Проза

Мой гиппокамп уменьшается. Моя мозговая ткань подсела как после неправильной стирки и не на той программе. Моя миндалина та, что в мозге

совсем дезориентирована кто я пристает ко всем миндалина что я здесь делаю и только островок развил бешеную активность и подзуживает ленивого

гиппокампа ну чё-как замрем или нападем и гори все синим пламенем. А гиппокамп весь во флэшбеках и тоже никак не может определиться кто я где я вместе с амигдалой поет дуэтом что-то что музыкой назвать сложно: ни мелодии, ни смысла. Но и на такое свой найдется ценитель.

Тутности

Она говорит: «Если человек испытывает тутности», – не выговаривая р и вместо д произносит т – такое вот сложное нарушение артикуляции. Звучит мило, хотя сразу и не поймешь, что она только что сказала, некоторые даже переспрашивают. Ну что вы, куда торопитесь, надо привыкнуть. Так вот, когда она произносит «тутности», внимательный слушатель, догадавшийся, о чем речь, начинает чувствовать надежду и даже покой, и трудности, в которых он погряз, и думал, что сдался, уже не кажутся ему фатально непреодолимыми – это же всего-навсего какие-то там тутности. Да их у всех пруд пруди. Детский лепет, мелочи, нет повода для волнения, разберемся. «Если человек испытывает тутности, толжны быть тугие, котоые с такими же тутностями уже сталкивались и знают, что и это пойтет тоже».

Эскиз 1

Я научилась от тебя молчанию, а ты так и не научился от меня словам. Ты называл меня С., а я тебя М. – это было бесцеремонно, но так близко, так близко, что казалось – у нас одно сердце и одни легкие, и все остальное одно в комплекте, единственное, и что тут поделать – это есть мы. И шли дни, и даже годы, и понемногу я стала замечать (мне этого не хотелось, может все началось гораздо раньше, но повторяю, я не хотела замечать), мне перестало хватать дыхания, и сердце отказывалось биться ровно, и по ночам мы все чаще лежали, отвернувшись друг от друга, на нашей общей кровати, каждый на своем краю, в пока еще общей бессоннице, и мне не хватало воздуха, а ты говорил холодно, закрой окно, я простужусь. Потом прошло еще сколько-то дней и даже лет, и я вернула себе свое сердце и свои легкие, и все остальное в единоличное пользование, но, если быть до конца честной, это ты вышвырнул их мне. Такой вот хирургический финал. Может быть, по привычке я так и обходилась бы малым. Все, что мы называли “мы”, ты вышвырнул мне, - так обычно ты выбрасывал старые тапки и рваные футболки, и выношенные перчатки, и носки в дырках, с энтузиазмом и облегчением добросовестного пользователя, выжав все по максимуму. Так я оказалась за тысячу километров от тебя со своими потрепанными от двойной перегрузки внутренностями и немногочисленными пожитками, со своей бессловесностью в этот осенний дождливый день в электричке из пункта М. в пункт С.

Тополя

 Все, чего я хотела бы, это держаться от вас подальше — высокие тополя моей юности. Не знать, не вспоминать вас, не спешить под вами в майский или июньский, или в какой другой, одурманенный жарой день, по каким-то важным для меня делам, к кому-то или с кем-то, случайно подвернувшимся под руку, таким же растерянным, таким же бесприютным.

Тополя моей юности, быстро и нагло взлетевшие ввысь, сколько лет прошло, я не помню, чтобы кто-то ухаживал за вами. Поливал, рыхлил землю, выставлял заграждения, чтобы не затоптали молодую поросль. Выдули как на дрожжах, как беспризорники, растущие вопреки, сами по себе, без внимания и любви, как смогли, как получилось. Величественные и безучастные стояли вы вдоль улицы, когда я летела, шарахаясь от ваших таких страшных, таких огромных силуэтов, поздно ночью, одна, домой, и все чудилось мне, что кто-то прячется в этих зарослях, в этой темноте – чужой, опасный, жестокий. И я бежала, как угорелая, прочь, сребролиственные, от ваших, так и не угаданных, пророчеств.

Незаметно наступил момент вашего цветения. Не помню, когда это случилось первый раз – тополиная метель. И сколько их прошло. Настоящих июньских метелей из липкого пуха, обволакивающего весь наш район белесой пеленой, комковато оседавшей вдоль обочин. Мне уже не быть той, бегущей, с кем-то, убегающей прочь, спешащей к ночному распахнутому подъезду, как всегда темному, в эту зияющую рану – не желая ее бередить, вбегая, чтобы пешком взлететь на седьмой этаж, на одном дыхании, без остановок, главное, чтобы никого не было на пути. А потом неслышно пробраться в свою комнату и распахнуть настежь окно в духоту летней ночи. Мнимое чувство безопасности. Мечты о несбыточном.

Гигантские тополя моей юности, с макушками, блистающими в лунном свете, я редко спала в полнолуние, почти никогда, почему ваше серебро казалось мне столь безрадостным. Когда дул ветер, вы начинали свои перешептывания, свои «шире–слышишь–слышишь–шире–шаг–шаг–что-то–что» и опять «шире–шире–слышишь–слышишь–что–что-то–шаг–шаг...». Так вы вползали в мое предутреннее забытье, становясь сном. В предрассветной мгле влажными от росы шеями терлись вы о стены домов, а скрежет верхних ветвей друг о друга походил на всхлипы, на речь на незнакомом наречии, пробивающую мои тревожные сны будущими тополиными побегами будто вышивальной иглой. Пух влетал и вылетал в открытые окна, путался в тюлевых занавесках, то собираясь в один ком, то рассыпаясь на рваные пучки и созвездия, потерявшие ориентир и дрейфующие в космосе узкой комнаты окнами на восток.

В какой-то из затерянных в моей памяти моментов пришли люди и спилили за один день все тополя, и каждое поваленное дерево было разделано на крупные бруски и кольца. С высоты они казались гигантскими ломтями пшеничного хлеба, разбросанными где попало. Когда рабочие уехали, на эти ломти слетелись воробьи, они громко кричали и клевали свежие спилы, прыгая по валяющимся в пыли веткам, с еще живой, не ведающей о наступившей смерти, листвой. Эти воробьи были похожи на плакальщиц, явившихся за скромную цену оплакать прерванную жизнь. И я оплакивала вместе с ними, хотя никогда не любила вас, тополя моей юности­ – печаль моего сердца, ну и что с того, что с того.