогда я понимаю, что этот человек уже мертв, что «Крупная Компания» окончательно поглотила, проглотила его, въелась в него, пустила ему по жилам свою скверну, которая подступает к его сердцу, мозгу, глазам, языку. Поэтому на работе мне часто кажется, что все вокруг мертвы, что никому из них уже не вернуться назад, не обрести хоть какие-никакие невинность и чистоту. И я боюсь, что однажды я сам умру таким же образом – так же заговорю на этом языке мертвых, языке машин, в мыслях которых – нет, не в мыслях, - в микросхемах памяти которых хранится лишь информация о балансе на банковском счете, остатке по кредиту и дате проведения техосмотра их иномарки за три миллиона. Я предпочел бы умереть по-настоящему, чем однажды заговорить деловым языком за пределами «КК». Страшно представить, как я назначаю свидание на этом тупом языке. «Дорогая, я запланировал нашу встречу, мне требуется, чтобы ты согласовала дату, жду твоего подтверждения, предоставь информацию о времени, когда ты будешь готова к выходу, чтобы я мог согласовать с автосервисом время забора своей машины, во вложении – копия договора в двух, ознакомься с обязанностями сторон, дата, подпись, инициалы». Я бы сразу же бросился под поезд. В общем, я сидел и планировал самоубийство. Сразу скажу, что вышло так себе, ведь я ничего не знал о том, как это делается, а ведь самоубийство – это, как ни крути, дело ответственное, если, конечно, хочешь убить себя наверняка. Я решил, что убью себя в этот же день, когда вернусь в Городишко. В голову пришло два варианта: вскрыть вены и закинуться снотворным. Первый вариант отпадал, потому что для этого нужно сидеть в ванне, то есть у себя дома, а убивать себя дома я не хотел, потому что мама, бабушка или сестра могли бы что-то заподозрить, начали бы ломиться в ванную, вызывать скорую, и меня бы могли спасти. Да и не хотел я делать этого дома, потому что ну это уж слишком – убивать себя практически на глазах своих родных. Поэтому я решил отравиться снотворным, но, опять же, не дома. Я подумал, что мог бы вернуться домой, в последний раз посмотреть на родных, а вечером сказать, что иду погулять, найти какое-нибудь укромное местечко, напиться, закинуться таблетками и лечь спать вечным сном. О смертельных дозах снотворного и о том, каким снотворным лучше травиться, я не имел ни малейшего понятия, поэтому остановился на следующем: три упаковки «Донормила» - довольно слабое снотворное, которым я однажды пользовался, когда не мог спать из-за стресса, который был связан с учебой. Почему три? Не знаю. Наверное, мне показалось, что этого будет достаточно. Меня немного запаранойило – мне казалось, что будет выглядеть подозрительным, если я попрошу в аптеке три упаковки снотворного, поэтому я решил зайти в три аптеки и в каждой купить по одной пачке. Еще я решил, что все это нужно будет разбавить алкоголем, и выбор пал на один коктейль, который продавался в банках по пол-литра, - пусть он называется здесь moloko – старое доброе moloko, как у Бёрджесса, moloko with knives. Мы с одноклассниками часто напивались этого moloko и шли гулять. Moloko очень бодрило и веселило, даже если ты был сломлен и подавлен, moloko возвращало тебя к жизни, после него тянуло на глупости, хотя ему, конечно, далеко до moloko, которым закидывался Алекс с droog’ами. Оно содержало в составе кофеин, спать после него совсем не хотелось, и ты мог выпить баночку, к примеру, часов в семь вечера и спокойно просидеть до самого утра, встретить рассвет, и тебе даже в голову бы не пришло, что пора спать. И это, пожалуй, минус moloko: чтобы после него лечь спать, приходилось пить не одну баночку, а баночки три, добавляя сверху пиво. Иначе Морфей отвергал тебя. В общем, я решил, что напьюсь moloko, сожру снотворного, отдамся во власть Морфея, который, вместо своего царства, отведет меня в подземное и передаст моё бренное тело и бессмертную душу Харону, а он уже увезет меня туда, откуда не возвращаются. Может быть, я чего-то здесь напутал, не знаю, в мифологии я не силен. После занятий я сел в трамвай вместе со своим одногруппником, которого встретил утром и которому рассказал о своём чудесном сне на свертке из тряпья. Я сказал, что еду на вокзал, но вышел намного раньше, и он спросил «ты куда?», я ответил «да так, нужно в одно место зайти», и пошёл в первую аптеку. Я испугался, что он что-то заподозрит, но все это ерунда. Я купил первую пачку снотворного и опять сел в трамвай, на котором доехал до вокзала. Там я сел в автобус до Городишка, в котором встретил свою одноклассницу, которая тоже зачем-то ехала домой. Помню, что день был хороший, солнечный, желтели листья, утром было свежо, но днем теплело. Мы с ней о чем-то говорили, я улыбался, даже шутил, а про себя думал, что она, наверное, никогда в жизни не поверила бы тому, что у меня сейчас в голове и что я собираюсь сделать. В общем, мы приехали в Городишко, попрощались и разошлись каждый в свою сторону. Я зашел в ещё одну аптеку, которая была неподалеку от вокзала, попросил снотворного. Мне показалось, что женщина за прилавком что-то заподозрила, потому что спросила «снотворное? такой молодой, и снотворное?». Я сказал, что «да, не спится иногда». Она все же продала мне его, но все время как-то странно на меня смотрела. Меня била паранойя, но я улыбнулся, поблагодарил её, попрощался и ушел. Потом я пошёл домой, сказал, что приехал за некоторыми вещами и завтра утром опять поеду в Город-Побольше. Когда мне показалось, что я достаточно для последнего раз насмотрелся на сестру, маму и бабушку (отца дома не было, он был в командировке), я сказал, что пойду прогуляюсь и встречусь со своим одноклассником (и это была ложь, потому что про встречу с одноклассником я наврал для отвода глаз), и ушёл. Я пошёл умирать. На улице, на которой расположен мой родной дом – недалеко от него, была аптека, в которой я купил третью пачку снотворного. На этот раз обошлось без приступов паранойи и подозрительных взглядов, женщина за прилавком была равнодушной и даже не подняла на меня взгляд. Я дошел до центра города и свернул на улицу, где которой был один магазин, в котором мы с одноклассниками частенько закупались пивом и moloko. Я купил три банки moloko и шоколадных конфет. Не знаю, зачем я купил конфеты – то ли для отвода глаз, то ли следуя нашему с одноклассниками поверью, будто от шоколада с moloko пьянеешь быстрее. Я решил напоследок прогуляться по городу, чем часто раньше в одиночку занимался. Мне нравилось бродить по вечернему Городишко – когда на улице уже темно – одному, потому что по вечерам людей на улицах в то время практически не было, и можно было спокойно упиваться своим одиночеством. Потом я решил, что после прощальной прогулки пойду на выезд из города – туда, где ещё вчера проезжал на автобусе до Города-Побольше, - там съем свои таблетки и лягу в траву. Я открыл первую банку moloko, сделал глоток и пустился в путь. Не помню, каким именно маршрутом я гулял в тот раз по городу, но точно помню, что я выбирал темные улицы, на которых либо не работали фонари, либо их уже в то время выключали. Оно и понятно – мне как-то не хотелось никого встречать, да и вообще хотелось просто скрыться от всего на свете. Проходя по одной из улиц, я услышал, что меня кто-то зовёт по имени. Я повернул голову и увидел девушку, которая махала мне рукой. К тому времени я уже осушил полторы банки moloko и был довольно пьян, но её я узнал сразу – это была подруга и одноклассница одной школьницы, с которой я когда-то встречался пару недель (все это было очень тупо, даже вспоминать не хочу, хотя мне и пришлось рассказывать об этом своему психоаналитику) и ещё одной школьницы, по которой я сох ещё учась в школе. Я улыбнулся, помахал ей рукой и пошёл дальше. Заводить разговоров мне тогда совсем не хотелось. Затем я, кажется, свернул на другую темную улицу (хотя к тому времени в Городишке уже почти все улицы были темными, практически везде в городе на улицах выключали свет), допил вторую банку moloko и пошел в сторону выезда из города – предполагаемого места своей смерти. По дороге я начал пить третью банку. В общем, темными безлюдными улочками я вышел на улицу, которая вела на выезд, по ней из города выезжали все автобусы. Она была освещена, но людей не было. Я прошёл мимо последнего в городе дорожного знака – не помню, какой именно это знак, - свернул на обочину в траву, зашел подальше, чтобы меня не было видно из ближайших домов, достал из сумки снотворное и стал его глотать. Уже не помню, сколько таблеток я проглотил, но первая упаковка, кажется, зашла довольно просто, потому что я запивал таблетки moloko, но потом что-то пошло не так: moloko внезапно закончилось, и пришлось глотать таблетки на сухую. Помню, как я давился, пытаясь проглотить таблетки из второй пачки. В общем, большую часть третьей пачки я либо рассыпал в траве, либо не смог проглотить и выплюнул. У меня с собой была небольшая сумка через плечо, я открыл её и стал выбрасывать из неё ручки и ещё какой-то хлам. Потом я выключил телефон, свалился в траву и лег на бок, думая, что больше уже ничего не будет. Небо было чистым, горели звезды. Я закрыл глаза с мыслью о том, что сейчас усну и больше не проснусь. Но я проснулся. Никогда не забуду это октябрьское небо с его холодными и равнодушными звездами. Я проснулся и не верил, что я жив. Сначала нахлынуло сильное ощущение досады – ведь, мол, столько трудов приложил, и всё насмарку. Я пытался найти третью пачку снотворного, мне казалось, что я положил её в сумку и что там осталось ещё немного таблеток. Теплилась надежда, что я проснулся временно, что это сработал кофеин в moloko, который не дает мне уснуть, и что я через какое-то время снова отключусь. Но я не отключился. Я поднялся на ноги, меня трясло от холода, но я стоял довольно уверенно. Чувство досады быстро прошло, и я как будто сразу же смирился со своей неудачей. Я понял, что нужно идти домой, включил телефон – и у меня защемило в груди: миллион пропущенных вызовов от абонентов «Мама», «Сестра», «Home Sweet Home» (так был записан номер нашего домашнего телефона). «Что я творю?» - подумал я и поплелся домой. Сильно хотелось пить, и я хотел зайти в ближайший магазинчик, чтобы купить минералки, но он был закрыт. Я посмотрел на часы – было два часа ночи. Тут же позвонила мама и, задыхаясь, спросила, где я. Я сказал, что «вот там-то», она спросила, как я там оказался, я сказал, что не помню. Она сказала, чтобы я вышел на такую-то улицу, и что они с бабушкой уже идут навстречу. Я вышел на такую-то улицу и через некоторое время увидел их. Они очень быстро шли мне навстречу, мне казалось, что они готовы убить меня за то, что я заставил их так волноваться, но мне было все равно. В их голосах и правда была слышна злость, но она была разбавлена страхом и волнением за своего сына и внука. Не помню точно, что они мне говорили, но помню наверняка, что ругали и спрашивали, где я был, как там оказался и почему не отвечал на звонки. Они говорили, что я весь в грязи, и спрашивали, «ты что, под забором валялся?». Да, валялся. На выезде есть бетонный забор, вот там я и валялся. Но я, конечно же, ничего им не сказал. Меня шатало, я отвечал односложно, потому что не мог и не хотел говорить, но мне казалось, что я не так уж и пьян. Когда я пришел домой, навстречу вышла сестра, и бабушка сказала, что «он лыка не вяжет», на что сестра ответила «да он же трезвый», но сразу же изменила свое мнение, когда услышала, как из уст моих полилась несвязная речь. Я слышал себя. Это и речью трудно назвать. Я взглянул на себя в зеркало – и действительно – если не считать ужасных мешков под глазами из-за прошлой ночи, я казался вполне себе трезвым и полноценным членом общества, который просто сильно устает на работе и не высыпается. В общем, меня ещё какое-то время допрашивали, пытаясь узнать о моих приключениях, но я ничего не сказал и лег спать. Всем было ясно, что ни в какой Город-Побольше я утром не поеду. Спал я недолго. Когда я проснулся, было часов восемь. Мама ушла на работу, сестра ещё спала, бабушка была дома. Я совсем не проспался после всего выпитого и проглоченного, и у меня начались галлюцинации с добавлением паранойи. Первым делом я вспомнил, что та дикая смесь из moloko и «Донормила» сейчас во мне, я полагал, что в настоящий момент она тихой сапой убивает меня, и мне стало казаться, что через несколько часов вся эта гадость разъест меня изнутри, и я благополучно скончаюсь. Как я уже говорил, умирать дома мне совсем не хотелось, поэтому я оделся, взял свою сумку через плечо и пошёл умирать во второй раз. Умирать в каком-нибудь другом месте. Бабушка пыталась меня остановить и говорила «куда ты, ложись спать, выспись», но я сказал, что мне нужно пойти на рынок, чтобы купить ручки и тетради. Я никогда не умел отмазываться и врать, и это было самой убогой отмазкой, которую я только придумывал. Тетради и ручки. Нужно купить. Утром после пьянки с одноклассником (по официальной версии). После попытки самоубийства (по неофициальной). Я вышел из дома и решил, что пойду умирать под мост, на который как раз и ведет выезд из города. На улице моросил дождь, и я медленно пошёл. Людей на улице почти не было, потому что все уже сидели на своих работах, иногда мимо проезжали мужики на велосипедах – рыбаки, возвращавшиеся с утренней рыбалки. На самом деле я не уверен, были эти мужики реальностью или же о себе давала знать огромная доза проглоченного прошлой ночью снотворного. Пока я шел, мне все время казалось, что меня преследует бабушка, поэтому я постоянно оборачивался – черт знает сколько раз в минуту, - но за спиной у меня никого не было. Мимо проезжали машины, но мне казалось, что гремит гром. Я дошел до железнодорожной платформы, перешел через пути и пошёл в сторону моста. До моста не было четкой тропинки, поэтому иногда приходилось выходить на обочину, и тогда мимо проезжали, вызывая гром, машины. Через какое-то время – я понятия не имею, какое, потому что ощущение времени было отбито напрочь, - я добрался до моста, спрятался за одной из опор и стал ждать. Стал ждать смерти. В своих галлюцинациях я был твердо уверен, что гнию изнутри, что та гремучая смесь в настоящий момент разъедает мой желудок, что уже разъела его и что она уже подступает к сердцу и легким. Я даже ощущал это. Я чувствовал какое-то жжение в груди. Наверное, то была изжога. Я присел, прислонившись к опоре моста, закрыл глаза и увидел белые цифры на красном фоне – цифры обратного отсчета, о братья мои. Мне казалось, что когда я увижу ноль, то умру. Но я не умирал. Под мостом проходили железнодорожные пути, и я помню, как по ним в то утро проезжали поезда. Я слышал их, но я слышал не звук проезжавших вагонов – мне казалось, что в этих железных коробках сидят железные великаны и громким, невыносимо железным голосом на каком-то заржавелом языке разговаривают между собой. Когда мимо проезжал поезд, я слышал этих великанов. Потом мне стало казаться, что из-за других опор моста выглядывают какие-то люди и улыбаются мне. Я бросал на них сердитые взгляды, пытаясь показать, что я им совсем не рад и хочу побыть один, человек умирает, имейте совесть, оставьте его в покое, но они все равно продолжали выглядывать из-за опор и улыбаться. Потом я увидел, что из-за одной из опор вышел мой одногруппник и пошел ко мне. Он просил меня помочь ему решить какую-то задачу по теоретической механике. Нашёл время. Я закрыл глаза и увидел вечно веселых и бодрых ребят из параллельной группы, они обсуждали меня и говорили о том, какой я идиот. Я вспомнил, что у нас сейчас, наверное, физкультура. Мне все время казалось, что у меня в левом ухе наушник, и я постоянно пытался его поправить. Но никакого наушника там не было. Хотелось плеваться, но плеваться было нечем. Выглянув из-за опоры, я увидел, что на обочину свернула машина, но через некоторое время она исчезла. В то утро я видел несколько таких исчезающих машин. Потом я достал телефон и, все ещё веря, что вот-вот умру, решил запечатлеть себя напоследок. Когда я захотел посмотреть, что из этого вышло, то увидел на экране только какую-то кляксу – на экране все плыло, мне даже не удалось рассмотреть время. Трудно сказать, сколько времени я простоял под мостом. В общем, в итоге я понял, что умереть не получится, и пошёл домой. Я ничего не чувствовал – ни досады, ни грусти, ни страха, ни угрызений совести, ничего. Переходя через пути возле платформы, я встретил какую-то девушку (или девочку), она взглянула на меня и прошла мимо. Я почему-то твердо уверен, что она была настоящей, что она не была галлюцинацией. На платформе я встретил маму и сестру. Я спросил «что, уже вернулись из Города-Побольше?», и мы пошли вместе. Но через какое-то время я оглянулся – и они исчезли. Я посмотрел по сторонам – их нигде не было. Я пожал плечами и пошел домой один. Проходя по одной улице, я увидел стоявшие у забора одного из домов гроб, крышку гроба и крест. На самом деле их там не было. Вернувшись домой, я сказал сестре, что встретил её с мамой на платформе, и спросил, куда они пропали. Она спросила «ты о чем вообще?». И была права. Я не знаю, во сколько вернулся домой, и совсем не помню, что было потом. Я не помню, что было на следующий день и поехал ли я утром в Город-Побольше. Я не помню, что происходило в последующие два-три дня. Я ничего не помню. Пожалуй, первое отчётливое воспоминание после всего этого приходится на субботу той недели (в общагу я приехал в понедельник): я пошёл в парикмахерскую, и, кажется, в тот раз меня хорошо постригли, но мне было все равно. Мне очень хотелось спать, и у меня было ощущение прекрасного равнодушия ко всему в этом мире и к себе – в частности. Кроме него, я по-прежнему ничего не чувствовал. Было в этом равнодушии что-то апокалиптическое – как будто у тебя открылись глаза, и ты видишь всю бренность бытия своего и понимаешь, что смерть – вот она, она повсюду. Это трудно объяснить, и мне кажется, что я только налгу, если попытаюсь продолжить объяснения. Вообще, мне в тот раз крупно повезло – ведь обошлось без скорой помощи, промывания желудка, посещения психиатра и всего прочего. Всё, как всегда, разрешилось как-то тихо и само собой. Сейчас мне все это кажется полнейшей чушью, о которой я давно уже забыл и никогда не вспоминаю. Больше я не пытался покончить с собой, и я уже не тот потерянный подросток, который лежал октябрьской ночью в траве, ожидая смерти, но, честно говоря, я всё равно не вполне понимаю, зачем живу. Я написал обо всём этом, потому что мне нужно было сбросить пар. Поговорить мне не с кем, психоаналитика больше нет. Мне кажется, что если бы я не написал об этом, то меня бы разорвало на маленькие кусочки. А вообще, сказать мне больше нечего.