Проза

 

 

 

 

В наших косточках соль земли. Как незыблемы дубы и необъятно небо для каждого из нас, так необъятно и незыблемо все то, что хранят в себе наши крохотные кости.

Обещания стойкости, мудрости и, наконец, любви... Все это однажды могло случиться. Первые драки, первые переломы, первые свидания, первые близости, вторые, третьи, бесконечно следующие — все в них, все в наших косточках, на которых и держится мир со времён Христа.

Мир наши кости баюкает, и мир наши кости раскрошит в мел, чтобы писать этим мелом свою причудливую историю на полотне жизни. Мир, в котором только лишь мы по-настоящему дома; мир, которым правят странные, странные создания, совсем ему не принадлежащие.

 

Зимней ли звездной ночью в глубокой тайне и страшном зле — в простом деревенском доме одном из множества; осенним ли морозным утром в большой больничной комнате, где много нас лежит рядочком; где угодно еще ль… Иногда мы приходим, чтобы погибнуть, иногда — чтобы быть погубленными.

Иногда мы приходим, чтобы страдать. Иногда, страдая, мы умираем.

И странные, странные неправильные создания, которые правят нашим миром, раскрывают на миг глаза. Глаза застилает соль, соль крохотных косточек. И сквозь эту соль они на миг видят мир таким, каков он есть.

Только соль наших крохотных косточек — самое верное средство для покаяния. А то, в чем покаешься, прощено. На наших маленьких косточках держится мир еще со времён Христа.

Места, где они покоятся, часто становятся ровной землей, маленьким безымянным холмиком, забытым клочком планеты. Просто их соль слишком едкая, слишком истинная, слишком святая. Мы — маленькие солдаты сущего, и вся земля — наша братская могила.

 

I. Дунькино горе

Таких ночей на отдельную жизнь — единицы! Ночей, когда непроглядная темнота означает только одно — ужас. Таких ночей на земле нашей было много. Они разбросаны по полотну человеческой истории ровной сеточкой бисера.

Через низкие окна до нее не доберётся свет луны. Луна — покровительница всего тайного — и здесь остаётся верна себе, позволив сегодня родиться самой ужасной тайне, какая только бывает на земле: не даст опомниться, не даст отступить от непоправимого, не спасёт.

В дальней комнате, обложившись подушками, укутавшись одеялами, под мерный стук времени — она. Таисья горит румянцем, румянцем боли и жара. Ее тело ей не принадлежит. Ее тело хранит страшную, смертельную болезнь, которая выкручивает все суставы в корчи, зажигает плоть жгучим огнём, а где-то в груди распускается вихрем неопознанных чувств. Таисья прислушивается к хрусту дров в печи и еще глубже укутывается в пуховые одеяла — как когда-то в детстве, когда мать приходила укутать, сбегая дальше на мороз по делам, а через секундный просвет двери зимняя свежесть доносилась до Тайкиной кровати и мгновенно рассеивалась в натопленном жаре дома. Таисия становится вся этим умиротворяющим звуком дров, сгорающих в укрощенном огне. Если б можно было остаться в этом звуке на веки вечные, чтоб жизнь дальше не текла, не случалась, чтобы ничего больше не произошло – из того, что неизбежно грозилось случиться. Таисья еще не поверила в Бога. Таисья думает: вот бы помереть. Она еще не познала смысл этого слова.

Ее скромных размеров живот совсем не выдаёт почти подошедший срок. Таисье скоро рожать.

В темной комнате не увидать, что не прибрано. На столе у кровати с утра стоит стакан с недопитым молоком, которое взялось корочкой, и освещает своей белизной вечернюю темь. Рядом таблетки разных мастей, градусник, миска с водкой и утопленная в ней марля — мать недавно растирала Таисью, сбивая жар. На полу под столом заброшен рюкзак с книжками и тетрадками. Таисья не была в школе уже месяц. Таисье через пару месяцев 16 лет.

До чего же все неправильно, все несправедливо устроено на земле! Если б сразу знать, что так, то никогда и не пошла бы на такое! Даже когда все приятно так, что не описать словами, и поделиться не с кем, только переживать в себе... Но даже эти минуты счастья не стоят того, что вышло.

Вот ведь говорят, что мужчина и женщина сотворяют новую жизнь вместе, но как случается эта жизнь, то вина за нее — только на женщине! Как же так? Выходит, обман все. Женщина одна — повелитель жизни. Да вот ей то теперь от этого не легче. Отец устранился из уравнения вины, он безучастен. А Таисье то как быть?

В школе никто не заметил ее положения. Были новогодние каникулы, один больничный, второй, да и живот у нее необычно маленький. Все только и говорили, что Таисья пополнела. Она и сама не догадывалась, пока не доносила до приличных сроков. Мать круглые сутки крутилась в работе и хлопотах по хозяйству — огород, скотный двор, дом, ферма. Отчим то работал, то пропадал в запоях, да и дела ему до неродной дочки никогда не было. Никто Таисье не рассказывал, на какие коварства и подлости способно женское тело.

Но вот живот округлился, надулся. Таисья слышала о болезни, от которой все умирают. И уж думала, она — опухоль. И матери так и сказала: мол, умираю, точно. Ждала утешения, но что началось! От ора сотрясалась крыша. Так Тая узнала, какой ее тело предатель.

Мальчик, Андрей, не многим был старше ее. И тоже ее осудил, обвинил, испугался. А через месяц переехал жить к родственникам в город.

Время беременности шло. Мать и так редко одаривала лаской, но теперь фурией летала по дому — не закрывала дверь, но с яростью ей хлопала, не ставила посуду в раковину, но швыряла — вся нерв. Даже отчим прятался от нее по углам, чтобы не попасть под горячую руку.

Когда живот стало трудно скрывать, мать достала для Таи больничный, потом второй. Но больше не могла. Что-то надо было решать. Срок подходил, как и новая учебная четверть.

О Дуньке много судачили в деревне, все больше о муже ее пропойце, и об интрижках его и с подругами Дунькиными, и сватьями, и с чужими бабами, и что за глаза говорил о ней плохо — Дунька разжирела, Дунька неряха, Дунька не держит дом в порядке, готовит невкусно, да и в целом — баба дурная: нет ни кокетства, ни ласки, ни скромности. Не баба, а танк.

А знала ли Дунька что доброе? Первый то муж любил ее сильно и, что диковинно на деревне, уважал. Да ведь она и красива была, и с голосом необыкновенной силы, и умна. Но вот ведь видел он в ней что-то, чего и в помине в ней не было, и наружу пытался вытащить. Что-то впрямь из стихов о любви, да только Дунька стихов о любви не любила. Ей сердце всегда трогали песни о тяготах, страданиях, беде. И будто бы искал он в ней какого-то светлого идеала, а быть кому-то идеалом дело хлопотное, трудное, на которое не имела Дунька никакого терпения.

Витька, второй муж, противоположность Тайкиному отцу. Не ждал от нее ничего, ведь и сам был недосягаемо далёк от идеала. Красоты ни в чем не понимал и не ценил. Не уважал, подлости делал. Постоять то она за себя всегда могла. Дунькин кулак по силе в три мужских. Но вот злословие очень тяжело переносила.

Если называть главное свойство ее натуры, так это точно была сила. Сила моральная, несгибаемость, мощь. Сила, которая слабости не терпела ни при каких обстоятельствах. Сила напористая, немилосердная. Но все же Дунька — не баба, а танк — пасовала перед тем, что порабощало умы любого деревенского жителя тех времен: «Что ж люди скажут?». Мало ей было мужа-пропойцы и бабника, который трезвонил о ней на все дворы, так теперь еще и малолетняя дочь — принесла в подоле.

Когда еще училась в школе, Дунька мечтала быть воспитателем в детском саду. Хотела учиться в педагогическом колледже. Но отец из нее эту дурь выбил — выбил так, что почти до смерти. Недостойная это работа — все равно что проституткой. Вон колхоз, дояркой пойдешь. Так и пошла, а дальше замуж, дети, хозяйство. Жизнь закрутила Дуньку в своём колесе. Когда опомнилась — уже вдова с двумя детьми и время упущено. Дунька твёрдо тогда решила, что ее девчонки должны образование получить, а потом уж пусть делают, что вздумается. И вот Тайке еще нет шестнадцати, и пожалуйста — беременна. И учеба перечеркнута, и Дунькино данное себе слово... Проглядела, упустила — виновата. Выискивала мужа-пьяницу по чужим дворам, а дочь потеряла. Виновата кругом.

 

***

Все хлопоты субботнего утра повторяли рутину череды предыдущих дней, но все эти дела и хлопоты были необычайно тяжелы. Каждое движение, каждое действие Дуньки словно налилось свинцом — свинцом Дунькиных мыслей. Подоила коров, покормила скотину, убрала в хлеву, дала кошкам и собакам — но все это будто делала не она. Жизнь случалась — Дунька смотрела на нее через пелену тревоги и сомнения.

Мужа из дома выгнала до понедельника — отправила к родственникам в соседнюю деревню. Управившись по хозяйству, пошла к единственной своей надежной подруге. Та работала фельдшером в местной больнице. Дунька взяла у нее лекарство для Таисьи и пошла домой.

Таисье витаминов не хватает, а это как раз витаминки. Пусть пьёт и не кочевряжится.

Выпила — гнева матери боялась в эти дни особенно.

Дунька пошла готовить обед. Таисья прибиралась в доме. Обычные субботние хлопоты, обычный тоскливый выходной.

К обеду Тая почти не притронулась. Со словами «дурно мне» поплыла, побелела. Дунька подхватила дочь, довела до постели, уложила. В ее руках Таисья горела огнём.

Градусник показал 39, сердце девушки бешено колотилось. Бледность сменилась алым румянцем.

Дунька дала ей жаропонижающих, но не помогло. Тогда растерла водкой и жар стал потихоньку спадать.

День клонился к вечеру, и Таисье становилось все хуже. Все кости будто выламывали, тело болело, ныло. Низ живота стягивала тупая боль.

Мать ушла на вечерний круг своих каждодневных хлопот. На улице уже стемнело, Таисья не включала свет. Ей хотелось быть в непроглядной тьме. Ей отчего то было страшно и необъяснимым образом темнота этот страх баюкала.

Что теперь с ней будет? Училась Таисья посредственно, да и интереса не испытывала ни к чему особенному. Она думала, что выйдет однажды замуж, у нее будут дети, она будет заботиться о них и о муже. Но все это представлялось за дальним горизонтом. Андрей ей мужем не станет, это ясно. А станет ли кто-то ещё теперь, когда у нее появится ребёнок... Чужой ребенок.

Еще не убрали в чулан игрушки самой Таи — два самых любимых мишки лежали с ней на кровати. Такое вот странное материнство в детстве.

«Это все не может происходить, это все сон, дурной сон» — так засыпала она каждый день, но утром ее пузо было на месте, мамин гнев все так же довлел над всем в доме своим громогласным молчанием.

«Вот бы всего этого не было! Как по мановению волшебной палочки, раз, и нет пуза» — но ребёнок то вот он, внутри — то пинается, то икает. Как быть тогда с ним? Человек уже жил, пусть пока у нее внутри, но он был жизнью — состоявшейся, завязавшейся, почти воплотившейся. От бытия его отделял один миг, одно страдание, один крик. Тая не чувствовала это так глубоко, но ясно осознавала, что ее ситуацию поправить невозможно, потому что в центре этой ситуации — живой, маленький и в то же время достаточно большой — человек.

Тонкая полоска мороза проскользнула в дом вместе с запыхавшейся от дел матерью. Уже поздно, но мать и не собирается ложиться. Садится в соседней комнате, смотрит телевизор, чего-то ждёт будто.

Дунька смотрит телевизор, но и не видит, что там показывают. Внутри хаос чувств и мыслей, дьявольская круговерть. Что-то ее искушает, а что-то просит у нее пощады, милости, благоразумия. И Дунька меж огнём и светом. Почему никто не подскажет ей, что же выбрать? «А что если мало дала ей таблеток и эффекта не будет? Тогда смерть мне на деревне, от такого позора не оправиться. И малолетний ребенок на моей же шее... Господи, пожалуйста, может, я все-таки ошиблась с дозой, ну, пожалуйста, пожалуйста, ну? Пусть обойдётся все. Какая ж я дурная, злая баба. Господи, прости! Господи, исправь!

...Опомнись, Дунька, опомнись! Так ведь будет лучше всем. Все получится, как должно. И таблетки подействуют... Не для себя же стараешься-то, Дунька, вовсе не для себя. Ей добра-то хочешь, ей — чтоб будущее счастливое обеспечить, чтоб не погубить судьбу на самом начале.

А что если умрет от таблеток этих? Божечки, что ж я наделала, бес меня какой попутал?? Свою дочь, свою кровинушку погублю?! Что же делать то теперь, уже ведь не вернёшь. Скорую вызвать?! В больницу отвезти, покаяться перед людьми. Скорей, скорей, авось не поздно?!

Так ведь в тюрьму посадят тебя за такое, дура ты!! Дороги другой нет уж, Дунька, только одна, одна дорога.»

Боль Таисье теперь пронзает приступами живот, и каждый раз все короче передышка. Мать учила ее не плакать, и ей стыдно, но терпеть сил нет, и сдавленный полуплач — полустон вытекает из нее как воздух из проколотого шарика. Тая хочет дойти до сеней, там стоит ведро, чтоб не ходить через весь двор в мороз. И видит, поднимая пуховые одеяла, что под ней на полкровати расползлась густая лужа крови.

Паника, тревога, и разве можно сердцу колотиться еще быстрее? Но оно выскакивает прочь из груди, не хочет в ней быть, не хочет становиться свидетелем...

А дальше всё туман.

И туман этот поглотил дом, окутал и Таисью, и Дуньку.

Таз, марли, кровь, Дунька учит дочь тужиться, просит кричать потише, да сама на нее прикрикивает. Какие маленькие у дочери бёдра, думает Дунька... И еще совсем детские ножки — кожа нежная, пальчики мягкие...

Таисья тужится и тужится, или это кто-то делает за нее... Она не здесь, она в потустороннем, она отошла от тела, ей все чудится.

И после целой жизни в боли и кромешной тьме, она словно рождается заново, открывает глаза, и всюду видит свет: последняя потуга низвергла в этот мир и ее саму, и ее дитя.

Но малыш молчит, сердце Таисьино колотится в панике и страхе, почему не кричит, не плачет??

Дунька берет мальчика в руки, отрезает от матери, обтирает. И вздыхает с болью и облегчением «мертвый». Но почему-то баюкает его все равно. Кладёт на свою широкую ладонь животом, прихлопывает по спинке... И вместе с хрипом из него вдруг вырывается громкий плач.

«Жив, жив, мой сын жив!!» Таисья просит мать дать ей его.

Дунька прикладывает малыша к груди дочери.

«Почему ж он ожил, господи? Почему ты не решил все за меня? Нигде ты мне не хочешь помогать. Ни в чем мне продыху не дашь...»

Дунька удивилась размерам ребенка. Думала, будет совсем малюсенький, а он немногим меньше того, какими были ее доношенные девочки.

Дунька уходит в соседнюю комнату, сидит, не включая свет, думает.

Иногда забывается в мыслях своих, видит тревожные сны в полудреме. Пробуждается, и вокруг все тот же кошмар. Глубокая ночь за окном. Самый трескучий мороз. Дунька осторожным шагом, обходя скрипучие половицы, крадётся в комнату дочери. Та уснула и малыш на ее груди сопит. Мирные лица. Дунька медленно отбирает мальчика от Таисьиной груди. Туман окутал Дуньку. Ребёнок покряхтывает в ее руках. Через зал, через кухню, сени, на крыльцо. Дунька кутает ребёнка в Таисьино детское одеяльце, кладёт на крыльцо. Он тянет к ней ручки. Дунька отворачивается, идёт в дом. Дунька закрывает за собой дверь на ключ, а ключ вынимает. С улицы до нее доносится детский плач. Дунька закрывает и комнату Таисьи. Идёт к себе в спальню. Ложится. Внутри гулкая тишина — будто она летит и летит в глубокую-приглубокую пропасть, и никогда не долетит до дна.

 

Сон обессилевшей Таисьи разрывает истошный детский крик. Первую минуту Таисья ничего не понимает. Где он, где? Встаёт с кровати, комната крутится вокруг нее каруселью. Доползает до двери, но дверь заперта.

«Мама, Мама!! Где сын? Где сын?? Ты почему закрыла?? Мой же сын, мой, мой!!! Открой!!! Открой!!!! Мама, мааааааам, ну открой, прошу тебя!! Он же кричит, мама!!» Плач доносится не из дома, плач с улицы. Таисью мутит, она стекает по двери, бьется в нее, теряя последнюю силу... Скоро плач стихает. Таисья думает, Таисья говорит себе: все хорошо, значит, мама сжалилась, убаюкала сыночка, спать уложила. Все хорошо. Надо просто уснуть и проснуться. И дверь откроется, и все наладится. Преодолевая обморок, забирается в кровать. И проваливается в чёрный, бездонный сон. Все летит с какого-то обрыва в черноту и никак не долетит до дна.

 

Под утро жар Таисьи спал. Зимнее солнце слепило ее своими нежными лучами, приглашая в новый день. Таисья проснулась с улыбкой и нарождающимся чувством непознанного счастья — она стала мамой! Но тут же вспомнила и разразилась: вспомнила долгий одинокий отчаянный крик, полный безудержного страха. Одинокий плач ее сыночка... Вскочила с кровати, помчалась в чем была, босиком, через зал, кухню, сени на крыльцо, к нему... На крыльце лежало свернутое одеяльце. Мерзлая земля огорода на самых его выселках, где летом бывала мусорная куча, высилась едва различимым, маленьким холмиком.

Как жить теперь?! Как же жить дальше?!

...Ждала ее очень долгая жизнь.

 

***

Дунька схоронила многих.

Долгие годы после той ночи, встречая день в самые первые его минуты, Дунька вглядывалась в дальнюю кромку огорода через окна морозных сеней. Там ничего не было, пустое место, ровная твердь, которую Дунька держала всегда прополотой и свободной. Дунька вглядывалась в эту ровность и говорила себе: все было не зря, все во благо.

Но судьба струилась змейкой в новые дни, месяцы, годы, оставляя прошлое в призрачной дали причудившихся лет. Ничто не случалось — лишь приснилось, привиделось. Кошмар, дурное воображение, дымка.

Земля заросла бурьяном, никто не полол ее больше. И убедить себя во благе содеянного теперь Дунька не смогла бы. Таисья так и не вышла замуж, Таисья потеряла ту колыбель внутри, которая однажды взрастила и произвела на свет новую жизнь. Позор и стыд, которого Дунька так остерегалась, заполнил всю ее без остатка — усилиями мужа и дочери, которая забывала свои горе, вину и стыд в разгульной жизни.

Дунька болела, Дунька страдала — в теле не существовало ни одного здорового места, но бог ее оставлял, каждый день оставлял — жить дальше.

Иногда она малодушно просила ее прибрать, но осекалась потом, брала слова обратно. Жить ей хотелось, жизнь была дорога ей — такая как есть, со всем ее позором, болью и страданием. Ей все казалось, что она пока еще не постигла что-то очень и очень важное — главное во всем существовании. Это главное ускользало от Дуньки, каждый раз почти раскрываясь и оставляя ни с чем. Глядя с утра на заросший или же засыпанный снегом огород со своих старых сеней, Дунька никак не могла вспомнить — чего хотела, почему остановилась, почему смотрит. И так и шла жизнь. Жизнь длилась вечно, и смерть не спешила приближать ее горизонт.

 

***

Есть вещи непознаваемые. Иногда боль приходит, чтобы сказать: я есть. Услышь меня, ибо я здесь именно для того, чтобы ты услышал.

Я есть. Как есть эйфория счастья, экстаз наслаждения, высоты вдохновения или самые простые, самые банальные вещи. Я есть. Я твоя. И нет в этом никакого иного смысла, кроме одного: мне нужно твоё признание, мне нужна твоя истина. Потому что я тоже — имею право быть.

(Продолжение следует)