Проза

 Этому ребёнку уже двадцать три. Я уверен, что выгляжу стариком на фоне Витька. Хоть я и моложе его на два года, и в нашей компании Малым всегда называли меня.

 

– Только ща вспомнил, – сморщил Витёк свой широкий веснушчатый нос. – Вчера Илюхе обещал в гараж к нему зайти. Он там «москвич» прикупил, говорит, помоги с ним разобраться. А я и забыл.

 

Мы пили пиво на четвёртом этаже пустого недостроенного здания Агропрома, в большой комнате с двумя продолговатыми окнами и голыми серыми стенами. Судя по внушительной площади, это помещение в проекте должно было стать кабинетом административного лица. А может, складом каким-нибудь.

 

– Ну, не беда, завтра зайдёшь. – Я сидел на сложенных вдоль стены деревянных брусьях, настелив на них свою лёгкую спортивную куртку.

 

– Завтра стопудово не смогу, – сказал Витёк. Он задумчиво курил возле окна и неотрывно смотрел в небо, отворачиваясь лишь затем, чтобы плюнуть на пол. Плевки его змеились по серому бетонному полу возле самых моих ботинок.

 

– А чё так?

 

– Да мне завтра в Москву ехать. С Полинкой и Анной Юрьевной. В Obi поедем, качели для дачи смотреть. Весь день там проторчу. Ну, и послезавтра вряд ли. Приготовления к свадьбе, вся эта карусель, сам понимаешь… Не знаю, что теперь Илюхе сказать.

 

Ну, кто ещё, кроме мягкотелого ребёнка, будет в разговоре с другом называть свою будущую тёщу по имени-отчеству? Не «эта корова», не «эта сука», а «Анна Юрьевна»?

 

– Переживёт Илюха, – сказал я. Пиво, непривычно тёплое, безвкусное, невесомое, медленно текло мне в горло, вызывая лёгкие судороги. – Раз не напомнил, не позвонил, значит, не так уж ты ему и нужен. Но вообще деловая она, эта твоя Анна Юрьевна. Смотри, она так всю твою жизнь до гробовой доски распланирует.

 

– Ой, да забей…

 

– Не, ну, как это называется? Через пару дней свадьба. Последние дни на воле. В последний раз расслабиться, с друзьями встретиться, полную грудь воздуха набрать, пока не нырнул… А эта, как её, Анна Юрьевна тебя уже запрягает, за качелями тащит.

 

Витёк растёр докуренную сигарету о край подоконника:

 – Ладно, вставай, пошли уже.

 – Неохота мне никуда идти. – Я упёрся спиной в холодную стену. – Развезло чё-то.

 – Тогда пока, – пробурчал Витёк.

 

Беззаботно улыбнувшись, я снова поднёс бутылку ко рту, откинулся к стене и вытянул ноги, пытаясь всем своим видом показать Витьку, что провожаю его с лёгким сердцем. Но я знал: Витёк уходит навсегда. Отсюда, из этого пустого мёртвого дома – навсегда. В субботу он снова предстанет передо мной, прилизанный, сверкающий белой петлёй воротника и такой же белой невестой. Но это будет уже не он. Того Витька, с которым я с малолетства дружил, я больше не увижу.

 

Дойдя до дверного проёма, Витёк выругался и замер – под ботинком у него захрустела стеклянная крошка. Кто-то расслаблялся здесь с бутылкой водки и бросил её, разбив. Может, это были мы.

 

– Слышь, а чё там за «москвич» у Илюхи? – окликнул я Витька, чувствуя отчаянное желание хотя бы на две секунды задержать его в этом мире. – Он на «москвичи», что ли, перешёл? Обычно ж с «ладами» ковырялся.

 

– 2141, – скривился Витёк. – Самое дикое, что тачка совсем древняя, чуть ли не девяностого года выпуска. На глазах рассыпается. Не знаю, на что этот полудурок, хозяин, рассчитывал, когда толкал эту развалину по нереальной цене. Наверное, на таких вот помешанных, как наш Илюха. Ну, давай…

 

– Давай.

 

Как только Витёк покинул комнату, в неё вторгся закат. Протиснувшись в окно, он озарил висевшее в воздухе густое облако пыли, уложил свои тёплые жёлтые языки на стены, на усыпанный сплющенными окурками пол. Огрызки раздавленной Витьком бутылки заискрились подобно горке топазов. В дальнем углу рассеялся полумрак, и обозначилась куча дерьма. Оставили её здесь либо бомжи, либо пацаны-малолетки, любившие, как и мы с Витьком, зависать по вечерам в этом жутковатом скелетообразном здании. Вряд ли бомжи забирались так высоко, так что, скорее всего, именно пацанва доверила этим стенам свои сокровища. Глядя на окаменевшее, тихо бронзовеющее в лучах заката дерьмо, я пожалел, что мы не заметили его сразу и не нашли комнату почище.

 

Шаги Витька на лестнице затихли. Я встал, подошёл к окну. Хотелось ещё раз увидеть друга, проводить в последний путь, прикольнуться, показав из окна фак, или просто отсалютовать поднятым вверх кулаком. За окном было тепло и ароматно – на противоположной стороне улицы белели лохматые тополя. Каждый из них выглядел точной копией большого рыхлого облака, одиноко повисшего в небе над мрачными грядами пятиэтажек. Из-за этого облака и выкатилось внезапно озарившее наше убежище вечернее солнце. Теперь оно, медно сияя, плескалось в моей бутылке вместе с тёплым пивом. Внизу показался Витёк. Ссутулившись, он вышел на тротуар и быстрым сосредоточенным шагом, не поднимая головы, направился к автобусной остановке.

 

Я провожал его грустным взглядом. В углу, на обсиженном мной месте, зазвучал рингтон. Агрессивный речитатив группы «Кирпичи», пронзая пыльную тишину, гремел под моей курткой, настеленной на деревянные брусья. Под курткой обнаружился смартфон Витька. Красавчик Витёк: сам ушёл – телефон здесь. Имя его будущей тёщи грозно сверкало на дисплее.

 

– Ви-и-ить! – заорал я, высунувшись в окно. Витёк уже стоял у светофора на перекрёстке. Я звал его, но неожиданно нахлынувший ветер унёс все мои крики и настойчивый треск рингтона в другую сторону. Дождавшись зелёного света, Витёк перешёл дорогу.

 

Я бросился вниз по лестнице. Когда я пробегал второй этаж, звонки прекратились, и песня «Кирпичей» оборвалась на полуслове.

 

На заросшем крапивой пустыре я налетел на компанию мальчишек лет четырнадцати. Запасшись пивом и сигаретами, они гуськом пробирались к подъезду. В другой обстановке я бы поинтересовался происхождением кучи на четвёртом этаже, но в тот раз лишь легонько толкнул одного из них и со всех ног кинулся дальше, слыша за спиной запоздалые несмелые матюги. Я надеялся догнать Витька, прежде чем он сядет на автобус – автобусы у нас ходили редко.

 

Но автобус я застал уже отъезжающим от остановки. Какое-то время, стоя на разделительной полосе, я вяло размахивал руками – думал, может, Витёк встал у окна, увидит. За моей спиной взрыхляющими затылок вихрями проносились машины. Поняв, что выгляжу, как дебил, я вернулся на тротуар. Витёк, в конце концов, мог спокойно уехать и раньше, на маршрутке – лошара, он никогда не жалел денег на маршрутку, даже если проехать надо было одну-две остановки.

 

Я не запаниковал, не взбесился. Не стал проклинать рассеянность Витька и орать матом вслед уползающему автобусу. Не взбесился, наверное, лишь потому, что лёгкий алкогольный дурман всё ещё обволакивал мой мозг и сковывал эмоции. Непривычность положения, в котором я оказался, удручала. Никогда ещё мне не приходилось бегать за Витьком, чтобы одолжить, взять у него что-нибудь и уж тем более, чтобы что-то отдать. Вот Витёк за мной бегал. Он всегда без промедлений являлся за тем, что ему было нужно. Иногда даже созывал целую банду друзей на штурм моей квартиры, чтобы оторвать меня от компьютера и вытащить на прогулку.

 

А четыре месяца назад Витёк шокировал всю округу известием о своей помолвке и с тех пор ходил весь пришибленный, на самого себя не похожий.

 

Я по наитию ринулся к одинокой будке, где продавали билеты. Отягощавшая карман горстка монет мелодично позвякивала в такт моим движениям. Этой мелочи хватило ровно на одну поездку – кидаться купюрами мне не хотелось. Пока молодой азиат, наклонив чёрную лоснящуюся макушку, перебирал, пересчитывал монеты, я рассматривал сквозь грязные жалюзи внутренности будки. Её незатейливое убранство почему-то остро напомнило мне интерьер нашей старой квартиры. Там, в хрущёвке, рядом с текстильной фабрикой, я прожил большую часть жизни, и по-прежнему считаю своим единственным настоящим домом ту двухкомнатную клетушку с жёлтыми обоями, продавленной софой и магнитофоном «Яуза». Сейчас в ней живут мои престарелые бабка с дедом да ухаживающая за ними тётя Люда.

 

Родители твердят, что рано или поздно мне придётся уехать жить в Москву. Не надо. Хлебнул я Москвы. Всё самое дрянное, что в конце прошлого века отличало Москву от области, теперь хлынуло и в область. Неуклюжие высотки с оранжевыми фасадами, подобно семейству бледных поганок разросшиеся по всей нашей окраине, это и есть Москва. Я бы, конечно, и внимания не обратил на эту оккупацию, если бы предки в один прекрасный день не переехали (естественно, перевезя с собой и меня) в один из свежепостроенных гигантов. Этим прекрасным днём был мой семнадцатый день рождения. Четыре года я живу в трёхкомнатных апартаментах с евроремонтом, и все эти четыре года чувствую себя так, будто я у кого-то в гостях, и хозяева ничего не делают для того, чтобы гость чувствовал себя как дома. Новая квартира принесла в мою жизнь множество новых запахов, цветов и звуков. Главный из этих звуков, самый неестественный, самый раздражающий – тот, к которому я до сих пор не привык – это скрежет лап нашей старой псины Ланы по ясеневому паркету, не утихающий даже по ночам.

 

Следующий автобус прибыл через десять минут. Встав, как обычно, у окна, я долго провожал взглядом уплывающий вдаль Агропром – пустой приземистый ковчег, недостроенный, невостребованный, ставший надёжным пристанищем для тех, кто испытывал мучительную подростковую потребность выпить водки и насрать вне поля зрения взрослых.

 

Этот дом начали возводить здесь в незапамятные времена. Политикой, проблемами коррупции я никогда не интересовался, оттого и не знаю точно, с какой стати проект был заморожен и почему здание до сих пор не ожило. Зато, как и все в городе, я хорошо осведомлён, что это единственная незавершённая стройка во всей округе. Мы с Витьком открыли для себя это убежище, когда я ещё учился в школе. И с тех пор постоянно, хотя бы раз в месяц, забирались в одну из бетонных клеток с видом на улицу Коминтерна и проводили там весь вечер. Конечно, ребяческого романтизма в нас не было – мы были достаточно взрослыми и не пытались вообразить эти трущобы заброшенным замком. Там было просто хорошо и ненапряжно. Не было людей. Была свобода. Были закаты. Было пиво. Иногда была и водка.

 

Сегодня мы с Витьком в последний раз побывали на этих запылившихся руинах.

 

Автобус свернул на другую улицу, и Агропром скрылся за неуклюжей громадиной Дома быта. Поняв, что испытываю щенячью тоску по неодушевлённому необитаемому зданию, я сел и раздражённо помотал головой. Наверное, это из-за пива – оно всегда действовало на меня не так, как на нормальных людей. Для всех парней пиво – горючее, ну, и просто этикетка – атрибут беззаботной юности. У меня же в минуты лёгкого опьянения мозг отчаянно тормозил и до абсурда искажал картину окружающей действительности. Неодушевлённые предметы казались мне живыми, беспомощными и, как в душераздирающих детских снах, настойчиво требовали сострадания. Плюс ко всему, от одного безобидного литра «Козела» меня начинало шатать так, как других шатает только от смеси некачественного портвейна с палёной водкой.

 

– Пиво – не твой напиток, ты у нас, похоже, из тех аристократов-дегенератов, которые раз в полгода, на чьей-нибудь свадьбе, цедят маленькими глотками красное вино, гоняют его во рту – и на этом их отношения с алкоголем заканчиваются, – незлобно пенял мне Витёк. – Лучше вообще не пей. Какой смысл понтоваться, если организм такой восприимчивый?

 

Самое смешное, что Витьку первому из всей нашей компании придётся отказаться от этих «понтов». Сегодняшняя бутылка, по всей видимости, была для него последней.

 

– Не переношу запах пива, – кривила губы невеста Полина в один из первых дней после помолвки. – Вообще не могу представить, как другие девушки это терпят, когда мужчина приходит домой, начинает обнимать, целовать, а от него воняет пивом. Боже, это так мерзко!

 

И Анна Юрьевна спешила её поддержать.

 

– Вы когда-нибудь слышали, Виктор, чтобы про пиво говорили: «Истина в пиве»? – Она долгое время обращалась к будущему зятю на «вы». – Или чтобы, например, про человека, пьющего пиво, кто-нибудь говорил: «Понимает толк в пиве?» Правильно, не слышали, потому что это пойло для быдла подзаборного. Я не могу представить, чтобы это пил уважающий себя мужчина, тем более семейный.

 

Ни с той, ни с другой Витёк предпочитал не спорить. Из-за этого я недоумевал больше всего.

 

– Дружище, вот когда ты сам будешь жениться, тогда меня и поймёшь, – оправдывался он. – Пройдёт время, всё утрясётся – и можно будет свои условия ставить. А на первых порах рот лучше не раскрывать и идти на компромисс, особенно с тёщей. Если, конечно, хочешь построить нормальные отношения, нормальную семью, а не хрен знает что.

 

Почему Витёк так сильно этого хотел, я и не мог понять.

 

Лет десять назад у нас было одно милое развлечение. Неподалёку от въезда в город мы с Витьком клали на пути у машин пару кирпичей, прикрывали их картонной коробкой, а потом наблюдали за дорогой из зарослей бузины. В том месте трасса шла через лес, автомобили летали на огромной скорости, и большинство водителей нашу ловушку благополучно объезжали. Мы понимали прекрасно, что не объедет её только дурак, но всё же такой дурак нам однажды попался. Выскочив из-за поворота на чёрной сверкающей Daewoo, он не стал забирать вбок и напоролся на наши кирпичи передним колесом. Машина подпрыгнула и под отчаянный вопль тормозов вылетела на обочину. Почувствовав тревожный зуд в области таза, я собрался дать дёру, но Витёк меня удержал и уговорил продолжить наблюдение. Пригнувшись, ломая ботинками высохший люпин, мы незаметно пробрались поближе к месту аварии.

 

С заднего сиденья покорёженной Daewooвылезла, растирая ушибленную макушку, причитающая девица. За ней следом наружу выбралась грузная пожилая мадам с нарумяненными щеками и высокой копной жёлтых волос, изрядно помятой потолком салона. Пока водитель – тощий длинноногий юноша, одетый почему-то в деловой костюм – в отчаянии бродил вокруг машины и осматривал повреждения, пожилая лелеяла молодую, тискала, успокаивала, спрашивала, где больно. Мы с Витьком как-то сразу догадались, что перед нами мама, дочка и дочкин муж. Убедившись, что доченька не пострадала, мамаша переключилась на зятя. В течение трёх минут она орала, не брезгуя площадной лексикой – и о том, что машина совсем новая, и о том, что куплена она была для дочки на их, родителей, деньги, и о том, что ремонт теперь обойдётся чёрт знает во сколько. На наших глазах зять становился всё тоньше и тоньше. Казалось, он готов был слиться со своей узкой дрожащей тенью. Проветрившись и слегка остыв, мадам провела самостоятельный осмотр покалеченной машины и принялась важно кудахтать, указывать молодому человеку, что теперь нужно делать и в какую службу звонить.

 

– Ты видел, как эта корова взбесилась?! – ухохатывался Витёк, когда мы возвращались в город через поля. – Конкретный облом получился, скажи?  Как она этого несчастного придурка терзала! Я думал, он обоссытся… или на колени перед ней упадёт.

 

Витёк тогда был совсем другой – толстый, низенький, золотоволосый. Когда он трясся от хохота, то был похож на яркий подпрыгивающий мячик.

 

Давно мы с ним не вспоминали этот эпизод из нашего чумазого солнечного детства. Как бы он повёл себя тогда, тринадцатилетний крепыш, любивший поглумиться над чужой несвободой, если бы знал, какая участь ожидает его самого? И осознаёт ли он хотя бы сейчас, во что превратится его жизнь в ближайшее время? Думаю, осознаёт, хоть и пытается это скрыть. Иначе бы не было этих опущенных плеч, этого сумрачного голоса и устремлённого к небу обречённого взгляда.