Жизнь как есть

Звучание души

По возвращению к нам Лебедь жил у своей тёти, – её домик, как и иные такие едва виднелся в зелёной листве переулка. В нём не было, как у нас, массивных ворот и большого двора с пристройками. Тут же за редким заборчиком «от хороших людей» деревца, сирень и смородина, перевитые лозой – чуть дальше ступеньки крыльца и сам домишко непонятно какого цвета в пронизанных бликами тенях. Комнатка Лебедя была как узкий пенал с печкой в одном конце и оконцем во двор в другом – меж тем и другим едва умещалась лежанка и этажерка с радиолой для грампластинок. Завершив рыбацкий сезон, зимними вечерами мы приобщались к музыкальной культуре. Сильно, конечно, сказано: что мы могли знать в своей глухомани кроме расхожих, у всех на слуху советских шлягеров? Но изредка попадалось и что-то повыше среднего уровня. «Русские картинки» от группы «Ариэль» или «По волне моей памяти» Тухманова. Не так уж и мало, не так ли?

Позвольте, однако, немного теоретического и обобщительного. Я для себя разделяю музыку на два рода: самодостаточную и прикладную. А вторую из них в свою очередь на лёгкую и высокодуховную. Что до первого рода, то в него вникают, от всего жизненного отрешаясь. Второй же род, согласно названию, по сути «пристройка» к чему-то немузыкальному. Под лёгкие музыкальные жанры хорошо принимать лёгкий завтрак, вести автомобиль, танцевать, спорить о вкусах, допрашивать с пристрастием, где спрятан чемодан с долларами – и много чего ещё. Тут нужно подстроиться под заданный ритм – и он тотчас организует твоё настроение – либо деловой собранности, либо праздничной разрядки от дел, либо их странного сочетания (в парадных военных маршах). К музыке высокодуховного склада отнесём всё обрядово-фольклорное – не столько развлекательное, сколько обязательное для сельских свадеб, похорон и прочих торжеств – а также всё исполняемое в церквях. Присоединим сюда также гимны и всяческие марсельезы, призванные единить души и сближать плечи. Сколь бы ни было всё это ни лёгким и ни эстрадным, но и к самодостаточному музыкальному роду оно непричастно. Да, хорошая народная песня может пронзить, заполонить тебя, приобщая чему-то глубокому – древнему и исконному – о чём бы иначе ты и не вспомнил. И всё же слушатель здесь – только звонкий сосуд в их длинном ряду, один из многих сходно настроенных живых камертонов. Ибо музыка здесь – не что-то сугубо твоё – услышанное вовне, но твоим вниканием дополненное и улучшенное – не властный, но всё же тайно лишь от тебя зависящий звуковой иномир. Народная и духовная музыка изначально строится как совместно переживаемая: если мы все столь несходные и несогласные, что же как не звучащая красота, вдруг нахлынув, на миг убедит нас в обратном? Это то же, что вместе мечтать: когда думают о разном, но говорят словно бы об одном – и оттого для каждого оно вдвойне прекраснее и доступней для понимания.

Самодостаточный музыкальный род стал для меня столь же манящим, загадочным, как и природные дебри, тайком ведущие в идеальный мир. Но тут и является вполне себе конкретика. Я, как и всякий иной, дитя своего времени и его песен. Но не всяким иным так повезло как мне. Как раз когда я входил в рост и алкал духовной пищи, во много видавшей европейской культуре явился новый невиданный феномен. Мало кто его распознал и оценил как подобает – и он сам в том повинен по своей хрупкой краткости. Я разумею известную моему поколению «рок-музыку семидесятых». Внешне она – сложный сплав развлекательной эстрады, музыкально выраженной энергии социальных сдвигов, традиций джазового импровизаторства – и всё это мощно поддержанное прогрессом техники звукоизвлечения, звукосинтеза и звукозаписи. «Музыка молодых и длинноволосых» – снисходительно скажут про неё даже благожелательные. Формально так, но я стою на ином: если вникнуть в лучшие здесь образцы со всем вниманием и беспристрастием, то откроются всплески невиданной творческой силы и следы того редкого синтетического мироощущения, что отыщутся разве что в общепризнанной классике.

Но вот именно что только всплески, а не ровное и уверенное самовыражение, присущее истинным гениям. Это уж признак нашей дряхлеющей эпохи – когда всё свежее и необычное скоро худеет, ветшает и скатывается в пошлую, хотя востребованную и прибыльную массовку. И всё же хочу настоять, что музыка самодостаточная, высшей классической калибровки, вполне различима и в этом молодёжном феномене – хотя и сквозь пёструю попсовую мишуру. Отметим важный момент: музыка прошлых времён предназначалась для различных оркестровых исполнений – для этого её нотируют на бумаге, и эти знаки потом осмысливают дирижёры, каждый со своим внутренним видением. Для рок-музыки это не годится: её исполнение значимо только в авторском составе – именно этой, а не другой рок-группы. Разрешила эту проблему техника – запечатление сотворённого на звуковых носителях. Эти так называемые «студийные записи», по мнению многих, лишь бледная тень «живого» сценического исполнения. Я категорически против: именно в этих «искусственных», зачастую синтезированных звуконаложениях исчезает всё наносное – все эти красочные шоу, светотехника, игра на публику, атрибуты массовости и развлекаловки. В сущностном остатке имеем Музыку как она есть – потаённый родник твоих сокровенных эстетических переживаний.

Мои личные предпочтения ограничу немногими громкими именами: «Йес», «Эмерсон-Лейк-Палмер», «Куин» – ну и, конечно, «Генезис» с блистательным Питером Гэбриэлом в облике рок-лисы. Созданное ими в лучших образцах (строго в первой половине творческой поры!) осмелюсь отнести к высокой классике, – сколько-то знаю её и ценю как эталон. Новаторство, духовное постижение трудно даже сказать чего, проникновение невесть во что, но несомненно великое и мировое – в общем, всё достойное музыкальных гениев прошлого здесь налицо. Отсутствует только способность упорно творить весь отпущенный жизнью срок – но это примета всего быстро состарившегося двадцатого века. А в совсем уже одряхлевшем двадцать первом веке даже и на это скромное не посягают – по крайней мере примеров и близко не вижу.

***

Уж не обессудьте за мою склонность к теоретическому. В музыку серьёзную, сложную дóлжно вникать в уединении, пренебрегая эффектами поднятия настроения, единения душ и всяческой сценографией. Подвижность «под музыку» – аналог зрительных образов живописи и литературы. Для потоков и каскадов созвучий они скорее помеха, хотя неизбежная. Музыкальные впечатления глушат внешние чувства, сковывают реакции, действия, взамен предлагая чистые переживания. Но всякое такое переживание – по существу познавательная работа. Да, в ней открывается нам всё недоступное визуальному ощущению: бестелесные формы – первообразы мира и нашей души. Однако подобно тому как научные теории становятся более понятными – и более того, признаются истинными – соединяясь с живым непосредственным опытом, так и серьёзная музыка тяготеет к известному «приземлению» и нуждается в ассоциациях с чем-то более-менее видимым и событийным. Интуитивно улавливая этот момент, творцы музыки разбавляют её чистоту словесным текстом и смыслом, элементами сюжета и драматургии.

 Рок-музыка – это поросль песенно-сценического жанра, и всё образное встроено в неё изначально. Второй её исток – джазовые наигрыши и импровизы. Это уже нечто от зримых образов отходящее – самоуглубляющееся, медитирующее и всякие переливы души изысканно кодирующее. Однако джаз, поскольку он есть камерно-лирический жанр, не дотягивает до масштабного симфонизма – аналога литературных эпопей. Великое откровение рок-музыки семидесятых – её элитная поросль, так называемый «симфорок» (или «прогрессивный рок») – новый небывалый синтез эпоса и лирики и его изысканная связь с событиями и зрительными образами насущной жизни.

Странно это для меня начиналось. Талантливые родственники – что мы зачастую без их надёжных плеч? Один из таких наезжал к нам в гости издалека. Был моих лет, но не моего склада: твёрдо стоял на земле и тянулся к зрелым плодам. Это не мешало ему играть в школьном вокально-инструментальном ансамбле и знать про все «забугорные» звуковые новинки. Как-то, приехав к нам, он ужаснулся, что я «до сих пор не в курсе современной музыки!» У нас дома была старенькая гитара и мамино пианино – он напел и наиграл мне на них самое в то время знаменитое и звучную искру во мне заронившее. Между многим прочим я узнал от него о только что вышедшем двойном альбоме Эмерсона под диким названием «Салат из мозгов». Едва пытаясь воссоздать его музыкальные темы, мой родич выражался о них в самых потрясённых междометиях...

Минуло немало лет – и ещё больше моих прослушиваний этой вещи. Её, да ещё, навскидку, «На краю бездны» («Йес»), а также «Музыкальный ящик» и «Ужин подан» («Генезис») причисляю к драгоценнейшим бриллиантам в английской музыкальной короне. Что до личных переживаний, то впору умолкнуть и уронить скупую слезу...

Этот мой родич Олег одолел два гуманитарных ВУЗа – а в перерыве между ними, в разгар лихих девяностых, с головой погрузился в модную тогда игру «купи-продай, одолжи и не отдай» – и едва из неё выгрузился. Под этими впечатлениями решил он стать преуспевающим адвокатом. И всего добился: сперва выучил законы – потом на их основе поотводил свои долги – потом на свои гонорары обеспечил семью и потомков и выстроил дачу в сосновом бору из пахучих смолистых брёвен. Это всё мне известно, – только вот неизвестно мне, какой же телепатией исхитрился он в ту нашу встречу передать в моё сознание начатки этой сложной электронной, но в то же время небывало живой музыки?.. До сих пор я уверен, что узнал её именно тогда – задолго до настоящего прослушивания – прочувствовал её и успел полюбить в тех корявых ручных наигрышах и напевках. Когда много лет спустя я очутился в самых её недрах, то казалось, будто стою на подошве водопада – но скорее несущегося сквозь тебя вселенского звукопада. И в том густом – то ласкающем, то колючем, а местами какофоническом буреломе – столь однако же выверенном до последней звуковой былинки – я различил вехи памяти – следы музыкальных форм, впечатанных в меня моим наставником неким неуловимым музыкально-вербальным внушением.

***

Отсюда ключ к моей теоретической проблеме. Как же проявляет себя в этом самом «Салате» самодостаточный музыкальный род? Там в общем две ведущие темы, и каждая со своим внешним визуальным абрисом – назову их условно «космическая» и «балаганная». Названия поверхностно-антагонистичны – но на мощь и единство целого это странным образом не влияет. Сколь бы ни было нечто чисто музыкально-звучащим, нам нужно, чтобы глубже его понять, что-то сказать про него – хотя бы и только себе. Именно эта потребность и нуждается в образных ассоциаций. Можно слушать, переживать, восхищаться – но отдать себе отчёт, по поводу чего все эти буйства духа, не выйдет без подмоги таких вот туманных картинных символов, вроде едва запомнившихся сновидений. И эта образная кодировка сама собой прилагается ко всякому музыкальному творению – подобно тому как инструкция пользователя к приобретённой технической новинке. Тот, кто сведущ в технике, не обратится к инструкции – но лишь потому, что заранее знает, что в ней написано.

Когда говорят «сложная музыка не выразима иными способами», имеют в виду изгнание из всего уже выраженного всего не вполне удачно выраженного. Но это не исключает будущих удач – так же, как имеет их в виду всякая познавательная и творческая деятельность. А если эти удачи подлинные, и в них создано нечто своё – это выйдет не иначе как от внешнего толчка – впечатления от чего-то чужого. Не сводится ли сокровенный смысл музыкальных впечатлений, если они не поверхностны, к такому вот созидательному импульсу, хотя бы и в совершенно иной области?

В моём восприятии «Салата» напрочь переплетается чистое фоническое переживание и его образная, визуальная «расшифровка». Эта последняя нередко мне досаждала в отношении всякой музыки – казалась необязательной, примитивной, даже грубо навязанной. Но потом до меня дошло, что самое утончённое звуковое построение может быть связано с чем-то конкретным видимым и осязательным даже больше, чем это вытекает из самой породистой эстетической теории. Пример ещё более разительный – описание органной музыки у Диккенса, в «Эдвине Друде»: ошеломительно зримый и почти доступный на ощупь выплёскивающийся за ворота церкви огненно-цветастый океан! Я ведь вижу это, читая роман и по факту ничего не слыша – однако воспринимаю это как именно нечто звучащее! Не таковы ли и самые сильные наши музыкальные впечатления? Не видим ли и здесь нечто когда-то давно и с подъёмом души фонически закодированное? Богатство звучаний как бы резонирует с полыханием палитры цветов – а вдобавок и с неким событийным строем, увязанным с подобранным автором термином – названием произведения.

Мастера классики ощущали эти скрытые связи и нередко вдохновлялись названием изначально, чем подыскивали его для уже готового. Сколь много известно «говорящих» нам что-то, но всё же отвязанных от всякий вещности и событийности музыкальных пьес! Симфонии «Прощальная» (Гайдн) и «Юпитер» (Моцарт), бетховенские фортепианные «Лунная» и «Патетическая», инструментальные поэмы Листа и немало иных. Понятийный смысл встроен здесь в совершенно, казалось бы, чистую музыку – но трудно и похвально для знатоков разглядеть его именно в ней, далеко оторвавшейся от первичного песенно-обрядового жанра. Бетховен догадался, что музыкальная «стерильность» симфоний и сонат призрачна. Но когда он возвратился к истоку и ввёл в свою «Девятую» хоровой гимн из Шиллера, это было воспринято всеми как неслыханное новаторство.

Вокал сам по себе превосходная музыка, однако сильно проигрывает без текстовой дозагрузки. Опера – более чистый и высокий жанр, а балет ближе к мельтешащему быту: движения танца центрируют на себе внимание, и музыкальный строй этому подчинён. Но в хорошей опере музыка самовластна: драматический сюжет, смысл и вокально выраженные чувства становятся беглыми ориентирами того, что зовём «звуковой самодостаточностью». Отсюда мною обнаруженный парадокс: опера скорее ложится на душу, если поётся на незнакомом языке, – в этом случае смысл не отвлекает от музыкально в ней главного. Итальянцы потому и вознеслись высоко в этом жанре: их язык здесь не столь передатчик смысла, сколь несравненный музыкальный инструмент – добавочный, к исполняемой арии, источник благодати. С другой стороны, многие находят оперного «Онегина» негодным, на потребу публике, опошлением поэмы. Они неправы, ибо дали себя обмануть понятностью поющегося текста – неизбежно для данных целей искромсанного и убогого. Сама же опера – на высшем уровне и вполне конгениальна творению Пушкина – безупречному по языковой форме, но малосодержательному наставлению для богатых повес, беспокойных маменек и их рано созревших доченек. Пытаясь пробиться от пения к музыке как она есть, не следует крепко держаться за сюжетную канву и событийную тему (разве держа в уме два-три расхожих опорных слова – «любовь», «смерть» и всё такое). Полезно слушать знакомую оперу, распознавая в строфах либретто за словесным выражением чувств изысканные акцентировки вокала – и не покидая совсем смыслового поля, постигать помимо него глубины внесмысленного и даже надмирового. Где-то есть у Томаса Манна про наше слуховое восприятие, как только условный нечёткий рецептор – вынужденный заменитель óргана для восприятия музыки как чистой духовности, коего природа не сумела для нас изобрести.

И мастера рок-музыки имели интуицию её «понятийного фундамента». Тексты песен создавались авторами для своего же молодого и не слишком умничающего поколения – посему они очень простецки или очень туманны и в смысловом плане «экранированы» даже для соотечественников. Это может быть самый тёмный и дикий набор слов – но при удаче он способен искусно оттенять музыкальный «свет». Возьмём первую композицию из альбома «Вечер в опере» (группа «Куин»), про смерть. Боюсь, многие знатоки заключат сей шедевр в тюрьму кавычек и засмеют. Но я стою за действительное в нём музыкальное и общекультурное откровение (проверял со всем зарядом скепсиса не однажды). Сквозь всё анархичное и нарочито эпатажное проглядывает здесь истинный пламень духа – та самая самодостаточная музыка! Только выражает она здесь не красоту и прочую благость, а что-то вроде трагизма человеческого бытия, осмелившегося быть. Только не трудитесь вникать в прилагаемый текст и заголовок! Вне музыки это, как сейчас выражаются, «полный отстой». Но с другой стороны, на чём бы держалась она, на каком ритмическом пьедестале высилась без этого словесного костяка, похожего на обглоданный рыбий скелет?..

В «Салате» вторая из композиций поначалу обжигает внеземным космическим холодом. Но постепенно ложась на душу, она горячеет: вдруг узнаётся в ней что-то знакомое, сбивчиво-напряжённое... Не можешь, да и не стоит докопаться до этих начал – какие-то частицы твоих бывших душевных терзаний – возможно нелепых, несчастных – и теперь, вместе с порывами к лучшему, они единятся в этом вот всё искупающем звукоряде... А первая часть самой длинной вещи в альбоме зовёт и топит в балаганном разгуле – но опять же это только туманная видимость. Смысловая прослойка твердеет, расклинивает память: что-то такое когда-то нахлынуло на тебя – а теперь вернулось, подхватило и несёт по стремнине – мелькают по сторонам небывальщины – и всё больше они для тебя не чуждое нечто, а тайно тобою желанное и чудом вдруг обретённое...