Проза

 

 

 

 

Вырваны последние стебли травы на могиле, и дед Тимофей, покряхтывая, устало присел на скамейку. Мать с улыбкой смотрела на него с фотографии.

«В следующий раз надо будет крест покрасить, — подумал он и снова посмотрел на изображение. — Какая-то улыбка виноватая. Раньше не замечал. Словно прощения просит, что рано ушла. Бедная моя мама. Пусть земля тебе будет пухом».

Неожиданный кашель прервал мысли. Дед привстал и огляделся. Неподалеку темнела спина человека. «Дай подойду. Может, знакомый? Поговорить охота», — пронеслись мысли.

— Здорово, мил человек, — поздоровался он, подходя к одиноко стоящему у ограды, плотному, коренастому человеку.

Незнакомец обернулся. Обветренное, с красными прожилками лицо, с космами нечесаных волос и обжигающим исподлобья взглядом настороженных синих глаз, которые, осмотрев нежданного гостя, седого сгорбленного старичка с клюшкой, успокоенно замерли.

 — Если побеспокоил, уйду. Я думал, может, знакомый какой, — оправдываясь, тихо выговорил Тимофей и уже повернулся.

— Подожди, отец, — раздался глухой голос с просительными нотками. — У меня пол-литра есть. Один пить не могу. Поддержишь?

Старик просиял и важно заявил:

— Чего ж не поддержать-то? Правда, пью сейчас дюже редко и, как птичка, с наперсток, но здоровье позволяет.

У деда было в узелке несколько яблок, у мужчины буханка хлеба и нарезанная колбаса. Выпили молча.

— Родственник? — спросил Тимофей, кивнув в сторону могилы.

Незнакомец не ответил, глядя в землю. Старик подошел к ограде, на кресте была фотография пожилого мужчины.

— Не знавал твоего родственника, — словно оправдываясь, сказал он.

Мужчина хотел что-то ответить, но, глотнув воздуха, залился долгим, сухим, судорожным кашлем.

Дед привстал и даже приподнял руку, желая похлопать по спине мужчину, но встретив настороженный взгляд, снова присел и терпеливо стал дожидаться.

— Видать, сильно простыл? — пытливо спросил Тимофей, хотя лицо выражало полное безразличие.

Незнакомец не ответил и снова разлил в пластиковые стаканы водку.

— Мне чуток, — спохватился дед и суетливо смастерил бутерброды.

«Не хочет видать говорить, вспоминает усопшего. А я со своими разговорами лезу, — размышлял дед. — Ладно, немного посижу и пойду».

 — Могила – это вздох земли о человеке, — растягивая слова, пропел на прощание он и встал, собираясь уходить.

— Это я его убил, — неожиданно выдавил незнакомец.

Старик с пониманием ответил:

— Мы всегда виним себя в смерти родных и близких. Недоглядели, недолюбили. Но каждому свой срок выдан. Так что не кори себя.

Собеседник посмотрел мутным взором и процедил:

— И вправду убил, за что отсидел пять лет. Дали семь. Вышел по "удо".

Тимофей от неожиданности замер, ноги стали ватными, руки нервно задрожали и невольно выговорил:

— Дел-а-а. А что значит "удо"?

— Условно досрочное освобождение, за доблестный труд, — мужчина криво усмехнулся.

Сначала старик хотел уйти, быстро и не оборачиваясь. Между тем незнакомец плеснул себе еще водки и замер.

— Случайно получилось? — осторожно, с надеждой в голосе, спросил дед.

— Не случайно, — ответил собеседник и продолжил. — Я тогда только приехал сюда жить. От матери квартира досталась. Деньжата с собой имелись, на севере наколымил. А денежного фраера алкаши нюхом чуют. Вот и у меня сразу от дружков отбоя не было, пока бабки не кончились. На работу нигде не брали. Вот и стал потихоньку материнское добро пропивать. Возле церкви, что на косогоре, была часовая мастерская. Работал там тощий еврей. Снес туда сначала материнские часы, потом и ее золотое колечко, были еще старинные монеты. Скупщик все брал, правда, давал мало. Как-то увидел, где он деньжата хранит, в комоде ящичек был у него. Когда все ценное снес, то и закралась мысль грохнуть жиденка. Взял нож, как стемнело, заявился к нему. Принес будильник сломанный. Тот, конечно, наотрез отказался, мол, барахло. А когда часовщик отвернулся, то ножом и саданул.

Мужчина посмотрел на Тимофея, и, угадывая застывший в его глазах вопрос, продолжил:

— Жалости не было. Но и злости тоже. Просто бабки нужны были. У него можно было взять. Мочил долго. Он весь искромсанный был, аж лоскуты кожи висели. Бабки забрал. Бухал долго. Вновь дружки объявились. Месяца два пил. Очнулся, лежу на полу в квартире, кругом грязища, пустые бутылки. Колотит всего. Вышел в город, от меня все шарахаются. Видимо, видок еще тот был, и вонь шла. И такая безнадега охватила меня, что пошел к мосту и решил в реку кинуться. Уже шагнул за перила, а тут какая-то бабка возьми и ухвати руками, не побрезговала. Как запричитает. Слабый был после запоя, пытался вырваться, не смог. Уволокла меня к себе. Напоила какой-то настойкой, и я в сон ушел. Потом оказалось, что месяц провалялся, а она поила настоями и отварами. Стал приходить в себя. Окреп. Но что интересно, с этих пор к спиртному отвращение появилось, похоже, своими травами она меня вроде как закодировала.

—Это бабка Настя, — кивнул Тимофей. — Она и в самом деле лечила от недугов своими травами и нашептываниями.

— Почему лечила?

— Умерла года два назад.

— Жалко, я ей подарочек привез и деньжат немного. Николаем меня зовут, — запоздало представился незнакомец и, вновь разлив водку, продолжил. — Пришел домой, а там грязь и вонь. Несколько дней отмывал. Но с тех пор мне удача пошла. Убираясь, случайно нашел в духовке пачки купюр: видимо по пьянке спрятал туда накопления часовщика и перстенек. Как раз пригодились на первое время. Спустя месяца два неожиданно на работу взяли, на пилораму. Деньги спрятал на черный день. Перстень тоже оставил, хотя, если бы выбросил, все могло по-другому сложиться. Заработки оказались приличными. Приоделся. Через полгода сошелся с женщиной, а через год и сын родился. Все вроде пошло удачно, словно убийство фарт дало.

— Это бабка Настя, с тебя порчу сняла. Не зная про твое душегубство, — вырвалось у деда, и он боязливо поежился.

— Может, оно и так, — тяжелым взглядом смерил его собеседник и снова продолжил. — Словом, жена на меня налюбоваться не могла. Не пью, не курю, деньги в дом. Все ее родственники приходили на меня смотреть, как на икону. Так оно и было.

Незнакомец замолчал, на лице в уголках губ повисла улыбка. Затем он встал, достал папиросу, похлопал себя по карманам в поисках спичек и с надеждой посмотрел на старика. Дед безнадежно разве руками. Хмыкнув, видимо, вспомнив, мужчина порылся в пакете и с торжествующей улыбкой достал коробок спичек.

Закурив, Николай махнул рукой, словно прогоняя от себя прошлое, и с грустью в голосе продолжил:

— С рождением сына обезумел от счастья. Решил жене радость сделать и вспомнил про перстень убиенного. Подарил. Она от радости сияла. Все и дальше было в ажуре. Но случись, сын захворал. Врачиху вызвали. Вижу, она странно смотрит, не сводя глаз с перстенька жены. Уже тогда закралось ко мне подозрение, но думаю, мало ли что. Может перстенек приглянулся. Дорогая вещица была, сразу видать. А дня через два на работу ко мне приехали мусора и в отдел потащили. Втроем меня мытарили. Мол, колись на мокруху.

— Ну, ты и решил покаяться. Облегчить душу? — с надеждой в голосе спросил Тимофей.

— И не подумал. Они спрашивают, мол, есть алиби, что делал в этот день? Я свое долдоню, мол, два года прошло, как вспомнишь тот день? А сам думаю, что у них на меня есть? Вот тогда взгляд врачихи на перстенек понял и приготовился к этому. Они тоже притомились бездоказательно бубнить. Тут им перстенек, видать, и подвезли, и начали тыкать, мол, у твоей жены изъяли, а его опознала врачиха, как часовщику принадлежащий. Я им свое, что, мол, купил вещицу, еще работая на севере, и даже магазин назвал, где покупал. А таких, твержу им, мол, шпамповок, почитай, тысяча по стране будет. И убедительно так говорю, почти под дурачка играю. Опера опять в замешательстве.

Закрыли меня на трое суток. Только я понимаю, что у них нет ничего. На следующий день уже следователь вызвал. Нашли они деньги часовщика. И давай следак допытывать меня, мол, откуда такая сумма взялась? А я ему, мол, от матери после смерти осталась. Отпечатки пальцев с меня сняли и снова на нары. На второй день посадили наседку, только я его сразу расколол. Понял, ибо явен был интерес к этому убийству. Ничего не сказал. На третьи сутки снова опера мурыжили. Показывали экспертизу, мол, при осмотре были отпечатки пальцев изъяты, и что мои пальчики с ними сошлись. Я тоже им, мол, бывал я в лавке у часовщика, вещицы толкал. Разозлившись от моей несговорчивости, опера сильно помяли, аж два зуба выбили. Но выдюжил, и ровно в час ночи выпустили восвояси. Жене объяснил, мол, ошибка. Первый раз тогда перекрестился и даже сходил в церкви свечку поставил. Но не помог Бог-то. Недели две прошло, и снова мусора примчались. Смотрю, глаза у них горят, значит, думаю, что-то новое нарыли. Так оно и вышло. На одной купюре, что у меня изъяли, кровь нашли убиенного! Вот дурак, думаю, толком не просмотрел. А на одной пятно и обнаружили. Тут уже вплотную меня упаковали, какого-то свидетеля выкопали. Опознал, что, мол, видел, будто в тот день я от часовщика вышел. Никого там не было. Уже потом на зоне объяснили, что подставной был, видать, или алкаш, или на крючке у них висел, вот и грех на себя взял. В общем, не выдержал и признался.

— Раскаялся, словом? — живо перебил его Тимофей.

— Ни о чем не жалел. Просто надоело. Потом понял, что правильно сделал, что признался, иначе больше бы дали. За признание семерик и влепили. Самое клевое, что в протокол менты только половину изъятых бабок вписали. Остальные сами заныкали. Вот получается, что не только я часовщика грабанул, но и менты со мной тоже. Получается, вместе группой обокрали, — криво улыбаясь, хмыкнул Николай.

 —А на зоне пришло раскаяние?

— Не скажу, чтобы сожалел. Вот что с перстеньком прокололся, досадно было, иначе жил бы себе в радость. А жена сразу от меня открестилась, мол, убийца. Вся ее родня на суде поносила меня. Словом, было счастье и не стало. Поэтому муторно было на зоне, словно сам не свой. Как будто умерла душа, а по миру просто тень моя ходит безразличная ко всему. Тупо работал и ел. Ни с кем не корешился, да и не балакал совсем. Весь в себе был. Год прошел, и тут мне подстава вышла. Завелась у нас крыса, стала тырить по мелочи у всех. Никак не могли вычислить ее. Но понял гаденыш, что земля горит у него под ногами и решил на мне подставу сделать. Били тогда меня люто. Это уже потом вычислили крысу, а тогда считали меня. И такой боли натерпелся, какую видимо от меня часовщик принял. Когда мочил его, и не думал об этом. А в тот момент представил это адское мучение, и словно его боль в меня вошла. Очнулся на больничной койке и слышу голос, мол, не жилец. Открыл глаза, смотрю, врач хозяину говорит. Вот тогда и решил, что все равно выживу. Для чего? Захотелось на могилу к часовщику прийти. Даже не знаю почему. Но этим жил.

Николай достал сигарету, помял пальцами и закурил.

— Значит, раскаялся? — снова встрял Тимофей.

Николай задумчиво посмотрел на него:

— Что-то ты заладил с этим словцом? Раскаялся – это ментовской жаргон. Пакостный.

— Сожаление есть? Душа болит? — пытался по-иному высказаться дед.

— Не знаю. А вот боль его понял, когда меня чуть не забили. И его боль вроде как во мне стала жить. Как-то так, — неуверенно выговорил мужчина и замолк.— Одно решил, что каждый год буду в этот день к нему на могилу приезжать и ухаживать за ней. Следующий раз надо будет ограду поменять, эта уже негодная.

— Правильно, — кивнул Тимофей и осторожно спросил:

— А почему в этот день?

— Так уж получилось, что в этот день часовщик родился, и я его убил. Когда дело читал, удивился тому.

— Надо же! — охнул старик и перекрестился.

— А ты в Бога веруешь, дед?

— Знамо, иначе как?

— А я нет, — Николай тяжелым взглядом уперся в деда и добавил. —  Живем один раз. Жить хочется, а  получается недостоин этого. От того  жизнь превращается в непрерывное ожидание этой смертной казни.

—Как же так?

—А как тянется к сжигающему огню ночная бабочка? Бьется, дуреха,о раскаленное стекло лампы, обжигается, падает и опять взлетает, и бьется опять.

   Замолчав, он махнул рукой, как отрезал. — Ладно, пора мне.

— И куда ты теперь?

— К сестре поеду. В соседней области она живет. Одна с двумя детьми, муж по пьянке помер. Работу найду, помогать буду.

Мужчина ушел, а Тимофей еще долго сидел и думал, потом вздохнул:

— Вот ведь как жизнь устроена.

 

Со временем встреча забылась. Но на следующее лето, когда Тимофей пришел на могилу к матери, вспомнил, и для интереса пятого августа заявился на кладбище. Просидел полдня, но ушел ни с чем.

— Забыл, видать, убивец про все, как на свободу вышел, — уныло подумал он.

А через месяц снова довелось Тимофею на кладбище побывать, друга своего хоронил. Дошел из любопытства до могилы часовщика и обомлел. Кованая красивая ограда окружала могилу, рядом с крестом виднелись свежие гвоздики. А на кресте день рождения и смерти значились пятым августом.

Постоял старик и, покачивая головой, побрел домой, бормоча под нос.

— В один день родился и смерть свою нашел…