Проза

Дождь. Вопреки прогнозам, народным приметам. Вопреки ноющей тяжести лобных долей – встроенному в меня индикатору повышенного атмосферного давления.

            Дождь начался тихо, почти незаметно, как легкое недомогание постаревшего к вечеру неба. Шел всю ночь, весь следующий день. И снова всю ночь. И даже сейчас что-то так и висит в болезненном пасмурном воздухе. Что-то капельно-влажное, дискретно-промозглое, астматическое, сырое.

            В такие дни нужно сидеть дома. Пить теплый чай с меланхолией и горчинкой, закутавшись в свои мысли, как в полинявший от времени плед. Или читать. Каждые полчаса отрываясь от книги, в промежутках между чужими страницами пробираясь к окну. Чтобы в который раз стать понятым у обворованной безысходности неба, чтобы вновь рассмотреть в заоконном бесцветном пространстве неоспоримые, как стопроцентная влажность, слова:

            В такие дни нужно сидеть дома.

            И я сижу.

            Сидела бы.

Должна была сидеть.

Но не сегодня.

Час назад позвонили из офиса – заказчик недоволен дизайном. Заказчик, который еще вчера не мог выговорить "кроссбраузерная верстка", сегодня недоволен дизайном.

Мой внутренний смех едва не повздорил с вежливым тоном, но уже через мгновенье оба замолкли в подступивших слезах:

Заказчик появится в два – Вам нужно подъехать.

Вам нужно: наружу – переспросила – наружу: в слякоть, в сырость, в мельчайший болотный туман. В предчувствие грядущих больших наводнений, в забитые листьями бронхи противоливневых шахт. На тротуары – идеально ровные, мерцающие, завораживающие – от дождевой бесхозной воды.

Я не здорова – Вы всегда не здоровы.

Нужно подъехать, запомните – к двум.

 

Дом напротив другой. Темный, отравившийся влагой по самые трещины швов. Затянувшееся многоэтажье сомкнулось с расплющенной тяжестью свинцово-небесной плиты.

Дом обрыдался, и это его не красит. Это делает его омерзительным. Никогда не знаешь – вот этот вот камень, он всего-навсего мокрый, или уже проступила скользкая зеленоватая слизь? Впрочем, это, конечно, вопрос риторический. Ведь чтобы узнать, нужно прикоснуться к камню рукой. А значит – это вопрос риторический.

Долго.

Долго-долго мою руки. Мыло сначала антибактериальное, потом обычное, с едва заметной цитрусовой отдушкой. Антибактериальное сушит кожу, делает ее ломкой. Скоро прозвучит сигнал.

Нюхаю пальцы, ладони, запястья. Внимательно осматриваю ногти, особенно заусеницы. Сигнал прозвучит совсем скоро.

Вчера опять грызла ногти. Ничего не могу с собой поделать. Сижу за компьютером и совершенно забываюсь, особенно когда в очередной раз ничего не выходит.

Как может заказчика не устраивать дизайн?

Один ноготь обкусан до мяса, до самой розовой мякоти. Не остановилась, пока не почувствовала ошметки кожи во рту. И боль.

К тому же на каждом этапе – на каждом! – любая мелочь согласовывалась и обсуждалась. И вдруг – конечный продукт не устроил клиента.

Чего кривить душой, перепугалась я страшно. До крови, правда, дело не дошло. Сразу же обработала палец йодом. Перекисью водорода, спиртом и снова йодом. И вот теперь он покраснел и немного опух. Заклеить его пластырем? Оставить так? Заклеить?

СИГНАЛ!!!

Бросаю все как есть. Старательно обхожу расставленные то тут, то там сомнения – на кухню. Настенный шкаф, пластмассовый контейнер, ячейки ежедневной дозировки. В них то единственное, что мне необходимо прямо сейчас: две продолговатые розовые таблетки, одна круглая, совершенно белая.

Стакан воды.

Сейчас будет еще один сигнал, контрольный. Для тех, кто пропустил первый звоночек.

Уже не помню, когда сменила свой изящный серебряный браслет на этот черный, впаянный в пластмассу циферблат. Он дико смотрится на моем похудевшем, ставшем совсем призрачном запястье, зато необычайно эффективен – в определенный, предустановленный момент я неизменно вздрагиваю, как от щелчка по носу.

Вот и сейчас, одновременно с какофонией аларма, часы заходятся тревожной фиолетовой подсветкой. И кажется, они не столько обращаются ко мне, сколько кричат от боли: электричество не вечно.

Но это время – полутораминутную пульсацию и свет – я забираю без всяких колебаний: еще раз вспомнить, отмотать назад и убедиться – таблетки выпиты, мой день официально стартовал. Еще раз:

Воспоминания двойной фиксации не тонут. Ни в памяти, ни в людях, ни в делах.

 

Долго мою руки. Мыло сначала антибактериальное, затем простое, с отдушкой. В нездешний солнечный сентябрь.

Заказчик будет в два, сказала трубка.

Клиенты такого уровня привередливости, очевидно, не передвигаются пешком. Клиенты такого уровня никогда не опускаются ниже своего уровня. И знать не знают про мерзость заоконнья.

Промокшие ступни – больное горло – отит – бронхит – озноб – и пневмонию.

Продрогшее осеннее ожерелье ждет меня за окном, но я не в силах.

Я в сапогах.

Опять придется ехать в сапогах. В красной с черной окантовкой водонепроницаемости времен цивилизации ацтеков: блестящая, повторяющая изгиб ступни резина, универсальная защита от воды. Но, увы, не от идиотизма заказчиков и их любви к дизайну.

            А все шесть пар туфель вновь останутся почивать на сомнительных лаврах обувной полки. Растрескиваясь скукой еженедельных обеспыливающих прикосновений. Надеясь, и совершенно напрасно, что в конце концов земля просохнет, и им тоже покажут сентябрьский тротуар. И все, что к этому обычно прилагается – шуршащую листву, упавшие каштаны…

            В изнеможении опускаюсь на диван, подгибаю ноги, закрываю глаза. Сердце колотится так, будто хочет сказать мне что-то важное, но никак не может решиться.

            Такие паузы случаются теперь все чаще, по нескольку раз на дню. Существование дробится периодами дурноты, правда, какой-то необязательной, ни-к-чему-не-приводящей и ничем-не-заканчивающейся. Словно телу нужен лишь повод, предлог, чтобы выпасть в неподвижный усталый осадок.

            Это не сон, не забытье, я в сознании. Я чувствую, как мгновения входят в меня, одно за другим, холодят шею, лицо, руки, грудь, обволакивают, успокаивая, сердце. И когда их становится слишком много, когда они добираются наконец до пальцев ног, до пяток, меня начинает знобить.

            Но с каждым разом у меня получается вместить в себя все больше и больше холодного вечного времени, словно репетируя – и не без успеха – финальные титры судьбы.

 

Заказчик будет в два, а в три у меня снова таблетки.

 

Медленно возвращаю себя назад – репетиция окончена. Поднимаюсь, расправляя затекшие плечи и спину, иду на кухню, открываю настенный шкаф: пластмассовый контейнер, ячейки ежедневной дозировки. Если бы я знала, что здесь мое спасение, то не задумываясь основала бы религию. Каких-нибудь Свидетелей Белого Настенного Шкафа. Или что-то вроде того. Но обманывать других ничуть не легче, чем себя: это не спасение, это – отсрочка. И хотя – не устаю повторять себе каждый день – хотя у остальных все то же самое, пусть с вариациями, но то же самое – что с того?

Достаю свою дневную дозу и, подумав, вечернюю тоже. Кто их знает, этих… клиентов.

Кладу обе дозы в небольшую плоскую таблетницу и сразу же – в сумку. Еще раз проверяю, что таблетки в сумке.

И еще раз.

 

Долго-долго мою руки. Мыло сначала антибактериальное, затем простое. С отдушкой, но, похоже, совсем без души.

Пора собираться.

Сегодня вполне можно обойтись стандартным набором, ну разве что – взять с собой чуть больше терпения и выдержки.

Раскладываю на столе предметы для выхода в люди – так, наверное, космонавты осматривают свои скафандры перед шлюзовой камерой в открытый космос. У меня, к сожалению, нет скафандра, у меня:

йод (жидкость и карандаш), перекись водорода, две упаковки бинта, вата, гель от ушибов, стрептоцид, бактерицидный пластырь, нашатырь. Прокладки, три упаковки носовых платков, влажные салфетки для рук, полрулона туалетной бумаги, несколько гигиенических накладок на унитаз. Две пары хлопчатобумажных перчаток, маска на лицо, запасные носки. Средства самообороны: газовый баллончик, электрошокер и фонарь. Таблетки!

Еще раз проверяю, что таблетки находятся в сумке. Туда же кладу бутылку воды и, подумав, упаковку активированного угля. Нет, две упаковки.

Возвращаюсь к нагромождению предметов на столе. Добавляю к ним дезодорант, два миниатюрных бруска мыла в глянцевой бумаге, туалетную воду и косметичку: зеркальце, тушь, помада, тональный крем, пудра, лак, презервативы. Останавливаюсь, открываю косметичку, достаю из нее темно-синий квадратик фольги. Нащупываю сквозь тонкие стенки упругое, скользкое от смазки силиконовое кольцо. Пальцы пытаются вспомнить, когда в последний раз разрывали фольгу, раскатывали, расправляли на чужом, дрожащем от нетерпения теле жирную, почти бесцветную резину. Глаза фиксируют дату – трехлетний срок годности истекает в начале следующей недели.

 

Для изнеможения и дурноты еще рановато, а вот для приступа малодушия – в самый раз.

 

Город за окном исполосован стекающими перезрелыми каплями. Дождь возобновился, и ветер недовольно прижимает его к стеклу, обрывая свободное падение воды на несколько метров раньше, чем нужно. Белесые пузыри проступают на подтопленной проезжей части, группируются в нехитрые, хорошо знакомые слова:

В такие дни нужно сидеть дома.

Хотя бы потому, что в дождь тормозной путь увеличивается в полтора раза. И то, что я помню об этом, ничего не гарантирует мне при переходе дороги. Скорее наоборот – нерешительность пешехода словно притягивает к себе дорожные несчастья.

А еще – в дождь перед шинами образуется водяная подушка, и на большой скорости колеса могут запрыгнуть на нее, потерять сцепление с дорогой. И тогда пешеходу не достается даже конвульсивного визга тормозов, одни только проклятия и ужас. В моем же случае шансов не будет никаких – простые синяки на теле заживают дольше переломов. И это при условии, что кожный покров не нарушен. Вот уж воистину – скафандр бы оказался как нельзя к месту. И ко времени:

Пора собираться.

Перекладываю разложенные на столе предметы в сумку. Всегда умиляла телевизионная реклама с хорошенькими, одетыми в легкие платья обладательницами небольших изящных сумочек. Ими так здорово помахивать, фланируя по летней ухоженности условно-европейских улиц, но совершенно невозможно что-либо в эти сумочки положить. А ведь есть еще рабочий блокнот, пара ручек, телефон, кошелек и ключи. Жевательная резинка и восьмигигабайтная флэшка. Электронная книга в обложке из натуральной кожи. Идеально плоский квадратик музыкального плеера с надкушенным яблоком и функцией блокировки нервозной тесноты общественного транспорта. Черная паутина проводов с застрявшими в ней утолщениями наушников. Часы.

Нет, часы – на запястье, на них 13:02. Медленно, но верно начинаю опаздывать – а ведь впереди еще зеркало в ванной, едва ли не самый неприятный момент сегодняшнего дня.

Времени на колебания и философские отступления уже нет. Делаю глубокий вздох, мысленно прокручивая в голове нехитрую последовательность действий, поворачиваюсь по направлению к ванной и

опускаюсь на стул. Сердце прыгает вверх-вниз, наращивая амплитуду. Дрожь в ладонях перекидывается на окружающий мир, на мебель, на стены, на окна и дождь. Помещение покачивается и дрожит, упруго отскакивает от взгляда небольшой силы землетрясением. Особенно сильно вибрирует сумка на столе, настолько, что у меня начинаются звуковые галлюцинации. К галлюцинациям примешивается удивление, удивление перерождается в узнавание, последнее возвращает доверие к органам слуха – ритмично раскачивая внутренность сумки, коверкая мелодию о груду вещей, звонит телефон.

– Да? – Не вышла ли я еще? А что? – Задерживается? На сколько? – В пять тридцать, я поняла. –  Я говорю: поняла.

 

Не только я, получается, опаздываю. Хорошо хоть предупредили.

А то в прошлый раз просидела в офисе больше четырех часов, рассматривая свои мысли и окружающее бытие. И мысли, возникающие при рассматривании этого самого бытия. Странные ощущения, на самом деле. Чувствуешь себя точно в зоопарке, то же любопытство пополам с брезгливостью и желанием немедленно отвернуться, та же стыдливая неготовность к тому, что забавные ухоженные обезьянки могут вдруг перестать притворяться смешными и плюшевыми и начать радостно теребить свои гениталии, вылизывать себя в самых непотребных местах или же испражняться.

Ассоциативное мышление, вот в чем проблема.

Сколько времени прошло, а все без толку. Ассоциации словно татуировка на подсознании – не смываются, не сводятся, не выжигаются.

Сколько времени прошло, сколько работодателей сменилось, а я все не могу забыть. И забыться.

 

Олег Борисович был верен себе: случайный посетитель не сразу мог понять – это модельное агентство или все же рекламно-дизайнерское? Здоровая кожа, талия и шаг от бедра, до предела подтянутая бюстгалтером грудь, умело наложенный макияж – самая большая загадка, каким образом я оказалась в этой компании. И что поразительно – как он этого добивался? – каждая из них была уверена, что попала сюда из-за своих профессиональных качеств. А внешность – это как не лишенный смазливости бонус, как включенная в корпоративный пакет возможность поучаствовать в  лотерее судьбы. Главный приз, он же генеральный директор и владелец агентства, он же высокий, под два метра тридцатипятилетний брюнет в неизменных очочках на полном, слегка небритом лице, Олег Борисович Крылов прекрасно знал свое дело. Там не было и не могло быть недовольных, они либо увольнялись (уходили добровольно), либо исчезали из коллективной памяти, как я. Это так банально, что не требует пояснений. Каждая из них лезла из кожи, но в результате неизменно оказывалась без одежды. Каждая из них вытягивала свой счастливый билет, но получала лишь скомканный в ладони номерок электронной очереди. Обезьянки – они и есть обезьянки, а Олег Борисович прекрасно знал свое дело.

Но в моем случае что-то пошло не так. В разгар нашего с ним романа я вошла без предупреждения. И обнаружила в его кабинете рослую волоокую блядь, из одежды на которой была только полупрозрачная белая блузка. И туфли.

По ошибке проданный билет на одно и то же место – такое бывает.

Тогда и возник – в безумном, захлебывающемся соплями и алкоголем рейде по клубам – тот самый латинос. Без имени, без лица и без предисловий.

Одно время я даже хотела пойти написать заявление – только что это изменит? 

 

Откладываю телефон, иду-отхожу в угол комнаты, встаю на стеклянную прозрачность электронных весов: ночь списала с меня еще 200 граммов.

Пора бы уже и поесть, шансы успеть затолкать в себя хоть что-нибудь до наступления тошноты еще остаются.

 

Долго мою руки. Мыло сначала антибактериальное, затем простое. С утра у него был запах, сейчас оно пахнет ничем.

 

Поесть.

Процесс давным-давно утратил для меня какую-либо эмоциональную окраску, одни механические движения по приведению обезжиренных белковых структур и клетчатки к пригодному для поглощения виду. В левой кастрюльке варится несоленое постное мясо, в правой – разбухают в кипятке муляжного цвета овощи.  От одного вида этой бесполезно здоровой пищи меня подташнивает и мутит, хочется объявить одновременно и голодовку, и независимость, на худой конец – просто антракт. Но пауза заберет меня к себе несколько позже, а пока что – мне нужно поесть. Пока что я сливаю мутный кипяток в мойку, выкладываю на тарелку дымящееся продолжение собственной жизни. Без вкуса и запаха. И совсем без надежды.

            Нужно подождать, пока здоровая и полезная пища немного остынет. Ощупываю языком появившуюся за ночь во рту язвочку – если повезет, после обеда она так и останется в единственном экземпляре.

            Дождь за окном заметно ослаб, превратился в свою самую муторную разновидность – мельчайшую воздушно-капельную взвесь, когда вода, словно позабыв о притяжении Земли, начинает произвольным образом перемещаться во всех направлениях. Пешеходы закрывают бесполезные зонты, с удивлением рассматривают намокшую изнанку. И только автомобилям все нипочем – тюнинговое агентство непогоды уже раскрасило их эксклюзивными паттернами свежей осенней грязи.

            Содержимое тарелки больше не подает признаков пара. Беру вилку и нож, начинаю осторожно перекладывать небольшие безвкусные кусочки внутрь себя. В принципе, все это несильно отличается от складывания вещей в сумку, главное – не прикасаться к точечно-болезненному участку внутренней стороны щеки. Когда все заканчивается, фиксирую привычные послеобеденные ощущения – тяжесть в желудке и привкус целлофана на зубах.

            Вот и поела.

            Это говорит со мной моя лень. Она же сонливость, она же индифферентность по прозвищу "Не думать о зеркале в ванной". Такое вот длинное нескладное имя, хотя вряд ли необычнее, чем у меня.  

            Заказчик будет в 5:30, выйти нужно без пятнадцати пять, значит… В нашем бумажнике обнаружилась лишняя пара часов, отдых от слов "отдышаться", "дыхание", "медленный вдох". И только лежать от слова "лежать" – вновь подает голос моя лень, и это единственный собеседник, чьи аргументы меня не раздражают. Особенно после обеда, особенно в серую промозглую муть. Чтение развивает, но утомляет. Музыка обволакивает, но излишне тревожит. И только сон может разумно распорядиться привалившим двухчасовым богатством. Ни чтение, ни музыка…

                        СИГНАЛ!!!

            Сонливость падает и разбивает лицо об угол мойки. Я вскакиваю, но не на выручку подруге: настенный шкаф, пластмассовый контейнер, ячейки ежедневной дозировки

                        ПУСТОТА!!!

            В первую секунду я просто стою, ни о чем не думая. Сознание с удивлением обнаруживает себя посреди остановившегося механизма жизни. Страх приходит позже, но и он не приносит ощущения катастрофы – все-таки у меня запас таблеток на несколько месяцев вперед. Я просто не понимаю. Смотрю в пустую ячейку ежедневной дозировки и не понимаю.

 

            Ну хорошо. Заказчик появился в два, за полчаса мы все обговорили. Я выпила свои таблетки в три. Две продолговатые розовые и одну круглую, совершенно белую. Но где в таком случае моя восьмичасовая доза? Воспоминания двойной фиксации не рвутся, и в них не никаких вечерних таблеток. Зато есть дождь, забрызганные грязью резиновые сапоги, пустая маршрутка на кольце у метро. Нездешне-смуглый водитель отошел покурить с собратьями по коммерческому извозу, и я сижу совершенно одна напротив открытой двери, рассматриваю дрожащие косые прочерки дождя на расстоянии вытянутой руки. Пытаюсь угадать хоть что-нибудь осмысленное в порывах пропитавшегося рекой ветра.

                        СИГНАЛ!!!

            Контрольный выстрел в забывчивость и полудрему.

            Все-таки гениальная идея пришла ко мне в свое время, и даже если я и не сама это придумала – все равно гениальная. Повторное напоминание о смерти ставит многое на свои места, и эти 90 секунд уходят у меня на то, чтобы переложить таблетки откуда-то из следующего месяца в сегодняшнюю, ошибочно опустевшую ячейку.

            Вот и все.

 

            Долго мою руки. Мыло сначала антибактериальное, затем обычное. И снова  антибактериальное. Оно сушит кожу, и я надеюсь, это успокоит мой покрасневший, болезненно распухший у ногтя указательный палец.

            На столе, бесформенно и одутловато, стоит сумка. Сквозь успевшую высохнуть от капель дождя кожу проступают внутренности – приблизительные очертания, сглаженные границы предметов. Но сил ее разобрать у меня сейчас нет. К тому же существует старинное, практически безотказное правило. Не уверена, что смогу внятно его сформулировать, но смысл, как всегда, точнее слов: сумка ждет. Как и грязные сапоги в прихожей, мокрый зонт неизвестного месторасположения. И беспокойство. От невозможности вспомнить свое сегодняшнее лицо в зеркале. Это как пустая ячейка ежедневной дозировки, хотя день еще не окончен. Покинутая, опустевшая ячейка памяти. Воспоминание бесследно исчезло вместе с вечерней восьмичасовой дозой. И, честно говоря, я ему благодарна: пытка зеркалом – единственное, к чему я так и не смогла привыкнуть. И дело даже не в заострившихся скулах, бледной нездоровой коже, не в отсутствии света за провалами глаз – все это худо-бедно убирается косметикой, хотя и требует определенной сноровки (подводить глаза, например, нужно очень осторожно – они и так в пол-лица, а помада не должна быть чересчур яркой, чтобы не подчеркивать мраморный холод щек и лба). Просто изменения настолько быстрые и катастрофичные, что я перестала себя узнавать. Буквально: мой внутренний образ, внутреннее представление о себе элементарно не успевает перестраиваться, он, этот образ настолько разошелся с наружной физикой лица, что при очной ставке в ванной они зачастую даже не здороваются. Но хуже всего не это. Хуже всего – и я знаю, что окружающие при виде меня чувствуют то же самое – единственное, чего мне по-настоящему хочется, когда я смотрю на себя в зеркало – отвести глаза. После того, как пройдет шок узнавания и оцепенение – отвести глаза.

            Подхожу к полке c CD, провожу указательным пальцем по стопке пластмассовых коробочек. Палец отзывается болью, но безошибочно находит нужную пластинку.

            Goldfrapp. Бинарная смесь опустошенности и подступающей к горлу истерики – это я.

            В жизни каждого из нас есть место небольшому и бессмысленному подвигу – например, не разрыдаться до окончания пластинки. Беру в руки пульт и под выворачивающие наизнанку первые такты Lovely Head усаживаюсь на диван.

            Первая композиция всегда самая трудная. Спокойный расслабленный голос убаюкивает и отвлекает, убеждает не тратить остаток сил и дня, неподвижность – лучшая подруга, пусть несколько бесчувственная и неживая, зато всегда под рукой. Это звучит так убедительно и многообещающе, но между куплетами пространство разрывает жуткий наэлектризованный свист, почти визг, он с силой встряхивает тело от макушки до пяток, забрасывает тревожность на стратосферную высоту и с ненавистью швыряет меня назад, к излучине вкрадчивого негромкого вокала. Особенно душераздирающе это соло в самом конце  Lovely Head, и остается совершенно непонятным – то ли это задыхается в предсмертной тоске пропущенный через электронную мясорубку секвенсора женский плач, то ли это так теперь научились настраивать гитары.

            Непереносимые для слуха звуки обрываются ровно в тот момент, когда кажется – неоткуда больше взять сил, чтобы держаться.

            Дальше будет легче.

            Дальше будет гениальная Paper Bag, во время которой я снова вспомню про алкоголь, но это опять не отзовется во мне никакими немедленными желаниями – так, спокойная констатация факта, сфокусированный зум на отделившемся от меня прошлом, объемные проценты как мера концентрации внимания – банально, а потому сверхнадежно. Будет странноватая Human, по структуре похожая на обычный поп-шлягер, с припевом и ритмом, и только характерный гипнотический голос и проступающий время от времени на мелодической ткани характерный, чересчур высокий полусвист-полускрежет дают понять – все не так просто. Будет наконец Plots, нудная и удручающе неэффективная подготовка к главному испытанию альбома – Deer Stop. Переживи я ее, там рукой подать и до Utopia– ослепительной до обожженной сетчатки горной вершины, запредельного, как выход в открытый космос, падения. До драгоценных, матово-платиновых мгновений беспечности и безрассудства… Но вязкое и густое, приправленное струнными вступление Deer Stopпрактически не оставляет мне шансов. Женский вокал больше не содержит слов, в нем безысходность, загробная тоска, отчаяние, боль – все что угодно, только не слова живого человека. Голос тянет из меня жилы, вытаскивает скрученные струнами остатки сил и веры, тревога с беспокойством зажмуриваются перед самым страшным промежутком, я помню таймер наизусть: два пятьдесят – три двадцать, это время, когда женщина по имени Элисон Голдфрапп окончательно стянет с себя кожу, выдавит свою полужидкую тягучую жизнь через голосовые связки наружу. Расскажет окружающему миру мою самую сокровенную тайну – я родственница дождя. У дождя нет больше прямых наследников, только я. И если я сейчас не заплачу, никто уже не заплачет. Мир высохнет, покроется пылью, и растрескаются перегоревшие, обуглившиеся сердца…

 

            Я умерла, но очнулась в начале шестого.

 

            За окном по-прежнему идет дождь, внутри же все успело подсохнуть и успокоиться. Смятые бумажные носовые платки белеют вокруг меня неопровержимыми, почти литературными источниками, их нужно только правильно прочитать, и это оказывается несложно:

            Сначала я просто ревела, во все стороны сразу, всхлипывая и подвывая, не думая ни о чем совершенно, и это было настоящим освобождением: чем дольше сдерживаешься, тем слаще падать. Затем слезы стали пореже и побезвкуснее, сознание постепенно вернулось назад, привело с собой изголодавшиеся неуютные мысли. Например о том, что раньше одни лишь мои подтаявшие ресницы способны были вызвать у окружающих легкую панику, желание сорваться и немедленно бежать к ближайшему цветочному киоску. А теперь – теперь нет другого способа увидеть себя со стороны, кроме как окончательно сойти с ума и отправиться в ванную комнату, подставить свое изъеденное солью лицо под гибельное излучение зеркала.

            Впрочем, мысли хозяйничали во мне не очень долго. В какой-то момент они вдруг почтительно притихли, и тут без каких-либо предупреждений наступила пауза, необычная настолько, что я не сразу ее узнала. Не было никакой дурноты, не было каталепсии и оцепенения, не было холода ускользающих мгновений. Просто начали исчезать цвета, тумблерно отключаясь, один за другим, в строгой последовательности обнажившегося дрожащей радугой спектра. Фиолетовый, как и положено, держался дольше других, до последнего сохраняя для зрения одноименную подсветку наручных часов. Но вскоре и он начал тускнеть, закрашивая все вокруг непроницаемо, непродираемо черным, и я подумала, что так, наверное, и выглядит та самая последняя, самая генеральная репетиция.

           

            И вот сейчас – половина шестого. Дождь за окном медленно и необратимо превращается в вечерний. Я знаю, что в пять тридцать зазвонит телефон. Источник моего знания несущественен, по-другому просто не бывает. Обманутые ожидания не привыкших обманываться людей сойдутся в одной точке и сгенерируют – помимо моей воли – разгневанный запрос к одной из базовых станций сотовой связи.

            Но каждый может делать только то, что может делать.

            Я встаю и выключаю телефон. Я встаю и меняю диск в проигрывателе. Я встаю и подхожу к окну.

            Заплаканная девушка на фоне заплаканного городского пейзажа – главный приз за оригинальный сценарий, режиссуру и спецэффекты.

            Все, что могло быть, уже было.

            Все, что я сейчас подумаю, уже думали.

            И все, что я услышу в эту самую секунду, я уже слышала: ксилофонное вступление клавишных, разбавленная пустота, негромкий, нарочито спокойный голос – голос моей давным-давно забросившей баскетбол тезки

           

Я сняла наушники, слушала ветер

В открытые двери пустой маршрутки.

Ветер рассказал мне о страшном секрете,

Но нам остаются последние сутки…