Проза

 

 

 

 

В жаркий июльский день окна палаты распахнуты настежь, но жар и духоту не выгнать. Солнце безжалостно напоминает: жизнь безучастна к чужому страданию. Но Кате все равно, ее отсутствием жалости теперь не удивишь.

Женщина на соседней койке охает, обтирается мокрым полотенцем, снова охает. В комнату заходит Катина мама. Катя кутается в старый больничный плед. Ей давно не бывало жарко. Раньше тело могло и болеть, и загораться нетерпением — от непрекращающихся больничных дней. Но теперь оно умело только уставать. Катя ворочалась, меняла позу и каждый раз после пяти минут все затекало.

Мамино лицо давно застыло в выражении скорби и страдания — дочкина неясная болезнь ее измотала, и трудно было сказать, сколько ж ей лет на самом деле, хотя была она еще очень молода.

Сейчас ее лицо особенно траурно. Мать садится на край кровати. Из груди вырывается тяжелый, свинцовый вздох. Катя видит мать и не хочет ее видеть. Ее скорбный, страдальческий вид предъявляется Кате в каждый приход — как требование устыдиться, пожалеть маму и срочно начать выздоравливать во искупление вины. В прошлый раз, в безуспешных попытках накормить Катю, вложившись в каждый звук всем страданием мира, мать выпалила «Господи, как же мне все это надоело! Как я устала!».

Катя уже давно ничего не чувствовала — внутри образовалась вечная мерзлота. Вечная мерзлота человека, летящего в пропасть и совершенно к тому безразличному. (Папа часто приговаривал им с братом в детстве «Не спи, а то замёрзнешь» — Катя уже спала, Катя уже замёрзла). Но эти слова матери отдались острой душевной болью. Разум Кати закружило как в непроглядную метель — мысли путались. Но было что-то важное, что раскрывалось перед Катей проблесками ясного света: Кате обидно. И даже в болезни от нее требуют думать не о себе, а о семье. Несправедливо. Почему даже здесь, когда Катя недалека от последней черты, ей отказывают в таком необходимом праве — думать о себе, только о себе.

И сегодня снова. «Ну что, в конце недели тебя выписывают». Катя спрашивает: «И дальше что?», больше делая вид для матери, что ее волнует собственное будущее. Мать вздыхает: «Когда же все это закончится». И Катя не понимает, что же именно мама имеет ввиду.

«Что врач-то сказал?» — продолжает Катя, отвернувшись к окну, лишь бы не видеть скорбно-обиженного лица.

«Сказал, чтобы деньги копили. На похороны».

Заплакать бы от обиды, но вся вода внутри застыла. Катя молчит. Думает. А можно ли такое вообще говорить человеку? Ребёнку своему 13 лет? Можно ли?

Катя чувствует себя мешком костей и больше ничем. Никому не нужным мешком костей — неудобных, надоедливых, все портящих костей.

Душа больше не живет в теле — она обитает где-то «над», будто готовясь отойти в неизвестность.

Беда Катькина началась давным-давно, но впервые Катька в нее прозрела почти уж год назад, когда исполнилось 13 лет. Тогда Катя впервые почувствовала, увидела будто со стороны: она не существует, ее нет. А есть жизнь, которая именно ее, Катиной, совсем не является. Есть в этой жизни семья — родители, брат. Но вот общаются, живут они совсем не с Катей. Эта девочка-подросток ходит в Катину школу, спит в Катиной кровати, Катины вещи носит, но это не она.

На тринадцатилетие Катины родители собрали полный дом родни, но родни совсем не ее, а другой, неизвестной ей, Кати. И всем этим людям Катя, настоящая Катя, не нужна и не интересна. Никто не подозревает о ее существовании.

В тот день Катя смертельно заболела грустью. Глубочайшей, неизлечимой.

Но ведь Катя и проснулась будто бы. Разве не хорошо, что она увидела вещи такими, каковы они есть, увидела мир, каков он есть? Но прозрев, что Катя могла сделать? Она так мало понимала (еще меньше могла выразить), но чувствовала нутром: окружающее немилосердно и глухо к внутреннем миру чувствительной девочки-подростка.

Бог выдал Кате особенной красоты, загадочно-неуловимой. Фигура взрослевшей девушки стала приобретать плавные женские формы и мужской мир на нее ополчился. Мир спального района, тупых посвистов вслед, сборищ и выпиваний, которые происходили всюду вокруг — Катя с ними совсем не вязалась. И невозможно было остаться незамеченной, уберечься от пошлости в свой адрес, сальной шутки, унижающих комментариев, даже хватания за руки, попыток зажать и облапать, поцеловать, и чего хуже... В те времена даже старший брат Катьку колотил, так и не объяснив, за что. Отец жизнью ее интересовался мало.

Катька тогда поняла: тело не союзник ей, а враг лютый. И взрослеть боялась. Что же будет дальше, если сейчас так плохо?

Все эти ощущения — неприсутствия в собственной жизни и безразличия всех вокруг к этому факту, враждебности всего к Кате, даже собственного тела, даже старшего брата, в котором она надеялась получить защиту — требовали какого-то разрешения.

В ту ночь, когда Катя неизлечимо заболела грустью собственного одиночества, Кате стало тошно. Кате стало тошно так, что никуда не могла деться от тошноты. Каждый новый день начинался с тошноты, проходил в тошноте, и заканчивался долгими мучительными попытками заснуть вопреки тошноте. Катя не могла смотреть на еду, не могла слышать ее запахи. Катя стала плохо есть. Потом еще хуже, еще хуже... Сперва голод регулярно появлялся, но после пары ложек еды тошнота заполняла Катю всю и голода как не бывало. Катю никогда не рвало, ей было невыносимо тошно. Катя полежала в одной больнице, второй, третьей, пройдя путь от самых банальных до самых изощренных диагнозов, но никакие гипотезы врачей не подтверждались. Катя худела, худела, таяла на глазах. И вот ее последнее пристанище — хирургическое отделение больницы для взрослых, куда ее положили по связям, но снова — ничего не нашли. Катя высокая — больше 175, и весит теперь немногим больше 35 килограммов.

 

Катя тогда еще не знала, что существует много способов самоубийства, и вряд ли осознавала, что именно самоубийство с ней и происходило с той самой ночи.

Слепая, яростная сила захватила Катю, некий принцип, действовавший сам по себе, непреложно как закон природы; принцип, выравнивавший сущее. Катиным крестовым походом в смерть руководила ни много, ни мало сама справедливость, намеревавшаяся себя водворить в Катиной судьбе, и цена была ей не важна. Пусть даже через смерть, жизнь должна была добиться справедливого к Кате отношения.

Как и все ужасающие и наименее обратимые перемены, закрепощение Катиной внутренней жизни, ее сути происходило медленно и невидимо. Действительно, как отличить воспитание от радикального подавления? Где грань?

И что может понимать ребёнок в том, каков он есть и что ему нужно? Ведь он несмышлёный и мира совсем не знает. Нет ничего, что дети могли бы знать такого, чего не знал бы взрослый. Голос ребёнка звучит, но взрослый не способен услышать. Они с разных планет. А Катя была с далекой галактики.

А еще Катя не переставала молиться за родителей. Все детство молилась. Когда у мамы болела голова, когда отец пропадал до глубокой ночи бог весть где. Тайком, чтоб не увидели, не узнали, не засмеяли, молилась за всех. И боялась матери, и боялась за мать больше, чем за что-либо на свете. Ей казалось: вокруг столько хаоса, как же мамочке трудно! Катенька могла (а значит должна была) стать оплотом спокойствия, предсказуемости, послушания. И так, постепенно, неслышно стала той, какой ее хотели видеть.

Пропасть внутри ширилась и ширилась. Катя больше не знала, кто она такая, что такое. Часто, засиживаясь за уроками или общаясь с одноклассницами, она думала: как же это странно, что я ничегошеньки не чувствую. Из чего я сделана? Из камня? Изо льда? Может, я зомби? Она знала, что где-то в человеке должна быть душа. А ее душа где?

 

Но на самой глубине зарождался радикальный бунт. Бунт силы, которой отказали в праве на свободу и любовь. Нельзя сказать, что в их доме не было родительской любви. Да вот только та любовь была к другой Кате, той, которую родители слепили для собственного спокойствия и, наверняка, для Катиного же блага...

 

И вот теперь эта сила вершила справедливость. Она искала доброго к себе отношения, пыталась заставить всех с ней считаться. И опять встречала непонимание. Возможно, она своего все же добилась бы, когда могила была бы уже выкопана, и в нее погрузили бы Катины дистрофические косточки.

Но кое-что Катю спасло от этой ровной и все более покатой дороги к концу.

 

Стояла тёплая июльская ночь. Кате оставалось три дня до выписки. Кате не спалось уже давно. Сон не шёл и не шёл. В незашторенные окна проникал свет летней луны. Он ложился полупрозрачным сиреневатым дымом на дверь палаты. Катя смотрела на этот кусочек света на белом полотне минуту за минутой, час за часом. Кроме нее в палате никого не было.

Одну женщину еще позавчера выписали. А вторая, взбалмошная, веселая, задорная тетка с прокуренными совсем связками, лежала теперь на минус первом.

Невыживших после операции терминальных больных часто оставляли в коридоре отделения на каталке. Они лежали там, прикрытые простынкой, и даже после смерти не могли получить ни уважения, ни внимания. Но Катя обещала соседке, что проконтролирует, чтоб ее укатили сразу в морг, на минус первый. И потому вчера, когда увидела и ее тело на каталке в коридоре, подняла такой шум, какого от нее никто и не ожидал.

Кате отчего-то захотелось выйти в коридор прямо сейчас, ночью. Аккуратно пошаркивая тапками и слегка раскачиваясь от слабости как от ветра, Катя шла к дальнему окну, где еще позавчера соседка по палате давала ей указания насчёт своей смерти.

Курить в отделении было нельзя, но те, кто не мог без курева, ныкались на лестнице, выход на которую был рядом с тем окном. Катя села на скамью — ледяная, неудобная, кости затекли моментально. Катя пошла на лестницу.

Оказалось, не спалось не только ей. На лестнице, сдерживая кашель, тихо покхэкивая, сидел дядя Вася. Он смолил свой Беломорканал, которому не изменял никогда-никогда. Даже когда заболел раком лёгких. Дяде Васе лет 55.

     — О, малая, ну и дела. Чего ж ты не спишь то среди ночи?

     — А ты чего не спишь, дядь Вась?

     — Ну я-то понятно. Кажись, от того, что помру скоро. Мне так кажется. Чует, знать, моя тушка, что недолго ей осталось...

     — А я, дядь Вась, тоже, наверное, помру скоро. Но вот отчего-то совсем ничего не чувствую. Ничегошеньки. Может, я уже умерла? Мама сказала, что грымза ей дала наказ — готовить деньги на мои похороны.

Дядя Вася нахмурился, молча втянул Беломора во всю дохлую мощь умиравших лёгких.

     — Ох, малая, малая. Исхудала ты, конечно, серьезно. Ну почему не ешь-то, скажи?

     — Так не могу, дядь Вась. Тошнит от всего, тошнит от любого куска. Тошноты стало так много, что все превратилось в нее. Вся жизнь — тошнота.

      — Так ведь не бывает так, жизнь она ведь жить то хочет. Разве нет? Не хочешь жить что ли? Неужто нет у тебя совсем никакой радости?

     — Не знаю. Как будто бы и нет, дядь Вась.

     — Знаешь что, малая. Расскажу тебе анекдот.

Дядя Вася затягивается так глубоко, как может. Задерживает дыханием табачный дым в легких, продляя паузу молчания как священный, не терпящий суеты момент. И дальше дядя Вася рассказывает Кате анекдот. Анекдот, каких она никогда не слыхивала и не читала нигде, а читала она много. Анекдот этот длинный, с несколькими сюжетными переходами. И сперва анекдотом совсем не кажется — просто историей из жизни, но невероятно интересной всеми своими перипетиями и счастливыми стечениями обстоятельств.

Анекдот этот про мальчишку Катиных лет.

Мальчишку, с которым Катя даже бы и познакомилась, если бы тот существовал, и она не умирала. Мальчишка казался Кате очень знакомым, близким даже, до той степени, что к концу дядь Васиного рассказа Кате захотелось однажды мальчика этого обнять.

Когда дядя Вася дошёл до финала своей анекдотической истории, Катя хохотала так, как не хохотала, кажется, с тех времён, когда была совсем мелкой и полностью свободной, как неприручённый ветер. Голос ее заливался, приобретал звучание, набирал жизнь.

Хохотал и дядя Вася, хохотал и корчился от боли, которую усиливал хохот, но не мог перестать — больше даже не от истории самой, а от радости, что смог Катю так посмешить. Дядя Вася думал «ну вот, жил как дурак, помираю как собака, все профукал, все испортил, но авось не зря жил то и не зря помирать буду?»

     — Ох, дядь Вась, откуда узнал ты этот анекдот, в жизни ничего удивительнее и смешнее не слышала.

    — Там, где узнал, там уж больше нет. Известен этот анекдот только мне одному. И теперь вот ты знаешь. Малая.

Дядь Вася достал новую.

- Скажи мне вот что, малая. Если вдруг я помру раньше, чем ты выпишешься... Ты за мной проследишь, как за соседкой своей бывшей? Ну и истерику ты им всем вчера закатила. Никто не ожидал. Слоняешься по отделению полутенью, полутрупом, а вон как оживилась. Проследишь, ладно, не в службу, а в дружбу, чтоб на минус первый меня сразу? Не хочу в этом жутком отделении гнить.

     — Прослежу, дядь Вась. А то может я раньше тебя.

 

     -Ээээ нет уж, малая. Я на кой тебе все это сейчас рассказывал, распинался?! Я ведь тайну тебе передал. Тайну, какую сам с малолетства носил. Этот анекдот он ведь когда рассказывается? Он рассказывается как последнее средство... А твои средства еще не исчерпаны. И парень то этот, он ведь существует. Это доподлинно известно. Твоя теперь задача с ним однажды встретиться. Но что еще важнее, анекдот жить должен. Жить долго. И перейти только к надежному человеку. Стало быть, и тебе жить надо. Никуда не деться то тебе с подводной лодки теперь. Так-то. Просекаешь?

Катя задумалась, она не понимала, как все это могло от нее зависеть — когда жить, когда умирать. Но ответила:

    — Просекаю, дядь Вась. Пошли спать. Вдруг так спать захотелось.

 

Наутро и дяди Васи не стало. После Катькиных стенаний тело на каталке погрузили в лифт — в самый последний путь, на минус первый. Катя стояла у окна, смотрела в пустоту жаркого летнего дня. Жизнь, за которой Катя подглядывала словно снаружи вовнутрь, казалась выцветшим фотографическим снимком. Люди улыбались, дети играли в салки, небо было безоблачным. Катя пошла на лестницу. Села там, где дядя Вася вчера ночью сидел. Пролетов до минус первого было много — они складывались в бесконечность. Катька горько заревела. Впервые за всю болезнь. Она все ревела и ревела и никак не могла остановиться. Вернулась в палату. Через раскрытые окна круглолицее солнце смотрело на Катю в упор. Катя посмотрела на него тоже. Ей не хотелось возвращаться — в мир живых людей, беззаботности, безразличия и всеобщего счастья. Ей не хотелось обратно в жизнь, обратно в театр жизни. Но ей очень хотелось хотя б однажды посмеяться с кем-нибудь так же, как смеялись с дядей Васей. Кате сильно требовалось еще хотя бы однажды почувствовать это добро — свободное, бескорыстное, крылатое. Ничего не добившись, но поняв кое-что очень важное, Катя взяла себя в руки и вернулась обратно — в мир живых людей.

 

Можно было бы написать, что с годами и принесенной ими мудростью, Катя со всем справилась, Катя нашла продуктивное разрешение своей очень давней беды. Но Катя всего лишь Катя. Катя живой человек, современный, слабый, и не очень счастливый, но все ж таки не сдающийся. Катина жизнь — это борьба за жизнь в каждом дне. С кем Катя борется? С мертвечиной в себе, которая, если дать ей волю, утянет Катьку на самое дно.

 

Почему так бывает, что достаётся человеку жизнь без любви? — думает Катя. Есть этому причины, наверняка, в которые она никогда не прозреет. Они где-то там, за гранью жизни. Катя раньше много страдала от того, что такова ее участь. Но теперь гораздо сильнее волновало ее не так давно пришедшее осознание, что любить она сама, конечно, тоже не умела. В отношениях она либо позволяла полную анархию, дабы не ущемить свободную волю другого, и при этом забывала полностью про себя. Либо любила так, как любили ее родители, предъявляя требования и ожидая прилежания.

Получался кавардак бесконечных расставаний. Поэтому Катька давно ни с кем не сходилась. Она привыкла к одинокому своему существованию. Ей так спокойнее. Она свыклась с тем, что любви в ее жизни нет, зато у нее есть свобода. Свобода странная — как покалеченная птица она могла спокойно существовать только в рамках собственной клетки. Но существовала же, дышала, жила!

Катька приходит вечером с работы в свою маленькую квартирку. Скидывает одежду, смотрит подолгу в отражение в высоком зеркале. Вспоминает, кто же она такая, рассматривает свое все еще молодое, красивое тело. Катя живет в тишине. Катя слушает ту музыку, которая нравится ей — то романсы, то классику, то инструментальное что-то. Катька много читает, перечитывает до дыр любимого Доктора Живаго и вообще все у Пастернака. Катя философствует, исписывает тетрадки размышлениями, чувствами, озарениями. Много гуляет одна в соседнем с домом полудиком лесу. Мечтает... О чем мечтает Катерина? Катерина мечтает о том, что однажды опишет все именно так, как оно есть на самом деле. То самое главное, самое необходимое, что только и стоит того, чтобы о нем писать, мечтать, только и стоит того, чтобы ради него жить.

Катька никогда не записывала дядь Васин анекдот. Дядя Вася сказал напоследок, что делать этого нельзя. Анекдот должен забыться, чтобы обязательно вернуться из глубин памяти в тот самый, крайний момент. Момент у чьей-то черты. И у ее собственной.

Будет ли Катя счастливой хоть однажды, хоть когда-нибудь? Катьку раньше сильно этот вопрос волновал. И она то взлетала, то падала вниз в предчувствии ответа на него. Но теперь ей это все чаще казалось совершенно неважным. Единственным, что имело смысл, была жизнь сама. Просто жизнь. И Катьке требовалось мало, чтобы ощутить всем нутром невыразимую, яркую как вспышка, свою благодарность жизни за то, что Катя все еще здесь, существует, дышит, пишет, мечтает... Морозный воздух утра после изнуряющих июльских дней, россыпь самых разных луговых цветов в парке, их разноцветье, бабочки диковинных раскрасок, аромат любимого кофе по утрам, невероятная стройность, музыкальность и лаконичность стихов позднего Пастернака, потусторонний мир гениальных произведений, и много- много- премного еще чего еще.

Когда Катя оглядывалась на те годы, что успела прожить, приближаясь к концу четвёртого десятка, на все свои боли, страдания и нелюбови, она точно знала, что смысл в этом всем есть (просто неведомый никому), а потому давно не держала обиды на семью: все поступали так, как были способны. Никто никогда не хотел ей зла. Каждый существует в круговороте собственных бед, и эти беды отдаются новыми бедами в других людях. Такая вот круговая порука человечества. И не будет никогда ей конца.

 

***

Но бывали у Катьки и такие дни, как вот этот. Дни, которые бросались на нее, едва начавшись, с наскока всем плохим, что только могли предъявить. Дни чёрных мыслей. Когда последующая жизнь рисовалась в наиболее вероятном и самом распространённом исходе: ничего не изменится. В будущем будет происходить ровным счетом все то же, что происходит прямо здесь и сейчас. Может, хуже. Но чтобы лучше — это уже везение, фарт, небылица. Такое редко случается, а значит с ней скорее всего не станется.

Катя зашторивает окна от назойливого жаркого света солнца. Поскорей бы осень пришла! Летом Катя всегда перемогается, когда оно солнечное и жаркое, как положено. Лето Катя не любит за бесстыжее лицемерие его погоды. Солнце беззастенчиво увлекает людей в свою магию, будто не существует на свете ни смерти, ни боли, ни повсеместного, измельчалого несчастья. Несчастья ослабшего, апатичного, незаметного. Несчастья не самого по себе — несчастья как отсутствия счастья.

Катя примечает, что какие-то вещи переставали существовать сами по себе, так, как бывало раньше. Нельзя сказать, чтобы люди были поголовно несчастны, но счастье — громкое, звонкое — в их жизнях напрочь отсутствовало. Нельзя сказать, чтоб в их жизнях было много нелюбви, но любви не осталось. Точно так же и со смертью — смерти не было видно, но поголовно царила не-жизнь. И что это за маята такая? Минус потерял свою силу, плюс исчез. И где-то в голой неопределенности, посреди стертых полюсов и болтается горемычное человечество.

 

Катя думает о практических вопросах собственной смерти. Ей диковинно, что мысль о смерти, которая когда-нибудь случится, появляется в ее сознании так спокойно, не вызывая паники и надрыва. В Катиной жизни случалось многое, и самая презираемая всеми болезнь в том числе. Катя не обольщается, ведь она может однажды вернуться. И Катя, конечно, испробует все возможные средства. Но когда настанет момент безысходности, что ж ей делать? Как умирать? Где?

Надо бы разузнать о хосписах. Насколько дорого в них лежать. И всегда оставлять на этот случай сбережения, чтобы можно было обеспечить себе спокойное умирание.

Как же сильно переменилась жизнь! Раньше люди умирали дома, в родных стенах, а деньги откладывали на путешествия, квартиры, машины, не на хосписы. Но родных стен у Кати нет. Может, появятся однажды. Но сегодняшний день дьявольски нашептывает «ничего не изменится». Что ж, если так. То либо хоспис, либо... можно купить какой-нибудь домик в Подмосковье, и там домучиться в одиночестве, никого не обременяя. Хочется жить рядом с лесом, вдыхать аромат влажной земли после дождя, и последний свой взгляд на мир вперить в небо, а не в потолок. С обезболивающими, наверное, трудно будет. Но, думает Катя, обо всем можно договориться. Кто-нибудь будет привозить за плату.

 

Как же жизнь чудна! Узнать бы хоть краешком, хоть на секунду, для чего это все. Вся непрекращающаяся трагедия существования. Катя знает, чувствует, что нужно нести свою судьбу с достоинством — до самого конца. Вмешиваться в дела смерти богохульно по отношению к жизни, к невидимому ее творцу. Катя не религиозна, но присутствие Бога предчувствует. «А что если я однажды устану, сдуюсь? Ведь если ничего не изменится, то одиночество будет бесконечным, одиночество и нелюбовь. Ведь у каждого свой запас силы, терпения, надежды. Если ж мой запас однажды иссякнет совсем?» Катя не может представить, как можно когда-нибудь оставить жизнь по собственной воле. И в то же время страшится такой перспективы. Ее успокаивает надежда на невидимый смысл всего, случавшегося с ней. А значит, даже если одиночеству суждено быть вечным, Катя гораздо сильнее, чем о себе предполагает.

 

Конечно, хочется приподнять на минуту завесу будущего, узнать, как там Катерина. Через 10, 15, 20, 30 лет. Правда ль ничего не изменилось? И если так, выяснить бы у нее, откуда черпает силы, на каком топливе живет? Жива ли в ней до сих пор память о взрослой хирургии, о минус первом, о дяде Васе и его магическом анекдоте?

Но ничего еще не известно. Ни о Катькиной судьбе, ни о судьбе любого из нас.

Катя берет блокнот и ручку, идёт гулять в любимый лес. Вокруг живет, меняется, перекраивается во что-то нечеловеческое странный-престранный мир.