Проза

 

Ну, слушай, друг. В тот день я проснулся с ощущением надвигающейся катастрофы, болезненным биением крови в голове и весь мокрый от похмельного пота. Казалось, что тело моё, как тающий студень, вот-вот расползётся по простыне пятном радужной слизи. Или что по дому прямо сию минуту  будет нанесён ракетный удар. Впрочем, в последнее время я уже начал привыкать к этим признакам духовной и телесной дезинтеграции; приступов паники, которые ранее всякий раз неизменно охватывали меня в эти первые утренние мгновенья, я уже не испытывал – лишь унылое разочарование от столкновения с  «реальным миром».

Ветерок из приоткрытой форточки лениво колыхал жолтую, прожжённую в нескольких местах штору. Солнечные лучи падали в комнату косыми плоскостями, пыльными, как крышка от пианино. По потолку елозили завораживающе тени – не то пауков, не то богомолов. Я взглянул на часы, но те были повёрнуты лицом к стенке – мой пьяный двойник не любил наблюдать бессмысленного мельтешения светящихся цифр. Вероятно, что-то связанное с комплексом вины или страхом перед грядущим.

 Я осторожно покосился на лежащую рядом голую подругу, чуть подрагивающую телом в беспокойном алкогольном сне, и горестно вздохнул. Это она, Полина, была корнем всего того зла, хаоса и отчаяния, которые незаметно вползли в мою жизнь и теперь прочно, по-хозяйски там утвердились. Сам я был повинен лишь в том, что пропустил момент, когда второстепенную сюжетную линию, теперь заведшую меня в депрессивные мрачные закоулки, ещё можно было безболезненно оборвать.

«Праздность – мать всех пороков» – высветилась в мозгу сомнительной степени истинности и совсем неведомой этимологии сентенция. Сознание, как всегда, функционировало помимо верховного контроля, пытаясь, видимо, быть полезным, но вместо этого генерируя беспомощную чепуху. Человеку с чрезмерным воображеньем, художнику, мне тотчас привиделся слегка долбанутый неугомонный рыбак, который всегда сидит на берегу чорного котлована, выуживает оттуда всякую дрянь и вертит её в руках в надежде на некое сакральное совпадение смыслов. «Надо бы этого рыболова утопить, – решил я.– И остальных приживалов тоже. Оставить внутри лишь чистую искрящуюся пустоту».

    Чувствуя тупое раздражение по поводу всего, и в том числе прекрасного июньского утра за окнами, я удержался всё же от стонов и приподнялся на постели, собравшись с силами: нужно было выбираться из этого влажного крысиного гнезда. Стараясь не делать лишних движений и не шуршать, я отбросил резко плед, перебрался через Полину – даже во сне было видно, какое это злобное и опасное существо – и сполз с дивана. Засохшие крошки хлеба и мусор больно кололи босые ноги. «Сука»,– прошипел я сквозь зубы. Подавляя в себе желание обернуться и бросить на чудовище взгляд и в то же время боясь нападения сзади, я втянул голову в плечи и на цыпочках, как цыган из учебника русского языка, вышел вон из комнаты. Предохраняя дверь туалета от пронзительного предательского скрипа, я вынужден был оную особым образом приподнять, израсходовав остатки сил.

   В туалете я сел, едва не опрокинувшись, на стульчак и автоматически подобрал одну из лежащих на полу книг – попался увесистый том святого шарлатана Шри Раджниша. Я открыл наугад, прочитал один короткий абзац, нашёл три несмешных опечатки и отбросил книгу. Мне вспомнилось, что Ошо ликвидировали  агенты ФБР, отравив его таллием, и что одним из признаков токсического поражения от этого тяжёлого металла является прогрессирующая дисфункция речевого отдела мозга: выходило так, будто симптомы болезни автора каким-то образом просочились в текст. Я взял другую книжку – это оказалась поэма Андрея Белого «Петербург», от которой у меня ехала крыша даже в трезвом состоянии: отверг и Белого, подумал: «жаль, здесь нет каких-нибудь комиксов, весёлых картинок», схватился обеими руками за голову. Сделал, как сумел, свои физиологические дела, подтёрся, смыл, направился к крану. Открыл воду, сунул башку под струю. Ледяная вода несколько остудила затравленный воспалённый мозжок. Глядя на утекающую в воронку стихию, я размышлял о том, что головоломка, в которую трансформировалось моё существование, наверняка имеет простое и единственно верное решение. Ведь все замеры, опыты, взвешивания и пересчёты уже произведены. Вот только какая-то пелена перед глазами, вроде той нечистой шторы в спальне, всё время мешает мне начать двигаться в правильном направлении.

   Вода перестала, и я вышел на кухню. Нашёл в ощетинившейся окурками, похожей на декоративного ежа пепельнице самый-самый, прикурил и стал смотреть в окно, выходящее  в колодец двора. Там, далеко внизу, медленно, как слюни по подбородку идиота, текли будни. Я углядел неспешно двигающихся немногочисленных человечков и позавидовал их спокойному муравьиному бытию. Мне стало очень жалко себя, невесть по какой причине торчащего сейчас в одних трусах на грязной кухне чужой – понимаешь меня? – чужой квартиры, в которой я уже долгие месяцы, а то и годы обретался. Муть, мрак и морок.

  Вот так, друган. Жизнь с этой женщиной стала совершенно невыносимой. Мнимое очарование красивым телом очень скоро прошло. Теперь это тело не возбуждало, а наоборот, пугало меня, как обнажённое холодное оружие в руке маньячки-судьбы. То, что я по глупости принимал поначалу за признаки независимой бунтарской натуры, было лишь маскировкой, скрывающей её истинный лик – Гидры, Левиафана, непобедимой медузы Горгоны. Бунтарство обернулось психозом. Независимость – истеричностью, граничащей с бешенством.

     Я уже не помню, где и когда произошло наше с нею знакомство. Возможно, это случилось в одной из городских клоак, именующих себя «ночными клубами». Я был словно околдован ею – в прямом, дурном смысле слова. Я пошёл за ней, как крыса за дудящим крысоловом. Я поселился в её доме, а она поселилась в моей голове. Говорить о своём прошлом, да и настоящем, Полина не любила. Я не знал ни её возраста, ни фамилии, ничего. Слышал я, что она была внебрачной дочерью известного в определённых кругах общества проныры, ныне полубизнесмена-полудепутата, в прошлом  бандита, который боясь за репутацию, скрывал от мира существование избалованного, погрязшего в пороке чада. Своё участие в судьбе Полины он ограничивал оплатой аренды её жилища. Её несчастная мать давно пребывала в следующем отсеке мира. Беспредельная мизантропия и абсолютная асоциальность Полины не позволяли ей посвятить себя труду или, к примеру, делу получения образования. Вся её жизнь была подчинена одному: поиску деструктивных удовольствий. Танатос уверенно вёл её по извилистому пути без возврата. Неминуемая беда грозила всем тем, кто встречался ей на этой дороге. Теперь вот и меня уносило сокрушительным ветром – туда, к пропасти.

   Я и не заметил, как эта связь превратилась в опутавшие меня тенета. Я всё потерял – дом, семью, покой, прошлое и будущее. Полина, мастер высочайшего класса по части разрушения, сделала так, что все мосты рухнули, а запасные аэродромы были разбомблены и сожжены. Я угодил в бесхитростную, но убийственную ловушку. Паучиха утащила меня в логово, и по капле высасывала из меня мозги. Извини меня, конечно, за пошлый тон. Я догадывался, что до меня у неё были другие жертвы, ныне покойные если не физически, то морально; моя участь была предрешена, а номер был шестнадцатый, а может и сороковой.

   И ещё мы ежедневно квасили, она – от избытка дьявольского здоровья, я – от ужаса. Обычно она просыпалась в районе полудня и, посетив ванную, приступала к ритуальной обработке тела: своего инструмента для обмана людишек и служения злу. Торопиться ей было абсолютно некуда. Будто впав в транс, она наносила на лицо краски и мази. Я же, к тому времени почти дохлый от похмелья, прекрасно знал, что она нарочно злит меня. Но терпел: хуже было, если в эти часы после пробуждения она обращала своё смертельное, как радиоактивные лучи, внимание вовне – на мою скромную персону. Безошибочно отыскивая в моей натуре уязвимые точки, она начинала бить по ним, ковыряться, ковыряться в них железным ведьминым пальцем. И ещё, её всё время терзала патологическая ревность – она ревновала меня ко всему на свете: к людям, к предметам, к светилам небесным. Накручивая себя, она теряла контроль: доходило до рукоприкладства, да, друг, она поколачивала меня, а я, ввиду гнилой интеллигентской прошивки мозга, терпел побои. Иной раз выручали занятия сексом – как масло, вылитое в шторм мореплавателями на волны вокруг гибнущего корабля. Но чаще по утрам мне было так плохо, что хотелось лишь умереть, ну или выпить. Тогда, больно потеребив меня за хрен и не дождавшись реакции, она начинала рассказывать подробные истории о своих сексуальных экзерсисах, пытаясь скорее разозлить меня, чем возбудить. Как её имели поочерёдно пятеро мужиков. Или как она переспала с одним эфиопом, у которого был такой здоровенный шлямбур, что другие женщины в ужасе отказывали ему в близости; она же «с радостью согласилась и выдержала, и даже захотела ещё, а потом ещё и ещё». Когда она говорила об этом, на лице её появлялась настолько искренняя демоническая улыбка, что у меня бежали по коже мураши. Её Эрос был у Танатоса в полном подчинении.  Секс для этой безумной летучей мыши являлся всего лишь ещё одним орудием медленного самоубийства, которым являлась вся её жизнь.

   В процессе нашего проживания с ней я пришёл к жуткому открытию, что это существо переспало со всеми моими друзьями и знакомыми без исключения. Не говоря о незнакомых:  таксистах, сантехниках, соседях. Она была физически не в силах дать самцу пройти мимо. Бывали, кстати, и самки. Найдя удобный момент – когда я отсутствовал по работе или даже просто спал в отключке – она тащила в кровать любого, кто находился в данный момент поблизости. Никто не в силах был противостоять её чарам. Сначала меня это злило и возмущало, теперь же вызывало лишь отвращение, будто я наблюдал за жизнедеятельностью неизвестного науке ракообразного организма – вроде гигантской мокрицы – со своими повадками и ухватками.

   Так вот, она красила личину, а я угрюмо сидел в своём углу, таращась на мир, как обдолбанная сова, стараясь слиться с рисунком на обоях. Наконец, спустя пару часов, она проделывала со своей внешней оболочкой все нужные процедуры. И мы вместе выходили в открытый космос – за дозой. Дело в том, что выползать туда в одиночку я боялся: алкоголь уже серьёзно нарушил рассудок. Немудрено, ибо этот мрачный марафонский запой длился уже… бог его знает, сколько он длился – вечность. Моё тело приобрело вневозрастную дряблость, а душа – та давно впала в анабиотический сон.

    Надев на глаза солнцезащитные очки, мы выползали, как червяки, на божий свет. Было хорошо, если по утрам у нас оставались средства на приобретение хотя бы первоначального, стабилизирующего количества спиртосодержащей жидкости, дабы восстановить правильное течение алкогольного эквивалента энергии чи в изменённых мутацией телах. Тогда было легче продолжить дальнейшие скитания по земле в поисках заветных источников. Но чаще утренний капитал равнялся нулю, и деньги нужно было каким-то образом материализовывать из пустот и каверн пространства. Заработки мои были в ту пору худыми. За те статьи, которые я умудрялся продавать в печать как внештатный корреспондент, работающий, скорее, в фантастическом, а не в подобающем фактическом жанре, платили мизер. Мы пропивали эти гонорары за пару вечеров. К счастью, кроме скрывающегося в тени отца, у Полины имелись ещё кой какие родственники, и главное – две добрых бабки. У старушек – ветеранок войны и труда – были хорошие пенсии и сбережения, накопленные за долгую честную жизнь, и они жалели непутёвую внучку. Она изымала средства то у одной то у другой из них, ей нужно было лишь сочинять и рассказывать свои байки. В крайнем случае, если ей было лень напрягать мозг, она их просто обворовывала. Плюс благодаря любовно завёрнутым в бумагу пирожкам и котлетам решалась проблема пропитания.

  После того, как мы покупали напитки –  несколько бутылок пива для затравки, чтобы скоротать путь от одного из бабушкиных домов к себе, и литровую бутыль водки для употребления уже в логове – жизнь окрашивалась в радужные цвета, до этого она была монохромной, как фильмы негуманных режиссёров. Долгожданные первые глотки пива за день начинали отчёт нового времени. Между нами воцарялся сепаратный мир. Правда и то, что идиллия длилось недолго – где-то до половины того самого литра «беленькой», который мы начинали уничтожать сразу по приходу домой, иногда даже не отвлекаясь на сооружение закуски. В течении эйфорического периода Полина могла быть всепрощающей, любящей и радостной, и если одержимой, то как бы не самим козлоногим, а его весёлым двоюродным братом Вакхом. Потом Диавол, конечно, пресекал неуместное веселье. На освободившееся от разума место в сознании прилетали его, князя тьмы, горгульи и бесенята.

  Тьма застилала свет. Полина подключалась к другому, альтернативному источнику питания. У неё словно отрастали перепончатые крылья, движения становились быстрыми и точными. Она начинала выкидывать свои дежурные номера. Например, выходила во двор голой и ложилась на асфальт у детской площадки. Я хочу загорать!– кричала она визгливым голосом. – Могу я просто позагорать здесь? Один раз я даже присоединился к ней. Лёг голый рядом. Жильцы десятиэтажного дома, что прятались в своих боксах в этот будний летный день, прильнули к окнам. Через пять минут к нам тихо подъехал милицейский «бобик». В тот раз всё обошлось: хватать и вязать нас на виду у всего двора в центре города они не решились. Нас просто проводили до подъезда. Два молодых и испуганных мента, пока вели нас под руки, не сводили глаз с голой задницы Полины. Если бы меня не было рядом, она наверняка взяла бы наивных хлопцев к себе в лежбище. Порцию роскоши жизни они бы, несомненно, получили. Но что случилось бы с ними и их психикой потом – другой вопрос. За связь с этим существом надо было обязательно чем-то заплатить. Были люди, которые в результате недолгого знакомства с ней прыгали с седьмого этажа. Был чувак, который топил своего друга в ванной. Другие безумцы вешались, стрелялись и стреляли друг в друга. Её саму тоже душили и убивали пару раз. Но рогатый хозяин каждый раз возвращал её из мира мёртвых.

    Ещё об эксгибиционизме: зимой она любила ходить по улицам в шубе на голое тело. Помню, как однажды в январе мы вышли на прогулку. Стояли жуткие морозы, и мы как-то пропустили Новый год, точнее, воспоминания о нём хранились в недоступных файлах. Ей захотелось вдруг человеческой пищи, обыкновенного салата оливье, и мы пошли за ингредиентами на маленький рынок через дорогу от дома. По пути, конечно, сцепились. Она побежала от меня прочь в развевающейся шубе и легла на спину посреди шоссе с оживлённым движением. Распахнула. Водитель «Камаза» был мужик с хорошей реакцией и вовремя дал по тормозам. Машину развернуло и опрокинуло. В столкновении участвовало около десяти автомобилей – как грузовых, так и легковых.  Я успел подхватить её за руку, и нам удалось в этой кутерьме скрыться с места происшествия. (Позже я выяснил, что в аварии были тяжело пострадавшие.) Мы таки добрались тогда до рынка и даже купили ветчину и яйца. Спустя пару минут, на том же рынке, она, бегая вокруг, как оживший кошмар, перекидала в меня эти яйца по одному весь десяток. Моя одежда и волосы были сплошь в замёрзших потёках желтка и белка.

**

  Спросишь меня, почему же я не ушёл от неё? Друг, я неоднократно пытался сделать это. Я вырывался из-под надзора и убегал, заметая следы. Жил на съёмных квартирах или у друзей. Она всякий раз довольно быстро находила меня – каким-то звериным чутьём. Она приходила ко мне на работу и ждала меня там. Время от времени я, хошь-не хошь, а должен был в редакции появляться. И она дожидалась: выскакивала передо мной из-за углов, как разъярённый тасманийский дьявол. Грозя устроить скандал, она вынуждала меня уйти с ней – поговорить, как она обещала, просто поговорить. А потом угрожала, требовала, просила, визжала. Однажды мы шли вот так по мосту над широкой бездонной рекой Обь. Я решил с самого начала быть твёрд, и на её уговоры вернуться не поддавался. Полина перемахнула через ограждение, встала на узкий парапет и уже подогнула ноги для прыжка в чорную весеннюю воду. Я схватил её за руку, поклялся, что вернусь, что больше никогда не покину её. Частенько она вынимала из сумки отвратительный столовый нож и грозила перерезать себе или мне горло. Или проделывала такой фокус – доставала из кармана бутылочку, совала мне в нос, кричала «нюхай, здесь бензин!», выливала жидкость себе на голову и угрожала самосожжением. С психикой, подвергшейся алкогольной коррозии, я был не в силах справиться с ней и постоянно капитулировал.

   Я совершал попытки к бегству почти ежедневно. Она играла со мной, как кошка с мышью. Каждый вечер мы ругались или даже дрались: Полина не умела жить в тихих паузах, гений разрушения внутри неё испытывал беспокойство и искал исхода. Она с проклятьями выпроваживала меня прочь, мы расставались навсегда, и я выскальзывал в желанную свободу. Чаще всего она догоняла меня, выждав лишь несколько минут, устраивала сцены на лестнице или на улице. Высовывались любопытные соседи. Я снова возвращался, я очень боялся публичных скандалов – пункт, который она быстро отследила. Однажды – дело было опять зимой в сорокаградусный мороз – я ушёл в лёгкой курточке и добрался до транспортной остановки. Ликование было недолгим – очень скоро я осознал, что совершил ошибку: не учёл, что было около пяти часов утра, и автобусы принципиально не ходили. Я понял, что замерзаю, буквально прямо с конца (в спешке забыл надеть исподнее) и кое-как добрался на плохо гнущихся ногах до круглосуточного магазина в «нашем» дворе. Долго отогревался, прохаживаясь вдоль витрины, потом стал выгребать из кармана всю мелочь, чтобы заплатить за пачку сигарет, но тут ворвалась она. Она набросилась на меня, дала пощёчину. Деревянный от холода, я упал на стекло прилавка, зацепил рукой стоящий рядом стеллаж, случилось обрушение. Досталось от Полины и продавщице, которая попыталась меня спасти. Лицо бедной девушки исцарапали когти зверя, по белому полу магазинчика потекла кровь…

  В другой вечер, когда мы, уже поиграв в ночные догонялки, возвращались домой, она стала пинать своими сапожками автомобили во дворе, заставляя срабатывать сигнализации – так, за ради удовольствия. Разнообразный вой заполнил пространство. Одно из корыт на колёсах – по виду очень дорогостоящее – она истязала особенно долго. Хозяин, углядев безобразие из окна, выскочил из дома, это был нервный кубический гуманоид, и в руках его был ствол. Угрожая пекалем, он предложил нам убраться подобру-поздорову подальше от его собственности. Полина стала смеяться ему в рожу, а потом туда же, в красную рожу, плевать. Мужик выстрелил – почему-то в меня, а не в неё – но не попал. Мы рванули через сугробы.

  Прогулки с нею по улице превращались в движущийся праздник наоборот. Помимо меня, попадало всем встречным и поперечным – и женщинам и мужчинам, и детям и старикам. Я постоянно оказывался втянутым в нехорошие конфликты – как с мирным населением, так и с властями, – мне приходилось постоянно что-то кому-то объяснять, обещать, кого-то умолять и уговаривать. Частенько она развлекалась тем, что сама сдавала меня милицейским, заявляя, будто я избил или изнасиловал её. Преподав урок, она неизменно вызволяла меня из заточения с помощью денег или – в особых случаях – звонка закулисному папе. Так я стал марионеткой в её умелых руках. Страх и малодушие постепенно поработили моё существо. Я превратился в тряпку, безвольного алкаша, жертву. Она паразитировала на моей жизни, слышишь меня, друг, сводила её к нулю.

   …Так вот, я стоял у окна, курил и размышлял обо всём этом. Я почувствовал неприятный вкус во рту: сигарета истлела до самого фильтра. Я стал искать в пепельнице другой «бычок», руки тряслись в привычном треморе, вся эта дрянь с окурками перевернулось на пол. Я сполз, начал разгребать рукой, стало совсем муторно: я хотел было уже блевануть прямо на пол. Но тут я увидел под столом, в уголке, едва початую чекушку водки. Вероятно, это тот, второй «я» передавал мне привет из вчерашнего прошлого. «Вот оно, счастье. Вот она удача»–  подумал я в нахлынувшем воодушевлении. Мало того, рядом с бутылочкой лежала цельная пачка курева. «Спасибо, Господи»– прошептал я. Аккуратно достал из-под стола волшебные предметы. Поставил на стол.  Какое-то время до пробуждения монстра у меня ещё было. Заглянул в холодильник, извлёк оттуда открытую ополовиненную баночку шпрот. Отыскал на подоконнике рюмочку, в ней был пепел, вымыл рюмочку. И налил себе до краёв.

  Замахнул, испытывая благодатный трепет. И закусил.

  И повторил. И когда повторил ещё раз, посмотрел зачем-то на антресоли. А там чьи-то глаза горят – синие-синие. Пригляделся я и вижу – сидит на антресолях незнакомый старичок, ножки вниз свесил, небольшой совсем старичок-то, но и не гном, не карлик, а такой как бы пропорционально уменьшенный. Интеллигентного вида, лысый, но с аккуратной седой бородкой. В современных очках в тонкой оправе. Одет опрятно – в светло-серый, в мелкую клетку, пиджачок и чистенькие брючки. Ботиночки лаковые блестят.

  – Добрый день, дедушка, – приветливо проговорил я, ничуть не смутившись.– Ты чего здесь? Выпить, небось, хошь?

   – Хочу, молодой человек,– дед нетерпеливо зашевелился, приподымаясь на досках.– Ну-ка, сними-ка меня отсюда.

  Подхватив деда, как ребёнка, я помог ему спуститься вниз, усадил на табуретку, отыскал рюмочку и налил.

  Мы чокнулись и выпили: старик сделал это очень смачно, с подвздохом и кряканьем.

– Ты только не подумай чего,– проговорил, аккуратно закусив рыбкой, дед.– Ну там, что я тебе кажусь, снюсь, мерещусь, или что я домовой там какой-нибудь.

 – Ничего такого я не думаю. Хотел только спросить – как зовут-то вас?

 – Пётр Петрович Архангельский.– Отчеканил он, и многозначительно помолчал, глядя на меня как на соучастника заговора.– Твоё имя я знаю.

  Тут старик достал из кармана брюк антикварного вида золотые часы на цепочке, открыл крышечку, но посмотрел почему-то не на циферблат, а опять же – на меня. Из часиков полилась пронзительная хрустальная музыка, такая вдохновенная и светло-печальная, что на глазах у меня,  хмельного, но и одновременно странно трезвого, выступили слёзы.

  – А ведь я вас где-то видел уже, Пётр Петрович,– прошептал я.

  – Конечно, видел,  Данил. Но лучше не напрягай мозг, пытаясь вспомнить, где именно. Давай лучше накатим. Ты не боись, у меня ещё водочка есть!– старик живо похлопал себя по пиджаку и звонко рассмеялся, выказывая зубы – все сплошь из белого золота.

   – Это хорошо. Но, знаете ли, Пётр Петрович, нам надо вести себя очень тихо. Она может проснуться.

   Тут Пётр Петрович резко оборвал смех и, глядя мне прямо в зрачок, отчётливо, по складам, проговорил:

  – Не проснётся. – В словах его была такая уверенность, что я ему безоговорочно поверил. И ещё понял, что старичок этот не простой гость, каких в этой квартире бывало множество, а особенный.

– Ну, тогда давай закурим, Пётр Петрович.

– Давай. Я трубочку, если не возражаешь. Я, знаешь ли, трубочник. – Это слово он произнёс с ласковой, на что-то потустороннее намекающей интонацией, хитро прищуривая глаза.

  Я согласно закивал головой. Старик достал из кармана пиджака красивый футляр, раскрыл его, почему-то приблизив почти к самому лицу моему. В футляре лежала изящно изогнутая замечательная курительная трубка и расшитый золотой нитью кисет. Пётр Петрович неторопливо, со сноровкой набил чашечку трубки ароматным табаком, специальной топталкой утрамбовал, достал (из-за уха, как показалось мне, наблюдающему за действиями старика с очень близкого расстояния) спичечный коробок и, зажегши спичку с зелёной головкой, поднёс огонёк к жерлу. Раскурил.

  Закурил и я, чувствующий себя со своей сигаретой плебеем.

  Дым от трубки Петра Петровича имел очень приятный запах и складывался в воздухе в замысловатые иероглифы, которые не торопились рассеиваться, как бы давая время на прочтение послания. Я насчитал пять разнообразных, совершенно чётких символа, вышедших изо рта старичка.

 Понимая, что права разводить турусы на колёсах у меня нет, я начал с главного:

– Пётр Петрович, вот вы вот человек знания. (Старик с достоинством кивнул седовласой головой). Вы, наверное, не в курсе жизненной ситуации, поэтому…

– Отчего же не в курсе? Как раз в курсе. И каков же твой вопрос, юноша?

– Он прост: что мне делать?

  Старичок откинулся на спинку стула, вынул трубку изо рта, отставил в сторонку в вытянутой руке, вздохнул расслабленно и проговорил:

– Молодой человек, сначала нам с вами надо уяснить некоторые законы, согласно которым функционирует эта реальность.

– Так,– согласно кивнул я. – Какие именно законы?

  Пётр Петрович глянул на читок, увидел, что там всё закончилось, достал из внутреннего кармана ещё один – точно такой же, с рисунком зелёной звезды на этикетке, знаком предложил мне разлить. Я исполнил. Опрокинули.

– Дело в том, Данил, что реальность является пластилиновой,– произнёс господин Архангельский, – это основа основ. Мы вправе и в силах менять реальность по нашему усмотрению. Лепить из неё всё что угодно. Люди действительно имеют право выбора, но это не такой, когда нам приходиться выбирать между двух куч говна, а подлинный! Другой разговор, что почти никто пользуется этой захватывающей, сногсшибательной возможностями! А счастье, оно же есть истина, всегда, всегда рядом! На расстоянии протянутой руки. – Старичок для наглядности вытянул руку и как бы ощупал невидимое, очень приятное упругое вымя. Я даже чудесным образом увидел на секунду в воздухе кухни эту тугую роскошную сиську истины. – Надо только схватить!

  – Но каким образом?

 – В этом и состоит суть человеческой жизни. Схватить с одной стороны неимоверно трудно, почти невозможно, но с другой стороны – весьма легко. Видишь ли, брат Кудинов, очень немногочисленная, но прогрессивная часть человечества выработала для этого специальные методы. О них сложно говорить словами, но я попытаюсь: чтобы управлять реальностью надо…– он встал, стукнул рюмкой по столу, и, устремив прозрачный взор куда-то в бесконечность, заворковал вдруг на совершенно птичьем наречии.

  Я же, как только старичок начал говорить на зазеркальном языке, почувствовал накатывающий удар под дых, всё вокруг меня заискрилось, и я погрузился в подобие гипнотического транса. Так что почти все слова волшебника я понял. Точнее, это были даже не слова, а как бы полностью законченные синтагмы, прелестные, как произведения высокого искусства, с совершенно определённым, однозначным содержанием. 

  Петр Петрович закончил, сел на стул и снова задымил трубкой. Очнувшись с рюмкой в руке, я стеклянно смотрел на него, желая что-то сказать, но забыл, как пользоваться речью. Способность заниматься своим привычным бла-бла-бла вернулась ко мне лишь после того, как я выпил.

– Неужели всё так…так просто?– спросил я шёпотом.

– Даже ещё проще.

– А если у меня не получится?

– Получится. У меня же получилось. Главное – отбросить страх и сомнения, – с твёрдой убеждённостью ответил старик.

  Я верил каждому слову этого удивительного человека.

 Прозрачная эйфория разлилась по пространству комнаты.

Эх, как же хорошо нам было сидеть на этой залитой солнцем кухоньке! В открытую форточку влетал ветерок с ароматом цветущих растений. Синее небо в окне искрилось прожилками. Полина и все связанные с ней проблемы словно переместились в измерение игрек. Остался лишь прекрасный день и кристально чистое, как первая любовь, – давно я такого не испытывал – опьянение…

   Разговор приобрёл более раскованный и, так сказать, домашний, приватный характер.

 – А вы стихи любите?– спрашивал я.

– Не только люблю, но и пишу.

– И я пишу, Пётр Петрович.

 – Это хорошо. Поэзия, если, конечно, она подлинная, дисциплинирует сознание.

– А скажите, к какой школе медитаций вы, Пётр Петрович, принадлежите – буддийской или, может, даосской?

– Русской, молодой человек!– и он поправил невидимое пенсне.

– Вот это здорово! Знаете, как у Ошо сказано…

– Да ну их в жопу, Данилка, этих басурман, – перебил меня Пётр Петрович.

– И то верно!

– Давай-ка друг дружке стихи лучше почитаем!

– Вот это мысль, Пётр Петрович!

И начали мы стихи читать. Да так складно у нас получалось, так проникновенно.

Долго сидели так, задушевно беседуя – как бы внутри остановившейся, застывшей, как капля янтаря, секунде. Но пришла пора расставаться.

  – Ну и на посошок, касаемо как раз русской медитации, – сказал Пётр Петрович, приподнял рюмочку, посмотрел на водку, будто пытался тоже загипнотизировать её, как давеча меня самого, и вылил себе в рот верным жестом. И действительно, нечто медитативно волшебное присутствовало в  движениях посланца.

 Тут за окном внезапно потемнело. Только что был солнечный день, а тут, откуда ни возьмись, налетели тучи, сгустился в небе непроглядный мрак.

– Ну вот, я тебе всё рассказал. А теперь пойду, – произнёс торжественно Пётр Петрович.

  Я кивнул понимающе. Проводил старика до двери, там мы замешкались, и я хотел было спросить о чём-то ещё, но Пётр Петрович предостерегающе поднял в воздух маленький пальчик. Долгое время мы смотрели друг на друга, не мигая. Потом обнялись сердешно. Пётр Петрович вышел вон, будто его и не было.

  И тогда медленно, будто стараясь не расплескать что-то внутри себя, я пошёл в комнату. Подкрался к спящей Полине и стал будить её. Выныривать из омута она не хотела, пару раз больно врезала мне кулаком по лицу, но я был настойчив. Пробудившись, она тут же принялась грязно оскорблять меня, сверкая глазами. На секунду я было утонул в её серых калейдоскопах, но вовремя воспарил.

– Полиночка! – воскликнул я. – Погоди! Ты выйди на балкон, посмотри, что там внизу творится! Всё стало пластилиновым!

– Ты что, сволочь, несёшь? И для этого ты меня разбудил? – заорала она, угрожающе поднимаясь с лежанки. – Да у тебя белка, партнёр! – последняя реплика была произнесена в излюбленном ею уничижающее издевательском тоне, который был мне теперь уже не оскорбителен, как раньше, но смешон, просто смешон.

– Нет, ты выйди и посмотри! Выйди и посмотри! Поверь мне, то, что ты увидишь, ты не забудешь никогда!

– Вот долбоёб!– сказала Полина, но всё же, заинтригованная, пошла к балкону на длинных красивых ногах.

Я поспешил за ней. Она отбросила штору, открыла дверь, вышла голой на балкон. Опёрлась руками о перила и выглянула вниз. Её волосы развевались на ветру, как золотое знамя.

– Ну и что, ну и где? Что ты там увидело, уёбище? – завизжала Полина.

  Я был тут как тут. Крепко за щиколотки подхватил подругу смерти и одним рывком через перила-то перекинул. Больше я её никогда не видел.

   Я успел ещё выкурить пару сигарет и допить оставшуюся водку, прежде чем в квартиру вошли те, кого я уже тоже совсем не боялся. Я теперь ничего не боялся в этом ясном-ясном мире, ибо знал, кто я такой есть сам. Один из прибывших с некоторым даже удивлённым уважением посмотрел на моё сияющее лицо и, вздохнув, проговорил тоном, не терпящим возражений:

– Одевайтесь, Кудинов!