Проза

(начало)

 

 В нормальном состоянии Витёк никогда не оставил бы в бетонной норе свой телефон.

 

Я сошёл с автобуса на остановке «Улица Чехова, дом 10». В этом самом доме номер десять – опоясанной цветущими акациями серой девятиэтажке – и жил Витёк. Подниматься к нему на восьмой этаж я не стал – проще было позвонить на домашний телефон, сказать, чтобы он спустился сам.

 

– Марта, привет, Витя дома уже? – спросил я, услышав в трубке грубоватый, мальчишеский голос его младшей сестры.

 – Привет… нет. А он разве не к тебе поехал?

 – Да мы уже простились. Слушай, Марта, это… когда он будет, скажи, чтобы он телефон свой у меня забрал. Забыл он его.

 – О'кей. Ты его знаешь, где можешь поискать? Помнишь рюмочную на Советской? Вот он в последнее время почти каждый вечер там сидит. Один причём сидит. Это я тебе по секрету говорю, ты смотри, прошмандовке этой не проболтайся… в смысле, Полинке.

 – Дура, что ли?! Я с ней и не общаюсь почти, она мне никто.

 

Я стоял на перекрёстке улиц Чехова и Свободы. Далеко, в самом конце улицы Свободы, виднелся мой дом. Окна его верхних этажей, озарённые малиновыми лучами заката, сверкали огненной мозаикой. От пива меня разморило, очень хотелось домой, но любопытство пересилило усталость, и я двинулся в сторону рюмочной. Я чувствовал – Витёк не хочет, чтобы кто-то увидел его, накачанного водкой, в этой рюмочной. Я понимал, что собираюсь прикоснуться к его самой большой и постыдной предсвадебной тайне.

 

Сестру Витька на самом деле звали Саша, а не Марта. Но примерно год назад, выкрасив в чёрный цвет волосы и покрыв бледное личико сатанинским макияжем, она потребовала, чтобы все, включая брата, называли её только Мартой. Не будучи знатоком девичьих душ, я не видел смысла в подобном преображении. Роль депрессивной, ненавидящей весь мир маргиналки Саше хорошо удавалась и без косметических заморочек. Неудивительно, что лучистую, сверкающую стразами Полинку она возненавидела после первой же встречи.

 

Я же поначалу не видел в ней ничего отталкивающего. Когда Витёк познакомил меня с Полиной – этим круглолицым чудом с коротким соломенным карэ и искристыми васильковыми глазами, – я одобрил его выбор, сказал, что девчонка классная, красивая. Дурнушек у Витька и не водилось никогда, но Полина была не просто красива, её красота казалась какой-то особенной – домашней, целомудренной, нетронутой. Я и не подозревал, что эта покладистая домашняя куколка очень скоро сделает домашним самого Витька и без особого труда поселит в голове этого циничного, трезвомыслящего парня крамольную мысль о женитьбе.

 

Самая короткая дорога к рюмочной лежала через дворы старых хрущёвок. На одной из детских площадок я заметил хорошо знакомую мне скамейку. Как-то раз, холодной апрельской ночью, я возвращался с бурной пьянки через эти дворы, присел, чтобы написать кому-то смс, да так и заснул на ледяной скамье, между двумя пятиэтажками, с телефоном в свисающей руке. Проснулся лишь спустя часы, разбуженный предрассветным рычанием мусорной машины. Телефон у меня не спёрли, и это было самым большим чудом.

 

Скамейка обеими ножками утопала в бутылочных осколках – видно, дети, когда-то здесь игравшие, сильно повзрослели. Я присел, достал смартфон Витька, открыл галерею фотографий. Оказалось, в телефоне была куча наших с ним фоток, сделанных в разные времена и в самых разных местах. Вот мы стоим с пивом на фоне почтовых ящиков у него в подъезде. Эту я отлично помню – Витёк только-только купил смартфон и решил опробовать камеру, попросив приятеля нас щёлкнуть. Вот мы в центре города, у памятника неизвестному солдату – я сижу на гранитном постаменте, а Витёк, вытянувшись у меня на коленях, корчит рожи и показывает два пальца. Всё-таки Витёк – ребёнок, и на фотографиях эта детскость видна ещё отчётливее, чем в жизни. Вот он дома, лежит на диване, положив голову на грудь сестры. Вот мы в Москве, в пафосном ресторане, развалились на подушках, и с нами девки, девки, девки…

 

Это было в прошлом году, осенью. Мы поехали в гости к одному нашему общему знакомому, ботанику, поступившему в МГУ. Основательно нахлеставшись у него в общаге, мы втроём отправились в центр столицы, зашли в ресторан и примкнули к компании выпивающих девушек. Я помню их обтягивающие платья, ухоженные лица и холодное мерцание пустых серых глаз. Помню кабинку туалета, где я долго и мучительно блевал после пяти бокалов сухого вина. Помню, как Витёк с побелевшими от гнева губами вытащил меня за шкирку из ресторана и поволок куда-то по гудящим московским улицам. Я вырывался, падал, горланил какие-то песни. На сверкающей огнями набережной Витёк придавил меня к парапету и зарычал:

 

– Ща я тебя в реку столкну, если не успокоишься!

 

Внизу, на чёрных волнах, покачивалась мутная нефтяная плёнка.

 

– Угомонился? – Витёк тяжело и грозно дышал, выпуская изо рта клочья пара. – Ты зачем в ресторане девушку за грудь трогал?

 – Чё?! – охерел я.

 – Когда ты в сортир ушёл, – хмуро произнёс Витёк, – они пожаловались мне, что ты руки распускаешь. Какого хрена я должен краснеть за тебя и извиняться?

 – Рыцарь, что ли?! – Я резко вырвался из его хватки. – Перед московскими сучками попонтоваться решил?! Рыцарь, да?!

 – Не ори, – сказал Витёк уже спокойнее. Он выглядел растерянным и сконфуженным.

 – Какая грудь?! – У меня даже слёзы на глазах выступили от бешенства. – Какая, на хрен, грудь?! Когда это ты у нас слова такие успел выучить?!  Сиськи, буфера, дойки – вот как это называется! А он – грудь! Чё, джентльменом решил стать, за нежную, хрупкую девушку заступиться?! Рыцарь ёбаный! Интеллигент, бля… – Я хотел ещё назвать его «фраером», но мой скованный алкоголем ум вовремя сообразил, что глупого, неуместного пафоса в слове «фраер» не меньше, чем в слове «грудь».

 

Это было ещё до его знакомства с Полиной. Как показало будущее, превращение горячего дворового парня в угрюмого, безвольного джентльмена тогда только начиналось.

 

До помолвки его отношения с Полинкой развивались примерно так же, как и все предыдущие его романы, да и, пожалуй, как все прочие романы всех прочих людей в этом возрасте. Он топил её в цветах, засыпал неотёсанными, мужицкими комплиментами, несколько раз знакомил со своими родителями. Она до последнего старалась казаться хладнокровной, недоступной царевной, а он изображал из себя реального пацана с деньгами и связями. Чтобы хоть немного соответствовать этому имиджу, Витёк даже устраивался на работу в подпольное казино, откуда он однажды ночью вернулся сильно побитый. Наблюдая за ними со стороны, я невольно восхищался Полиной. Она не отличалась особым умом, но мастерски использовала весь многовековой арсенал женских уловок, заставляющих мужчину чувствовать себя неудовлетворённым ничтожеством. Она виртуозно играла на нервах возлюбленного, на первых порах отказывая ему в сексе, замещая твёрдое восторженное «Да!» соблазнительно-лживым «Я подумаю». Не гнушалась Полинка и паскудными заигрываниями с друзьями Витька, в том числе со мной, а сгоравший от ревности Витёк не мог даже прервать эту вакханалию, пустив в ход кулаки, ибо понимал – пацаны не виноваты.

 

Он вообще хорошо держался. Истерик не закатывал, не пил с горя, и всё происходящее с ним называл испытательным сроком. Когда же этот срок истёк, и Полина дала окончательное согласие, Витёк почувствовал себя едва ли не конкистадором, добывшим ромашку рукою мертвеца.

 

– Ты не можешь представить… ты просто не в состоянии понять, насколько я счастлив! – заикаясь от восторга, говорил он. – Я понял теперь, для чего я жил все эти двадцать лет – чтобы встретить её! Всё, что я делал все эти годы, всё, что со мной происходило – всё это вело меня к ней! Я понял, куда ведёт мой путь, я понял, в чём смысл моей жизни! Она и есть моя жизнь! Она моя богиня! Я буду верен ей до гробовой доски!

 

Я молча глотал пиво, стараясь сохранить на лице выражение участия и понимания.

 

– Смешно, да?! – В такие минуты Витёк становился невероятно проницательным. – Знаешь, Малой, мне тебя просто жалко! У тебя никогда не было настоящих чувств, вот ты и угораешь втихаря! Ты никогда не летал, ты не знаешь счастья! Даже за друга, козёл, порадоваться не можешь! Поверь, когда ты сам отыщешь наконец-то свою вторую половинку, будешь то же самое чувствовать, а кто-нибудь вот так же будет над тобой угорать…

 

 – Конечно, – печально вздыхал я, – все там будем…

 

Перемусоливая в голове эти огрызки прошлого, я не заметил, как вышел на Советскую. На город опускались сумерки, и по вывеске рюмочной уже скользила шустрая неоновая змейка. Возможно, там, за дверью под этой вывеской, сидел сейчас Витёк, тяжелея и багровея лицом. Сидел и, опрокидывая стопку за стопкой, наедине с собой отмечал свой уход из жизни – из этой, из первой жизни, в которой он был молод и свободен – и готовился к переходу в жизнь новую, что плавно перетечёт в старость и закончится гробовой доской. Той самой гробовой доской, до которой он готов быть верен своей Полине.

 

«Не слишком ли ты молод, Вить, чтобы о доске гробовой задумываться?» – Вот как мне следовало отреагировать на ту его пылкую речь. Но я тогда еле сдерживал смех, и мне было не до философии.

 

А вот сегодня я, пожалуй, задам Витьку этот вопрос… Вон, кстати, и Витёк – стоит возле рюмочной, почти у самых её дверей, в окружении малолеток.

 

Я быстрым шагом пошёл в их сторону, твёрдо решив помучить друга за два дня до свадьбы. Если он успел уже выпить, то легко поймёт, что я имею в виду. В нетрезвом состоянии Витёк на удивление трезво мыслил и понимал меня с полуслова.

 

Кое-кого из сгрудившихся перед рюмочной малолеток я узнал издалека. Большую часть этой пёстрой компании составляли девчонки лет пятнадцати, с короткими стрижками и верёвочно-тонкими ногами, а парней, похоже, было всего двое. Один из них восседал на мотоцикле, а второй…

 

– Не день, а говно, – посетовал широкоплечий сбитень, которого я издали принял за Витька. Когда я подошёл, с триумфальным видом доставая из кармана смартфон, он обернулся, заставив меня замереть в досадном изумлении. Лицо этого парня, совсем ещё юное, было мне незнакомо, хотя сзади он – вылитый Витёк. То же телосложение, тот же бугристый рыжеватый затылок, та же сутулость, какая бывает у человека, чьи плечи предчувствуют груз семейной ответственности.

 

Зато парень на мотоцикле был мне знаком.

 

– О, какие люди! – приветственно воскликнул он.

 

Это был Вован с Фабричной – тоже из мелкоты, моложе меня лет на шесть. Одно время мы с ним жили в соседних подъездах, поэтому хорошо друг друга знали.

 

– Здорово, здорово, – проворчал я.

– Ну, как жизнь? Чё один бродишь? – Вован немного помедлил, прежде чем пожать протянутую ему руку. Я понял, для чего был нужен этот ленивый, слегка пренебрежительный жест – чтобы покрасоваться перед остальными.

 – Да всё путём, вот надумал бухнуть немного в рюмочной, – сказал я, разглядывая его худые ноги, покрытые чёрными корками ссадин. – Как твои успехи? Как улов?

 

У Вована была страсть – рыбалка. В погожие дни он брал у старшего брата «ниву», мчался на озеро, на самый безлюдный берег, и там, забившись поглубже в камыши – чтобы никто из городских не увидел, – часами сидел с удочкой и наслаждался природой. Эта страсть была довольно необычной для мальчишки его поколения – возможно, из-за этого Вован, всегда стеснявшийся своей сентиментальности, никому о ней не рассказывал.

 

Я хотел подколоть его, поставить в неловкое положение, спросив при приятелях об улове. Но Вован не растерялся.

 

– Вон, видишь, сколько наловил? – Он окинул победным взором окружавшую его девичью стаю. – Весной хорошо клевало.

 

Кто-то из девочек захихикал, а одна с искусственной обидой в голосе протянула:

 

– У кого что болит! Вечно вы! Только на эту тему и можете…

 

– У самого-то как? Где учишься? – Этот дежурный вопрос Вован задавал мне при каждой встрече и быстро забывал совсем не интересовавший его ответ.

 

– Да пошла она, эта учёба! – сморщился я. – Сейчас, в основном, работаю. Я понял, что значили твои слова, что, типа, учатся только лохи.

 

– Да-а… учатся лохи, – произнёс Вован с таким задумчивым видом, будто засомневался в правильности этого вывода и захотел его переосмыслить. – Но вообще, лучше уж учиться до сорока лет, чем задрачиваться на работе, когда тебе двадцать. – Улыбнувшись, изрёк он после напряжённой паузы.

 

Рыжий увалень, которого я перепутал с Витьком, после этих слов услужливо, подобострастно заржал. Я повернулся к нему – парень был крупнее Вована раза в два.

 

– В самом деле, не слишком ли ты молод, чтоб работать? – Красивые рысьи глаза Вована заблестели. В его голосе одновременно слышались и насмешка, и пацанское сочувствие.

 

– Тогда уж лучше в армию пойти, – мрачно отшутился я. – Только, знаешь, Вов, в отличие от тебя, я не так уж и молод.

 

Продолжать этот случайный, необязательный разговор я был не в силах. Вяло тряхнув на прощание тонкую руку Вована, холодно кивнув остальным, я пошёл к дверям рюмочной. Не могу я чувствовать себя уютно рядом с человеком, которого знал плаксивым, цепляющимся за маму карапузом и который вырос в такого вот загорелого партизана с железобетонной жизненной позицией. Наверное, в этом есть доля зависти – ведь я таким никогда не стану, даже если отслужу в армии.

 

Оглядевшись в полумраке рюмочной, я сел за столик в углу, подальше от седовласых завсегдатаев заведения, чьи свекольные физиономии плавали в сигаретном дыму, словно толстые красные рыбины в мутном аквариуме. Надо мной, под самым потолком, висел небольшой телевизор. Обычно он показывал футбол, а сегодня был чёрен и беззвучен, как квадрат Малевича. Отсутствие футбола, впрочем, не мешало забившим рюмочную мужикам яростно его обсуждать.

 

Я заказал водку и несколько кусков чёрного хлеба с солью. Хлеб здесь подавали на обычных кухонных блюдцах с обколотыми краями. Я решил, что сегодня напьюсь до отключки. Детская доза пива, помимо тумана в голове, оставила мучительное чувство незавершённости процесса.

 

С улицы донёсся рёв мотоцикла – видимо, Вовану наскучило общество чахлых восьмиклассниц, и он укатил прочь. У меня промелькнула мысль – не то подозрение, не то надежда, – что сейчас эти девки всем скопом завалятся сюда и станут моими невольными собутыльницами. Но колокольчик над дверями хранил молчание.

 

Осушив первую рюмку, я поспешил заказать следующую.

 

Конечно, никто этим малолеткам ничего здесь не продаст – нет восемнадцати. Конечно, мне лучше пить одному – одному сидеть, одному молчать, одному томиться. Одному проглатывать чёрствые корки, одному давиться горьким дымом. Одному слюнявить края рюмки, одному вытягивать из себя скользкие жилы воспоминаний. Когда детство уходит, забирая с собой всех, кто в те солнечные дни был рядом с тобой, начинаешь понимать, что пустота вокруг тебя – тоже большая ценность, которую нужно беречь. И чем меньше в неё будет проникать инородных тел – особенно живых, дышащих, неугомонных, – тем лучше.

 

После четвёртой рюмки лающий хохот мужиков за столом напротив стал мне казаться призрачным, нездешним эхом, доносящимся откуда-то издалека, из параллельной реальности. Несмотря на то, что мой облик всё больше соответствовал облику среднестатистического гостя рюмочной, незримая стена, отделявшая печальный островок моего стола от остального пространства залы, с каждой минутой делалась всё плотнее.

 

После пятой я вышел наружу – захотелось покурить. Я никогда не курил в помещении, даже в тех местах, где сидеть без дымного ореола над головой было просто неприлично.

 

На улице стемнело и похолодало. Ночь выкатила свою фиолетовую губу, в мрачных глубинах дворов начали вздуваться желтоватые пузырьки фонарей. Мусоля во рту зажжённую сигарету, я порылся в карманах и нашёл там одну истёртую десятку, расползающуюся в пальцах, как прошлогодний листок. Значит, шестой рюмки не будет – денежный запас иссяк. Вот в такие минуты, когда из-за отсутствия денег не можешь наслаждаться красотой июльского вечера, и ощущаешь своё несовершенство.

 

Вернуться в рюмочную меня вынудила болезненная тяжесть в низу живота. На пути к дверям туалета я заметил, что один из напившихся в хлам пенсионеров – мой дядя, с которым наша семья перестала общаться много лет назад.

 

Уборная представляла собой выложенный бурой плиткой зловонный тупичок. Судя по стоявшему в ней запаху, и пол, и стены, и даже маленькая раковина хранили в себе отпечатки жизнедеятельности всех посетителей рюмочной, начиная с самого её открытия в далёкие советские годы. Пока я справлял свои дела над широким, едва возвышавшимся над полом унитазом, за дверью кто-то отчаянно переругивался.

 

– Вообще-то у нас здесь кафе, а не бесплатный туалет! – возмущалась хозяйка.

 

Ответом ей был бессвязный мат. Материлась женщина, судя по голосу, сильно пьяная и, судя по недавнему звону колокольчиков, только что вошедшая. Я понял – пьянчуга прорывается к туалету, и поспешил закончить процесс. Спустя несколько мгновений незапертая дверь, замок в которой давно сломали, отшатнулась к стене. Я еле успел спрятать ящерку и задёрнуть штаны.

 

В сортир ввалились две женщины. Одна – пожилая, тучная, растрёпанная – еле держалась на ногах, а на её одутловатой кирпичного цвета физиономии застыла гримаса невыносимого страдания. Вторая – неопределённого возраста блондинка с остекленевшими глазами и множеством кровоподтёков на лице – крепко держала спутницу за рукав и тянула за собой. Обе были пьяны, обеих шатало от одной стенке к другой, обе источали резкие запахи, перебивающие все ароматы санузла.

 

– Мам, всё, мы в туалете, – хрипло пробормотала блондинка. – Вон унитаз, садись.

 

Мать промычала что-то нечленораздельное и, задрав старую выцветшую юбку, грузно осела на корточки. Я поспешил отойти от унитаза, показывая, что место свободно, но обе тётки моего присутствия, похоже, не замечали вовсе.

 

– Да куда ты на пол?! – вскрикнула дочка, захлопывая дверь. – Унитаз же вон, рядом, мам!

 

Сидевшая на карачках женщина закатила глаза, замычала ещё жалобнее и упрямее. Раздался пронзительный рокот выходящих наружу кишечных газов.

 

– Трусы-то сними! – в отчаянии простонала блондинка и, присев рядом с матерью, помогла ей стянуть трусы с обвислых ягодиц. То, что открылось моему взору, было похоже на надкушенную гнилую сливу.

 

В следующую секунду из женщины хлынуло. Рыжее зернистое месиво стало быстро расползаться по полу. Влившись в желобок между плитками, жидкое щупальце стремительно потянулось к кроссовкам блондинки, но та ничего не заметила и не сдвинулась с места. Когда хлеставшая из-под матери струя ослабла и сменилась натужным свистом, дочка оглянулась в поисках туалетной бумаги, и тут взгляд её стеклянных глаз впервые задержался на мне.  

 

– Чё уставился, кретин?! – обиженно проворчала она, загородив собой маму. – Интересно так, да?!

 

Я пожал плечами и, стараясь не наступить в образовавшуюся лужу, бочком пробрался к двери.