Лаборатория слова

Эссе-медитация

За окном идет дождь. Некоторые капли бьют по подоконнику. Другие пролетают мимо. И тебе неизвестны законы этой селекции: одни бьют, другие мимо. Пытаешься писать. Писать, не перечитывая. Ты все время перечитываешь и переписываешь. Привычный ход, чтобы отлепиться от себя и рвануть куда подальше – в тихие, не тревожные, не миры. Там слова. Только они. Слова, написанные тобой, и слова, написанные другими. Слова-ловушки, слова-норы, слова-тропы. И что-то еще – до слов.

Последние несколько дней ты читаешь рассказы из совсем небольшого, как пишут, последнего сборника Беккета. Неспешные сборы. Долгие блуждания схожие с угасанием. Беккет без знаков препинания. Только точки разделяют. Физически ощущаемая прозрачность текста. Гипнотизирующее размывание слов и объектов. Неотчетливые границы становятся по мере прочтения еще более неотчетливыми. Они тают у тебя на глазах. Ландшафт меняется, оставаясь тем же – ничем, любым из возможных, невозможным. Ты фантазируешь, что, если вернуться на предыдущую страницу, там появится новый, незнакомый текст. И его потребуется вновь читать, следуя по зыбучей вязкости болотистых пространств за безымянным силуэтом на лесной, сельской или какой-то иной дороге, тонущей в сумерках последних дней осени. Или это редукция мысли. Ее распад в слове. Грустная усмешка рассказчика. Прощание. Слова будто выпалываются, написанные, сразу становятся лишними, и ты двигаешься по этой свежей ботве мертвых слов. Приграничье. Дальше нельзя. И они отпадают. Падают. Жухнут. Превращаются в перегной. В этот самый какой-то там пласт. Или компост? Заготовка не ведает о предстоящем. Будущие всходы будущего мира.

Беккет перебирается от тени к тени, перебирает эти силуэты, едва различимые в темноте. Где же он, где? Дом небытия. Что там в конце всех концов? Когда он писал, о чем думал. Или грезил. Или был в растерянности. Или был рассеян по прошлому самосевом, как луговая трава. Лютик, зверобой, кипрей. Что-то хотел разглядеть. Или избавиться. Но вот он пишет последнюю строчку. Ты представляешь, как он пишет последнее слово. И это уже давно не слово. И его рука, она неподвижна на подлокотнике кресла, в котором он полулежит, его глаза прикрыты. И если даже замереть рядом с ним, прислушиваясь, дышит ли, и стараться не потревожить, если он продолжает писать, там, в тех известных лишь ему местах, где он бредет – старик, старуха, ребенок – вместе, держась рядом друг с другом, – тебе уже не удастся догнать, сравняться с ними, стать четверым.

Он неразличим в той уходящей троице.  Далеко впереди. Ребенок. Старик. Старуха. Он старается их записать, оставить, сохранить на годы вперед. Или, наоборот, разоблачить ненадежность нашего взгляда, его условность. Ребенок. Старик. Старуха. Их движение, движение теней, лишенных плоти. Читаешь. Плетешься вслед. Что ты делаешь? Свидетельствуешь? Сберегаешь, продлеваешь их существование или же подтверждаешь необратимость свершившегося когда-то? Отшелушивание слов ничего, по большому счету, не дает. Поиск подходящего сопровождения скучное занятие. Тени, ботва слов, их невозможность.

Случайно выхватывает лунный свет фигуру, сидящую в кресле или на простой табуретке перед окном, устремленную к небу темным пятном, заменяющим лицо, более темным, чем все темное вокруг. А тебе так хочется услышать хотя бы один звук. Внезапный. Резкий. Будто кто-то идет и горланит песни. И ветки, листва, гравий отзываются на его шаги, все хрустит и грохочет,  скрипят новые ботинки, хлюпают лужи. Он идет, жаждущий жизни. Живой. Но ни звука. Совершенная тишина, в которой лишь визуально еще можно различить очертания бредущих фигур. И то, если знать, что они там есть, должны быть, смотреть под особым углом, наклонив голову и сощурив глаз. Ты впиваешься в текст. Ползешь по этим исчезающим веревкам слов, по ним, вслед за ними, ты просто хочешь услышать. Как будто у тебя есть догадка.

- Нам надо поговорить.

Текст молчит. Тени сливаются с тенями, темнота меняет свою интенсивность, чужой и такой родной ландшафт тает, сплавляясь в один ком за-бытия. Дом, проселочная дорога, группа деревьев вдалеке, переплетенными кронами будто надрез на небе, чуть более светлом, это из-за луны. Сейчас она опять показалась, в специальное время, и ты ее видишь, сидя перед открытым окном, читая Беккета. Познаешь слабость слов, их неопределенность, замешательство. И единственным ориентиром твоего чтения остается ни на миг не оставляющая тебя тревога. Это все же твоя тревога или его?

Утрата слов – свидетельство угасания. Сухощавый старик, темная фигура, сутулость, наощупь походка, шествует по только ему различимой дороге, в сумраке, полностью поглотившем помогающие ориентиры, он сбрасывает с себя слова, как сбрасывает поклажу, ставшую слишком тяжелой и уже бесполезной, путник в долгом утомительном переходе, когда не осталось никаких надежд на возвращение домой. Он с тихим удивлением обнаруживает, как сливаются воедино детали окружающего пейзажа, и как знакомые вещи превращаются в гигантские монументы, в безмолвных свидетелей утраченного и забытого. А он? Кто он здесь? И кто ты? И что ты ищешь на этих пустынных полях, в сухой стерне, в размытой перспективе осеннего вечера, который так долог и так печален, что ты не можешь ни спать, ни работать.