Проза

 

 

 

-- За Менделеева!

 

Уронив в себя стопку, он говорил привычный тост. Повторял его последние лет десять. Каждый раз с влажной благодарностью, как человек, удостоившийся чести вкушать от трудов своих пращуров.

 

-- Хоть что-то полезное в жизни сделал. Всем нам на радость.

 

Отец был конченым пьяницей, но не из тех, что с воплями рвут на себе рубаху: "пил, пью, буду пить!". Нет, он был скрытным пьяницей, пил втихомолку, запойно, потом долго болел, но, твердолобый, как и все опустившиеся алкоголики, уверял, будто недуг его вызван плохой погодой, к примеру, или чем-нибудь ещё, что только ни придёт в дубовую голову. Алкоголь в его понимании, напротив, был лекарством от всех болезней.

 

-- Пить надо много и желательно, в целях профилактики, каждый день, -- рассуждал он, хоть и отказывался признавать, что пьян.  -- Если пить водку хотя бы по бутылке в день -- никакая зараза в организме не заведётся. Это уж как пить дать.

 

А однажды, замерев перед телевизором, пришёл к заключению: алкоголь, оказывается, предупреждает злокачественную опухоль. Если регулярно класть за воротник, никакие опухоли тебе не страшны.

 

-- Жанна Фриске вон, не пила, не курила, здоровый образ жизни вела, и на тебе -- померла. Скапутилась. И другие мрут, как мухи. Потому что пить не хотят.

 

Или хватался за голову, когда по телевизору шёл выпуск вечерних новостей:

 

-- А постарел-то как, осподи! Буратино-то наш, никакой ботокс не поможет. Не курит, не пьёт, а на погляд -- что забулдыга из подворотни.

 

Скрытый пьяница Виктор Петрович допивался до белой горячки, с топором гонялся по квартире за женой и ребёнком, а потом пропадал на целый месяц -- обеспокоенные соседи вызывали больницу, когда пьяница бегал по подъезду и ломился во все двери. Приезжали доктора, с безучастными лицами задавали вопросы, какое сегодня число, месяц, год и время суток и, после сбивчивых ответов Виктора Петровича, который знал лучше других, в каком времени он существует, но не мог произнести вслух, понимающе переглядывались. Виктор Петрович и тут проявлял свою тихость, он не оказывал сопротивления, надевал куртку и спускался во двор, где его поджидала карета скорой помощи.

 

Эмиграции его были недолгими и, как правило, ничему не учили бедовую голову. Первый месяц после возвращения в родные пенаты Виктор Петрович выглядел посвежевшим, держался молодцом и хмурился, если речь заходила о пьянках. Вспоминать о жизни в психушке, о запертых там беспросветных психах, которые, как с цепи сорвавшись, бросаются друг на друга с кулаками -- слова им поперёк не скажи -- и красят харю в кровь, Виктор Петрович не любил и трясся при мысли, что на пороге их квартиры вновь возникнет белый халат, упакует его и заберёт в жёлтый дом. Этим страхом и объяснялось его вынужденное воздержание -- не хотелось Виктору Петровичу наступать на те же грабли. Можно даже сказать, что эти самые грабли хорошенько стукнули его по лбу, вернули на грешную землю и отобрали веру в волшебное зелье, способное исцелить смертельный недуг.

 

При всей своей трезвости он сохранил скверный характер, любил всё делать назло и привередничать на пустом месте. Главное же, живя в семье, Виктор Петрович, как страны Балтии, претендовал на полную независимость -- возлежал в патрицианской позе перед телевизором и делал вид, что всё ему до фонаря.

 

Когда жена приносила дневник сына, испещрённый гневно расчерченными красной пастой двойками, рвавшими страницы, Виктор Петрович отрывался от какого-нибудь репортажа, тяжело вздыхал, принимал в руки вещественные доказательства сыновнего преступления, быстро пробегал глазами и возвращал дневник Маргарите, оторопевшей от родительского безучастия.

 

-- Ты так спокоен, будто у тебя сыновей столько же, сколько собак на помойке, -- упрекнула мать, оскорблённая неуспеваемостью чада.  -- Ничего не скажешь? С чем он будет четверть заканчивать?

 

Виктор Петрович тяжело вздохал, чесал в затылке. Что он мог предпринять? Браться за ремень и принуждать Илью засесть за учебники, кипятиться, яростно жестикулировать, умаляя своё достоинство?

 

-- Закончит как-нибудь, -- отвязался Виктор Петрович, выглядывая из-за тощей фигуры жены, загораживавшей ему телевизор. Передавали хоккейный матч, решающие битвы сезона были в разгаре.  -- Не мешай.

 

Этому болельщику всё было до балды, тем паче его любимый клуб ЦСКА в Западной конференции не впечатлял ни игрой, ни результатами. Но смотреть всё равно надо, иначе как эти здоровые быки управятся -- без его-то поддержки?

 

Иногда он вспоминал про Менделеева, хотя, доживя до седых волос, не знал, кто придумал водку и чьё имя нужно произносить благодарным воспоминанием.

 

Один собутыльник, весьма просвещённый субъект, как-то раз, засидевшись на затуманенной кухне, доказывал хозяину, что Дмитрий Иваныч не является создателем водки, которая существовала и до рождения великого химика.

 

-- У него есть труд "О соединении спирта с водой", но в нём Менделеев не пытается узнать оптимальную крепость водки, -- просвещал субъект, имевший внешность университетского преподавателя -- внимательный взгляд поверх очков, густая борода в седине.  -- Его диссертация посвящена другим вопросам. Кстати, Дмитрий Иваныч отдавал предпочтение сухому вину.

 

Виктор Петрович таких речей не приветствовал и с трудом подавил в себе желание хряснуть собутыльника по сопатке.

 

-- Ты мне эти разговоры брось! -- хватил он кулаком по столу.  -- Тоже мне, учёный! Водку все пьют. И Менделеев пил, для того и придумал.

 

Тогда был какой-то праздник и бородатый субъект справедливо задержался в гостях, звеня стаканами. Но Виктор Петрович, пробудившись наутро с чугунной головой, потребовал продолжения банкета и успел насинячиться ещё до полудня. Он и не думал виноватиться, напротив, с бараньим упрямством отрицая собственное опьянение, гнул всем известное: алкоголь-де -- эликсир вечной жизни.

 

На пьяного отца Илья смотрел ненавистными глазами, запирался у себя в комнате, когда тот заводил песнь и клялся, что дату смерти родителя возьмёт в календаре в красный цвет.

 

-- Нельзя желать смерти родному отцу, -- наставляла Илью бабушка, смирившаяся с зятем-алкоголиком.  -- Он твой отец, он дал тебе жизнь. Каждому человеку нужен отец. И тебе нужен -- трезвый.

 

Трезвым отец бывал в дни больших праздников, когда над сервированным столом разливалось хмельное веселье. Виктор Петрович сидел смурной, навёрстывая упущенное в чреде серых будней. В кругу людей он становился абстинентом, водка застревала у него в горле, замерзала, превращалась в осколки льда.

 

-- И никогда не горься на свою судьбу, -- делилась бабушка житейской мудростью.   -- Не любит бог тех, кто на судьбу горится и дни их, ненавистные, укорачивает. Вот и ты не горься. У других отцы похуже бывают. Телевизор погляди, что кругом делается. Вон, пьяный муж убил жену, пырнул ножом и выпустил ей кишки, а потом разрубил на маленькие кусочки и по частям избавлялся от трупа, относил мешки с телом на помойку. И ведь не был конченым пьяницей. Выпивал немного, не больше, чем другие. А тут хватил лишку и за нож взялся.

 

Трезвый отец был добрым, лебезил перед Ильёй, боялся сказать лишнего слова. Глядя на непомерно вытянутого подростка, он вспоминал, как маленького Илюшу кормили с ложечки банановым пюре и гладили его рубашонки, и выкатившиеся из глаз слёзы обжигали ему ресницы.

 

-- Играешь? -- спросил отец, склонившись над Ильёй, который рубился в стрелялку на игровой консоли. 

 

-- Ага, -- отозвался повзрослевший сыночек и всем своим видом копировал поведение Виктора Петровича: не мешай, мол, не загораживай -- у меня игра.

 

И отец, чувствуя себя посторонним предметом в комнате школьника, отправлялся восвояси -- смотреть хоккей. На пороге он замирал, схватив ручку двери, успевал, видимо, подумать о чём-то важном, но потом быстро исчезал, оставив за своей широкой спиной тяжёлый дух неозвученных мыслей.

 

Впрочем, не всегда Илья был таким угрюмым. Заботы отца казались ему трогательными и вызывали приступ волнения, когда теснит грудь и сердце булькает в кипятке.

 

Однажды протрезвившийся отец, желая загладить промах, принёс яблоко, сорванное специально для Ильи. Большое яблоко, зелёное. Несъедобное. Илья чуть зубы себе не сломал, надкусив яблоко, и захотел выбросить его в окно, швырнуть, как случайно попавшийся под ноги булыжник. Потом, подумав, выдвинул ящик и спрятал в его недрах фрукт, быстро покрывшийся ржавчиной. Так он там и заплесневел.

 

Виктор Петрович, когда Илья был в школе, из любопытства стал рыться в его вещах, втайне надеясь обнаружить какой-нибудь намёк на подростковую мастурбацию и от души посмеяться,  но тут его рука нашарила яблоко. Большое, зелёное яблоко, надкусанное Ильёй и оставленное в могильной темноте ящика письменного стола. Виктор Петрович взял яблоко, покатал его на ладони и расплакался, как маленький ребёнок. Сладкие слёзы приятно оросили сморщенное лицо, давно уже не выражавшее никаких эмоций. Илья надкусил яблоко, поперхнулся, но не выбросил его, он спрятал его в ящик. И Виктор Петрович с благодарностью думал об этом ребяческом поступке, как думают о герое, совершившим подвиг. В тот день он был подшофе, но вёл себя смирно -- на душе его разливался мёд.

 

Никто не мог понять, почему Маргарита терпит возле себя пьяницу. Даже тётка, сестра матери, призывала к радикальным мерам, не смущаясь присутствием племянника.

 

-- Гнать его надо взашей! -- говорила она с чисто женской безапелляционностью.  -- Он тут водку пьёт и живёт в своё удовольствие, а вы должны терпеть, ходить перед ним на цырлах.

 

И потом, дождавшись, когда Илья скроется в своём углу, добавляла страшным шёпотом:

 

-- Какой он Илюше подаёт пример? Конечно, Илья пока маленький, но он же всё это видит.  -- И прорицала с плохо скрываемым злорадством:  -- Вырастет -- будет, как папаша, допиваться до белочки.

 

-- Не приведи господь, -- вздыхала старуха-мать, не желавшая для внука судьбы зятя.

 

Илья рос не послушным мальчиком, учился скверно, а после уроков пропадал с друзьями до позднего вечера. Зависали на хатах, благополучно избавившись от занудных родителей, пили дешёвый коньяк, курили гашиш и яростно трахали случайно склеенных девиц. Возвращаясь домой, Илья врал, будто отличник-друг пригласил его к себе, чтобы заниматься математикой. Отец, конечно, понимал, какая у них там химия. Мать тоже догадывалась, но, желая верить в лучшее, делала вид, что не всё так плохо. Может, их Илья и правда решил за ум взяться?

 

Илья пропадал всё чаще, возвращался домой за полночь, а то и вовсе исчезал на несколько суток. Маргарита успела обзавестись сединой, а Виктор Петрович искренне радовался, что его самостоятельный сын давно живёт взрослой жизнью. Он пропускал мимо ушей несвязную болтовню подростка, глотал несъедобные байки про одноклассника, взявшегося вбить в его голову математические знания.

 

-- Молодец, сынок, молодец! -- Виктор Петрович опускал тяжёлую пятерню на Илюшино плечо и пытался заключить с ним договор, создать коалицию против матери -- мужчины они, в конце концов, или подкаблучники?  -- Так держать. Матери мы ничего не скажем, матери незачем знать о твоих подвигах. Только не перегибай палку -- и всё будет отлично.

 

Илья, проехав по его изрытому бороздами, заветренному лицу ненавидящим взглядом, швырял, как звонкую пощёчину:

 

-- Я тебя ненавижу!  -- И, с удовлетворением изучая в глубине мутных отцовских глаз действие, произведённое оброненными словами, добавлял злым шёпотом:  -- Жду не дождусь, когда ты подохнешь.

 

Всё мог простить Илья своему отцу, равнодушия -- никогда. Лучше бы он заголил ему зад и сёк розгами до крови, чем предлагал создать альянс против несчастной матери, пашущей на трёх работах.

 

Илья хотел, чтобы Виктор Петрович умер. Он мечтал, как однажды проснётся и застанет растянувшегося на кухонном кафеле отца с восковым лицом и прозрачными, как из реки зачерпнутыми глазами, захлебнувшегося в собственной блевотине.

 

Отец всё не умирал. Наполовину мёртвые не умирают, такие живут дольше всех. Умирают люди абсолютно здоровые или, напротив, безнадёжно больные:  первые сворачиваются за какие-нибудь шесть месяцев, съедаемые раком, вторые барахтаются долго, но всё равно умирают. Пьяница Виктор Петрович жил наполовину и потому не умирал. Он почти не жил и поэтому не умирал.

 

Как-то раз Илья набрался храбрости и сказал матери напрямки, зондируя почву:

 

-- Я хочу, чтобы он сдох.

 

-- Кто? -- удивилась Маргарита.

 

-- Отец, кто же ещё. Надоел он мне, видеть его не могу. И как ты терпишь его рожу?

 

Мать ничего не ответила. Молча уставилась перед собой, глядя в пространство.

 

-- Давай его отравим, -- предложил Илья, заняв наступательную позицию -- он принимал молчание матери за поощрение и полагал, что она вот-вот сдастся и одобрит проводимые им решительные меры.  -- Чего проще -- купить в аптеке какой-нибудь дряни и напичкать ему в жратву. Не той, конечно, хрени, которая не имеет запаха и цвета и вызывает отвращение к пьянству, а нормальной отравы, чтоб скапутился за пару минут, старый козёл.

 

Маргарита подняла на отцеубийцу глаза, набухшие от слёз. Она не могла поверить, что Илья говорит ей всё это с таким спокойствием, почти отцовским равнодушием. Ей было стыдно признаться, что каждую ночь она думала о том же самом. Но Илья, как мог он ненавидеть родного отца?..

 

-- Ну что ты молчишь? Он ведь всю жизнь тебе поломал. Избавимся от него, будем жить вдвоём. Без него справимся.

 

Маргарита всхлипнула. Не ожидавший от матери истерик Илья молча вышел из комнаты, хлопнув дверью.

 

В тот же день он купил у одного знакомого наркомана яд. Он отравит их обоих и будет жить с бабушкой. Мать непременно нужно отравить, она тоже пьёт -- запойно. Он и без них справится.

 

Придя домой, Илья обо всём рассказал бабушке. Потом ещё полчаса мёрз возле подъездной двери, ожидая бригаду скорой помощи -- у пожилой женщины, едва не отдавшей богу душу, повысилось давление.

 

Илья, хмуро наблюдая за злой суетой врачей, с грустью думал, что теперь ему придётся отравить и бабушку. Бабушка ведь тоже не аскет, праздников не пропускает. Жаль, яда на всех может не хватить.

 

Иногда Виктор Петрович вставал на путь исправления и делал с сыном уроки. Особенно весёлыми получались домашние задания по русскому языку. Илья, не отрываясь от тетрадки, зачитывал какую-нибудь фразу, положенную им на бумагу, после чего, беспомощный, спрашивал, как правильно расставить знаки препинания. Измученный отцовским зависанием, предлагал свой вариант. Виктор Петрович долго раскачивался с пятки на носок, тупо уставившись в раскрытый, превращавшийся от старости в труху учебник, как будто в скучных его параграфах скрывался правильный ответ. Наконец, дозрев, отвечал: "Почему бы и нет? Ставь, сынок, ставь. Одной запятой больше, одной меньше -- велика ли разница?"

 

Виктор Петрович, как известно, никогда не сознавался в том, что он пьяница. Не мог произнести вслух этого слова, нацепив на себя позорное клеймо. Но даже у непьющего Виктора Петровича с постоянством заведённого механизма повторялись запои. Он пил недели две без просыху, брал водку с запасом, чтобы не ходить лишний раз в магазин, и залегал на кровать, под матрасом которой хранил боеприпасы. Когда горючее заканчивалось, Виктор Петрович обматывал шею полтораметровым вязаным шарфом и убедительно притворялся больным, даже кашлял весьма правдоподобно.

 

-- Простыл я. Простудился, понимаете? -- ставил себе диагноз пьянчуга, и даже батарея початых бутылок не могла поколебать его веру.

 

Виктор Петрович и Маргариту подпаивал, и в том был видимый резон. Мать нет-нет да гнала папашу, обещала купить ему билет на поезд в далёкую провинцию, откуда происходил родом Виктор Петрович. Короче, пыталась избавиться от него, как от лишнего груза. Это когда трезвая. Раздавив бутылку, родители объединялись, становились вдруг закадычными друзьями, и этот хмельной союз не предвещал ничего хорошего.

 

-- Я вас ненавижу... -- повторял, как молитву перед сном, Илья. Он уже потерял надежду, что этот ад когда-нибудь закончится.

 

На мёртвого отца Илья был согласен, но к матери до сих пор испытывал нежные чувства. Всё, что хотел Илья -- чтобы мать всегда была трезвой. И он ждал её выхода из запоя больше, чем недужные евреи -- призрачного своего Машиаха.

 

Виктор Петрович с утра накачивал Маргариту и проявлял себя заботливым супругом. Он кормил её с ложки, выливал заблёванный урыльник и, впадая в слезливое умиление, приговаривал кротким голосом:

 

-- Всё хорошо, моя голубка! Вот отлежишься, придёшь в себя -- и всё у нас будет хорошо.

 

Единственным спасеньем была бабушка -- уж она, конечно, вправила бы зятю мозги. Но бабушки не было, бабушка уехала. Дождавшись, когда спадут морозы, укатила к себе в деревню.

 

-- Я вас ненавижу! Чтоб вы сдохли, твари... -- кричал Илья, возвращаясь с улицы в затхлую квартиру, ещё задыхаясь от сырого весеннего воздуха.

 

Запираясь в глухой комнатке, он элегически думал, какие причудливые тропы выбирает алкоголизм. Вот, к примеру, его отец. Толковый некогда работник с неизжитыми интеллектуальными замашками и двумя высшими образованиями дожил до зрелого возраста и, горячечный, носится, сев на белого коня, по подъезду, собирая, как значки, людские насмешки. А вдруг такая же участь написана и для него, Ильи?

 

В молодости, когда здоровье гудит, стаканы опрокидываются легко, а похмелье проходит незаметным. Сейчас Илья представить себе не мог, что когда-нибудь он будет лечиться от пьянства, разъезжать, как на курорты, по психбольницам. Но неизвестно, какую беду готовит завтрашний день, и Илья проклинал свою родословную, восходившую к целому племени алкоголиков.

 

Трезвея, мать раскаивалась. Её шальные глаза избегали прямого взгляда, а мелко трясущиеся пальцы выдавали у бражницы солидный стаж. Как Джульетта, обманутая в своих ожиданиях, возжелала разделить с возлюбленным яд, Маргарита делила с мужем водку, боясь, что тот окончательно сопьётся.

 

И снова в их чёрной жизни появлялись белые халаты -- захворала мать. Доктора, не слишком любезные, едва их клятвы соприкасались с пьянством, мерили давление и ставили на месте капельницу, отводили Илью в сторону, задавали вопросы. К концу визита, несмотря на сопротивление, увозили мать в больницу, прихватив с собой и Илью, как живую мишень для язвительных насмешек. Больная-то соображала туго, над ней всласть не посмеёшься. А вот молодой человек, впечатлительный и ещё не испорченный жизнью -- объект весьма подходящий.

 

Две бестолковые вытянутые физиономии склонились над взлохмаченной пациенткой, оставив Илью в коридоре при открытых дверях.

 

-- Как думаешь, выкарабкается? -- спрашивал первый, старый, толстый, безразличный.

 

-- Выкарабкается, куда же она денется? -- отвечал, лукаво ухмыляясь, второй, совсем молодой медик.  -- Только смысла нет. Подлечится -- и давай за старое. К нам, голубушка, вернётся. Что было, то и будет -- и нет ничего нового под солнцем.

 

Молодой этот, цитировавший по памяти Екклесиаста, разминал Маргариту, как опытный курильщик -- сигарету, щипал за мягкие места и довольно жмурился.

 

-- Хватит болтать, -- посмурнел старый и безразличный, оставшийся не у дел.  -- Давай её на эндоскопию -- и в хирургическое определим.

 

Пользуясь отлучкой собутыльницы, Виктор Петрович пил в своё удовольствие и, прежде заботливый супруг, он ни разу не поинтересовался здоровьем Маргариты.

 

Случались, как и в прошлые времена, учёные споры в кухонном периметре.

 

-- Бог придумал три зла -- бабу, водку и козла! -- покатывался со смеху Виктор Петрович, хлопая себя по вытянутым коленкам.

 

-- Ну про водку это ты зря, -- неодобрительно закивал эрудированный субъект с физиономией университетского преподавателя.  -- Водку бог придумал всем нам на благо. Взять тех же баб. Красивым достаточно пальцами щёлкнуть -- и всё у них будет. А что делать некрасивым? Тут водка в помощь. И вот уже отчаянные толстухи наравне с другими принимают участие в любовных соревнованиях. Нет, нам без водки не прожить.

 

Учёный субъект, кстати, не задаром просиживал свои штаны на их кухне. Между вторым и третьим стаканом, захорошевший, но ещё не утративший здравого смысла, он обещал устроить отца на работу. Виктор Петрович, вдохновившись присягой товарища, бежмя бежал в комнату, перерывал ящик с документами, гордо тряс советскими дипломами и готов был на героический поступок -- вставать с пением птиц и идти работать.

 

-- С моим образованием хоть куда, -- храбрился отец, подбирая пунцовым носом сопли.  -- Это уж я выбираю, стоит захотеть...

 

Учёный субъект согласно кивал, он говорил, что Виктору Петровичу вот-вот доверят какую-то сакральную должность. Отец верил и предлагал выпить за это дело.

 

Наутро субъект бесследно исчезал вместе со своей загадочной должностью, а у отца начиналась депрессия. Подстреливала его, как из пистолета. Боеприпасы кончились, а заправиться было негде. Кружил по квартире с чувством омерзения к самому себе и не знал, куда деться. Он вслух завидовал Ритке, которая, по его словам, плюнула на всё и наминает бока на гособеспечении, а он вынужден нянчиться с её ублюдком.

 

В часы ночного покоя Илью посещали дурные сновидения. Он задыхался, обливаясь холодным потом, видя себя со стороны, как идёт он, счастливый, по тёплой весенней улице, оставив за плечами школу, как кошмарный сон. Ничто не омрачает его радостного настроения, хочется безотчётно смеяться, видя своё отражение в зеркальных лужах. И тут Илья встречает школьного друга, завязывается беседа, в ходе которой выясняется, что им по пути -- оба о том догадываются, хотя и не произносят вслух. На перекрёстке к ним присоединяется их общий детсадовский товарищ -- и ему в ту же сторону. Непринуждённая болтовня, щедро сдобренная далёкими воспоминаниями. В груди у Ильи радостно бухает, как в те мгновения, когда поднимаешься на качелях к высокому синему небу. Потом декорации резко меняются. Завернув за угол улицы, он видит одетого в пуховик до колен бомжару, который шаркает им навстречу, стискивая заскорузлыми пальцами пустую пластиковую бутылку. Все трое смеются, уверенные, ещё не соприкоснувшись с будущем, что никогда не будут такими. Детсадовский товарищ, сверкнув мобилой, наводит камеру на бомжару и снимает любительское кино. Школьный друг изъявляет желание пообщаться с бездомным гражданином, приближаясь, фамильярно хлопает его по плечу, не боясь испачкать рук.

 

-- Что, папаша, трубы горят? -- подмигнул он бородачу с порожней бутылкой.  -- Вон там колонка за углом. Сходи, пролей свои торфяники.

 

Илья, вглядываясь в заветренное лицо, терявшееся в клокастой бороде, беспомощно пятится. Бездомный этот был его отец. Виктор Петрович, беспробудный пьяница, устал от горького житья, собрал остатки гордости, как крошки со стола, и ушёл из дома бродяжничать.

 

-- Сынок, как там мама? -- спросил наконец-то отец, и Илья захотел броситься ему на шею, расцеловать, задушить в своих объятиях, хотя щёки его горели -- хоть спички об них зажигай. Это нечистоплотное родство бросало тень на его репутацию, тем паче Илья только что упивался победной одиссеей, пересказывая кентам историю, как ловко он склеил красотку Таньку.

 

-- Всё в порядке, сынок? Мама не болеет?

 

Илья помотал головой -- нет, не болеет. Потом он вдруг вспомнил, как это бывает во сне, что мать неделю назад умерла. Вслух ничего не сказал.  Расплакался и убежал, оставив недоумённых товарищей со своим бродягой отцом.

 

Перекручивая простыни, Илья проснулся и спросонья ещё долго пытался вспомнить, жива ли мать и где сейчас отец.

 

В начале июня у Маргариты отнялась правая рука, и Виктор Петрович, пользуясь случаем, взял на себя обязанность походов за провизией, просаживая жёнину пенсию по инвалидности. Он нещадно поил мать и Илья мечтал заснуть и не проснуться, навсегда остаться в царстве снов, где отец, скитавшийся по помойкам, опустившийся, но не утративший человеческих чувств, прижмёт его к тёплой груди и будет плакать вместе с ним, вспоминая умершую мать.

 

Но заснуть и не проснуться у него не получалось, а жизнь пошла такая, что хотелось повеситься, причём в срочном порядке. Пьяные родители были заодно, и котировки Ильи быстро обвалились -- некогда трясущаяся над своим ненаглядным чадом мать променяла бы, не моргнув глазом, повзрослевшего ребёнка на бутылку водки. А Виктор Петрович всячески её подначивал: он разработал теорию, согласно которой аскетический образ жизни для пьющего человека куда опаснее, чем каждодневное пьянство.

 

-- За Менделеева! -- говорил отец, запрокинув стакан вверх дном. И развивал свою теорию: бывалому пьянице бросить пить -- это как развестись с женой после серебряной свадьбы.

 

-- Я вас ненавижу! -- повторял Илья, солируя на фоне пьяного родительского ансамбля.

 

Детские воспоминания только бередили душу. Илья, обжигаясь слезами, вспоминал, как отец катал его зимой на санках. Он и тогда пил, но во хмелю становился не угрюмым и злым, а радостным и счастливым. Только один эпизод застрял в памяти -- пьяный вдрызг отец спал на балконе, но и тогда он не скандалил, вёл себя тихо, шарил в карманах и, желая прослыть добрым, раскрывал на ладони перед Ильёй облепленные табачной крошкой леденцы. Тогда были весёлые попойки с батальоном родни на тесных кухнях, тогда Виктор Петрович хлопал себя по толстому брюху и румянился от выцеженных стаканов.

 

-- Врежь ему хорошенько, -- советовал Илье давний его приятель.

 

-- Кому? Отцу?

 

-- Отцу, кому же ещё? Съезди ему по зубам, чтоб надолго запомнил. Я своего дубасил, пока он с матерью не развёлся.

 

Илья запротестовал, стал размахивать руками и что-то горячо доказывать, но приятель этот оставался непоколебимым.

 

-- И что с того, что он меня родил? Он на мать с ножом кидался, а я за неё заступился. А ты что, за мать не заступишься, если на неё пьяный мужик с ножом пойдёт?

 

В тот же вечер Илья пустил в ход кулаки и высветил папаше под глазом фишку. Виктор Петрович и из этого происшествия извлёк для себя выгоду. Он не стал брать в руки ремня и требовать с пеной у рта беспрекословного подчинения, как иные выжившие из ума старые дураки. Он с чистой совестью напился и лёг спать, а на следующий день старался попасть на глаза всем соседям, рассказывая диссидентские байки о том, как притесняют его в собственном доме.

 

-- А мой по всей квартире за мной гонялся, -- вспоминал тот самый приятель, который колотил отца, пока тот не развёлся с матерью.  -- Я тебя, говорит, породил, я тебя и убью. Тоже мне, герой гоголевского периода! Я бы и сейчас вломил ему, как следует, если бы нас не разделяли километры.

 

Заступник матери ронял в себя один стакан за другим. Была какая-то шумная вечеринка, Илья даже не мог вспомнить, в честь чего было затеяно торжество. Много дешёвого пойла, развязные девицы, имена которых наутро не удаётся вспомнить. Громкая музыка мешала Илье сосредоточиться на своих мыслях. В последние дни он всё чаще впадал в глубокую задумчивость, становился грустным.

 

Илья схватил стакан, налил вровень с краями.

 

-- Выпей за меня, -- тихим голосом предложил он другу и встал из-за стола, показал спину.

 

-- Сам пей, -- отмахнулся заступник матери, замаслившимся от водки взглядом изучавший черноглазую брюнетку напротив.

 

Илья вернулся домой поздно. До обеда комнатка его была заперта изнутри.

 

Виктор Петрович и Маргарита пробудились ближе к вечеру. Илью они не тревожили. Виктор Петрович на цыпочках сходил в магазин, вместе с Маргаритой они мирно распили бутылочку и легли спать, оставив включённым телевизор, в котором круглые сутки не затихала стрельба. Ни мать, ни отец не заглянули в комнатку Ильи, не поинтересовались, как он себя чувствует. Они и не догадывались, что их мальчик, проглотив пригоршню таблеток, ушёл в царство сказочного вымысла, где бездомный бродяга отец прижимает его к тёплой груди, чтобы разделить горечь от утраты матери.