Из цикла "Слишком личное". Смеюнчики весёлых глаз
Я его увидела на школьной перемене. Он в шутку боролся с одноклассником, они дурачились, задирались, как сейчас говорят, прикалывались. Он очень заразительно смеялся. Я шла мимо по коридору и на мгновенье встретилась с его глазами, узкими от неудержимого смеха, искрившимися весёлыми смешинками. «Смеюнчики, смеюнчики… О, рассмейтесь, смехачи!...» – всплыло в памяти Хлебниковское. Я глядела в них как зачарованная, и мне тоже хотелось смеяться, радоваться жизни, валять дурака, просто жить.
Я жила сложно, всё время переживала какие-то внутренние трагедии, терзалась рефлексиями, тревогами, страхами, сомнениями. А тут рядом такое бесшабашное беспечное бесхитростное веселье… Словно это были не глаза, а щёлочки в какой-то другой мир, где всё легко и просто. И я попалась на крючок этих смешливых дурашливых глаз. Я пропала. И навсегда запомнила этот день. Позже я узнала, что это был день его рождения – 11 сентября. В какой-то степени он стал и моим тоже – той новой, другой, что во мне родилась. Мне было 14 лет, ему 16. Это было начало новой истории любви, которая длилась без малого десять лет.
Я ходила за ним как тень по школьным коридорам, стояла за ним в очереди в буфете, по утрам ждала на большой лестнице, когда мелькнёт в дверях его серый каракулевый пирожок – тогда многие такие носили. В сущности, я приручила себя к нему, как Лис к Маленькому принцу. Иногда он словно что-то чувствовал и озирался вокруг, но я тут же растворялась в толпе себе подобных. Так продолжалось где-то с полгода. А весной мы, наконец, встретились. Это было моё первое свидание в жизни. Мы гуляли по набережной, смотрели на ледоход, пили кофе с пирожными в кафе на Вольской. Летом он катал меня на своём катере по Волге. Водил по своим многочисленным друзьям. Возил на дачу в Шалово, которую они строили с отцом своими руками.
но это помнится до слёз:
тот волжский плёс, песок и дача.
И сосен шум. И шум берёз.
Росою травы набухали,
и шишки падали в тиши.
Благоухая, колыхали
речную заводь камыши.
И пароход гудел от боли,
перекрывая шум берёз.
Всё то, что быть могло с тобою,
он на борту своём увёз.
А я всё помню этот шорох
и плеск заливистой волны,
и зелень глаз твоих весёлых,
неотделимых от весны.
Когда я была в восьмом классе, он уже закончил школу и поступил в Мед. Окна нашего физкабинета выходили на улицу Горького, по которой он каждый день в определённый час спешил на лекции в свой институт. Я впивалась взглядом в окно и с нетерпением ждала этой минуты, когда промелькнёт его серый каракулевый пирожок. До физики ли мне было!
на первом этаже оконце.
Когда он мимо шёл в свой Мед –
то для меня всходило солнце.
И весь урок я от окна
безумных глаз не отрывала.
– Чем голова твоя полна?! –
физичка на меня орала.
Но я, не швец тогда, не жнец,
витала где-то выше кровель...
И наконец-то, наконец
мелькал его знакомый профиль!
О, это было волшебство!
Что рядом с ним училки злоба!
Минуты этой торжество
ни с чем сравниться не могло бы.
Каракулевый пирожок
(тогда такие все носили)
вводил меня в счастливый шок,
оставив физику в бессилье.
Отныне стала для меня
китайской азбукой наука,
и лишь любовь, всегда маня,
счастливила своею мукой.
О физика, твой тёмный лес
остался нераскрытой тайной,
но жизнь моя полна чудес
и строки – музыкой витальной.
От школьных лет остался след –
тот профиль был – как росчерк Бога...
А как входить в физкабинет –
не знаю я с какого бока.
Мы жили почти рядом – через три дома друг от друга. Почти ежедневно виделись, но при этом зачем-то писали друг другу письма, которые опускали в наши ящики собственноручно. Он, правда, относился к ним довольно небрежно, отвечая на мои скорее из вежливости.
А другие письма по углам валялись.
Ты не сохранил их в памяти короткой.
Судьбы друг от друга быстро отделялись.
По ночам всё снится старенький твой дом мне –
выбитые окна, скошенные стены.
Столько лет минуло, ну а я всё помню.
И куда же это всё теперь я дену?
Домика из детства спрячу в шкаф скелетик,
и туда же писем груду вместе взятых.
К ним же – уцелевший наш в кино билетик –
о любви забытой фильм семидесятых.
Я часто бывала у него дома. Родители скоро привыкли ко мне, а я к ним. По праздникам здесь собирались все вместе за столом, ещё старший брат с женой и маленьким Димкой, и мне было так тепло и уютно с ними. Это была почти моя вторая семья.
Мы дружили, но он не любил меня. Говорил, что не хочет портить мне жизнь, что я ещё встречу и полюблю другого. Я плакала и клялась, что никогда не полюблю никого. Но он был непреклонен: «Не спорь. Я знаю, что встретишь». Как я была благодарна ему за это потом! Но это потом… А тогда я была вне себя от горя.
На 1 курсе он женился на дочери генерала. Но уже через месяц развёлся. И обвинял в этом меня: «Ты меня разбаловала!» Да, я полностью растворялась в нём, жила его жизнью, и он видимо ожидал такого же и от своей генеральши. Но не тут-то было. Развелись они со скандалом, и разгневанный отец генерал вместо ожидаемого хорошего распределения упёк новоиспечённого военного медика в самую что ни есть глухомань. Это были для него очень трудные годы. Вдали от родных мест, от семьи, от привычного быта... Я часто писала ему. Навещала его друзей, родителей и рассказывала ему о них в письмах. И он тоже писал мне. И его письма становились с годами всё теплей и нежней.
Я сказала, что мы с ним встретились впервые весной, но ещё до этого, зимой я послала ему письмо, как Татьяна Онегину, где назначила свидание у Вечного огня возле оперного театра. Мы были тогда ещё незнакомы. Я писала ему том письме: “Буду ждать тебя здесь в субботу, в воскресенье, в понедельник, всегда! Только приходи”. Письмо было анонимным.
Я пришла. Падал снег. Горел Вечный огонь. Я позвонила ему из автомата. Молчала в трубку. Он сказал «алё» чуть раздражённым, домашним, никуда-не-собирающимся голосом. Я поняла, что он не придёт. Никогда. На моё всегда было ответом его никогда. Снег казался опустившимся занавесом над моей жизнью. Финита ля комедия. И я больше туда не пришла.
Позже, когда я ему это рассказала, он признался: “А я приходил в последующие дни”. Кто знает, если бы наша встреча состоялась тогда, а не полгода спустя, всё бы пошло по-другому?
время не в ту сторону глядит.
Где-то в телефонах-автоматах
голос мой к тебе ещё летит.
И свою всё не утратил силу
запах сигарет твоих «Опал»,
тех, что в сумке я с собой носила,
когда ты уехал и пропал.
И духи с названием «Быть может»
обещают, голову кружа,
то, чего на свете быть не может,
без чего не может жить душа.
Я пришла на первое свиданье
той зимой у Вечного огня,
то, что несмотря на опозданье,
всё же состоялось без меня.
Кончался срок его службы на БАМе, и мы с нетерпением ждали скорой встречи. Собирались встретить вместе Новый год. Строили планы на будущее. Но... тут я встретила Давида. Того самого «другого», которого он мне предрекал. Новая любовь захватила меня целиком. Это было совсем другое. Глубинное понимание, забота, общие интересы, общая творческая жизнь... Я благодарила судьбу, что дождалась своего счастья. А мой друг женился на другой и они куда-то уехали. Я не следила за его жизнью. Наши пути разошлись.
себя в чём-то убеждать.
Буду у окна сумерничать,
ничего уже не ждать.
Утону в своём диванчике,
за романчиком засну.
И увижу сон о мальчике
в нашу школьную весну.
Я не знаю, жив ли – нет ли он,
близко или далеко.
И шестидесятилетнего
я узнала бы легко.
Как летели мы на катере,
как сидели у огня…
И года как будто спятили,
в ту же реку поманя.
Снова солнце корчит рожицы,
в небесах от нас тая
жизнь, что будет нами прожита
врозь, у каждого своя.
Много лет спустя я как-то оказалась на нашей прежней улице – тихой и уютной Пушкинской. Боже, что с ней стало! Покосившиеся, разрушенные домишки, выбитые окна, зиявшие чёрными глазницами, как после бомбёжки… Я нашла то, что осталось от его дома. Это были руины...
Время, где молоды мы и глупы,
где не разлепим жаркие губы,
где до полночи стоим в подъезде,
время, где всюду с тобою вместе…
Губы остыли, мы постарели,
наши сердца давно отгорели,
нет давно уж того подъезда,
и под ногами зияет бездна.
Как ты теперь от меня далече…
Время не лечит, оно калечит.
И в твоём доме взамен окошек
чёрные дыры, как от бомбёжек.
А когда-то я здесь, бывало,
каждый день у тебя бывала.
Ты мне скажешь: «Не надо… Люди ж…
Ещё встретишь… ещё полюбишь...»
Да, я встретила, полюбила.
Но тебя в себе не убила.
Не забыла я тех окошек...
В небе светится лунный грошик.
Время оно глупо и юно,
но в тебя с высоты не плюну.
Помашу лишь рукой из бездны
перед тем, как совсем исчезну.
Изредка мы перезванивались – в день рождения, в Новый год. Я узнавала, что он лежал в больнице с ковидом, однажды потерял сознание за рулём, попал в аварию, чудом выжил. Беспокойство за него заставило меня позвонить и на этот раз. С облегчением узнала, что у него всё хорошо – большая семья, свой дом в Энгельсе, дети, внуки. Недавно родился ещё один внук Роман. И в тот момент, когда мы разговаривали, к нему подошёл пёс Савелий, и он что-то ему говорил. Я почувствовала, что мой звонок был лишним.
Я позвонила в день рожденья
узнать, что жив ты и здоров,
когда-то быв твоею тенью,
но всё сменилось: век и кров.
Среди застолий и веселий
ты там в кругу большой родни.
И внук Роман, и пёс Савелий
тебе там украшают дни.
Загадочна как викторина
твоя семья, где ты не мой.
И вспоминаю я Марину:
«меня не посадил седьмой».
Я выросла из тех шинелей,
из тех постелей, не кляня.
И внук Роман, и пёс Савелий
тебя там любят за меня.
Давно сказать бы сердцу: хватит,
и снять с души ненужный пласт.
Но вспоминаю лес и катер,
и щёлочки весёлых глаз.
Всё тоньше жизни эпителий
и отмирают клетки лет...
Но внук Роман и пёс Савелий
всё лезут в каждый мой куплет.
Ты мне успел сказать про это,
а позже связь оборвалась.
Ушло с тобою детство, лето,
смеюнчики весёлых глаз.
Но всё болит там, где левее,
где не должно болеть уже.
И внук Роман, и пёс Савелий
теперь навек в моей душе.
станет холодно и темно,
и останется только прошлое,
я в твоё постучу окно.
Я приду к тебе замороженной,
сквозь узор стекла проступя,
со своею жизнью непрожитой,
то есть прожитой без тебя.
Хоть давно ты к такой-то матери
отослал прошлогодний снег,
я катаюсь с тобой на катере
и весёлый твой слышу смех.
Тьма туннеля мигает лампочкой
и не всё ещё хронос стёр.
Это детство порхает бабочкой,
это молодость жжёт костёр.
У тебя там свои критерии,
дети, внуки и все дела.
Пусть меня уже нет в материи,
но я тоже была, была.
Все окошки в том доме выбиты,
постучаться никак нельзя.
Но Всевышним все даты выбиты,
в святцы тайные занеся.
Я брожу, в эту сказку вросшая,
одинокая, как гармонь.
Снег не тает, летящий в прошлое.
Не сгорает Вечный огонь.
Когда-то, ещё лет тридцать назад, я написала адресованную ему поэму «По ту сторону света». Она была опубликована в нескольких журналах, получила много хвалебных откликов. А сам адресат о ней ничего не знал. Как-то это было неправильно.
Я подарила ему книжку с этой поэмой. Но когда через год спросила, прочёл ли, оказалось, что нет. «Не осилил». А это, кажется, лучшее, что я когда-либо написала.
Если нам доведётся увидеться – где б ни была –
это буду не я, а всего лишь подобие, призрак.
Та, кого ты когда-то встречал – та давно умерла.
Я живу здесь обратно. Я рыскаю в поисках следа.
Дни, как комья земли, засыпают ушедшие дни.
Я живу по ту сторону сна, по ту сторону света.
Я ищу свою душу и то, что ей было сродни.
И, сама себе суд, разрушитель себя и создатель,
между свежестью утра и свежестью новых утрат,
я живу по ту сторону жительств, правительств, предательств,
по ту сторону были и небыли, зла и добра.
Я пишу на песке, я долблю тебе буквы на камне,
и бутылки бросаю в незыблемость Стиксовых вод.
Может, всё это в бездну бесследно по-прежнему канет,
а быть может – кто знает? – по адресу сердца дойдёт.
Я брожу здесь по улицам, днями прошедшими полным,
не ведущим в грядущее и увязавшим в бреду.
Набегают на берег безлюдный свинцовые волны,
волны памяти, и наблюдаю я их череду.
Я впервые свободна. Исполнясь нездешней отваги,
закаливши и выстудив душу на звёздных ветрах,
я пишу, как дышу, на сгоревшей до пепла бумаге
и пером, превратившимся вместе с чернилами в прах.
Здесь со мною Ничто. Это память о том, что с тобою
было, не было и не случится теперь уже впредь.
Я тебя – не поверила б – здесь вспоминаю без боли.
Я теперь поняла – это и называется Смерть.
С каждым днём расстоянье меж нами растёт многократно.
Я-то думала, жизнь – это путь, что куда-то ведёт,
а она – только ветер, который всё дует обратно
и, мешая вернуться, меня у себя же крадёт.
Ничего не прошло. Всё по-прежнему там, где когда-то
мы всё это оставили. Там это всё до сих пор.
Как по листьям опавшим, бреду я по канувшим датам.
Это тень моя с тенью твоею ведёт разговор.
Ты лишь призрак, лишь тень моей мысли, больной и невольной,
что скользит неотвязно, все мысли в себе погребя.
Эта тень всё растёт, вырастая длинней колокольни,
затмевая всю жизнь, что когда-то была до тебя.
Всюду свадьбы, карьеры, веселье, обилье, богатство...
Шепчут море, деревья, трава: "Ну чего ты блажишь?"
Я тяну к тебе руки. Путь узок. Нельзя отвлекаться.
Шаг чуть вправо, чуть влево – и ты оступаешься в жизнь.
Сатана или Бог так безрадостно правили бал сей?
Чья-то карма иль кара вершилась, велев: "не живи"?
Мир под цвет твоих глаз так старательно маскировался,
под оттенок стальной невозможности нашей любви.
Это чувство отсутствия, невосполненья, утраты
всё въедалось в меня, словно тьма в однобокость луны,
но чем больше она забирала, тем больше пространства
оставалось душе для высокой её тишины.
Я живу по ту сторону дней, по ту сторону буден.
Здесь дома, где когда-то жила, что давно снесены.
Здесь забытые мной и меня не забывшие люди,
запах талого снега давно отшумевшей весны.
Здесь сирены поют, услаждая нездешнее ухо.
А умерших язык не похож на живущих язык:
слишком грубы и плотны слова для бессмертного духа,
и к бумаге шершавой невидимый глаз не привык.
Здесь высокие шпили утоплены в зелени лета.
В этих замках, возможно, скрываются души, как знать?
А в окошечках башен так много небесного света,
что ни грязь и ни низость не могут тебя запятнать.
Стрелки здешних часов, над каким-то штрихом замирая,
то встают, то порой норовят поворачивать вспять.
Циферблаты – как солнце, что время пригоршней вбирают,
но оно сквозь лучи, как сквозь пальцы, уходит опять.
Всё течёт. Всё на дно бесконечного канет колодца.
"Всё проходит", – сказал ещё, помнится, царь Соломон.
Только письма мои – это то, что всегда остаётся.
Если ты их читаешь – то призрак уже оживлён.
Полетит поцелуй невесомый в воздушном конверте,
и во мраке ночном задрожит, как бубенчик, звезда...
Есть какая-то связь, что не может прерваться со смертью.
А раз так – то она не прервётся уже никогда.
Нам в себе этот мир никогда не избыть и не выжечь.
Да пребудет же вечно всё, что невозможно забыть!
Может, надо однажды нам всем умереть, чтобы выжить,
через небытиё возродившись воистину Быть.
Если спросить себя – за что я так любила его столько лет, что в нём такого нашла? – я вспоминаю того мальчишку на школьной перемене и весёлые искорки смешинок в его глазах, и как мне тогда хотелось заразиться их весельем и беспечно смеяться над своей жизнью. И это всё?! Да, всё. А больше ничего и не надо.
стихами или мыслями – не к тем,
с кем не пересечёмся мы судьбою,
далёким от волнующих нас тем,
кем никогда я понята не буду
кому ни в жизнь не буду я нужна,
но я иду в остуду и в осуду,
и с ними терпелива и нежна.
Да, не взойдёт на пепелище колос,
«ещё» никак не свяжется с «уже».
Я слов не слышу – слушаю лишь голос
и вижу то, что хочется душе.
И мне не важно, кто ты есть на деле,
на краткий миг почудившийся тем.
Так ангелы и боги захотели,
дав то, что выше слов и глубже тем.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
