Жизнь как есть

 

 

 

 

Понимаю, что просьба тщетна:
поминают – поименитей.
Ну, не тризною, так хоть чем-то,
хоть всухую, да помяните.

 

Мы помянули его чаем из самовара. И в этот день приняли решение присвоить нашему клубу имя опального барда.

А потом гласность вступила в свои права. Мне наконец-то разрешили читать о Галиче, и я стала пропагандировать уже на законном основании то, что раньше приходилось делать подпольно. Где только я не читала эти лекции по путёвкам общества «Знание»: на заводах, в школах, в НИИ, в красных уголках общежитий,

в каких-то богом забытых профилакториях...

Никогда не забуду свою первую публичную лекцию о Галиче. Она должна была состояться в городском парке культуры и отдыха имени Горького (ныне «Лукоморье»). Когда я приехала туда, просадив десятку на такси (ту самую, которую должна буду потом получить в кассе, компенсировав таким образом затраты), то увидела пустую агитплощадку.

– А где же?..
– Если соберёте народ, я Вам отмечу путёвку, – сказала организаторша.
Я была обескуражена. Почему-то я думала, что народ будет здесь меня уже с нетерпением ждать. Я не знала, как нужно «собирать народ». Подходила к какому-нибудь прохожему с более-менее интеллигентным лицом и робко предлагала:
– Товарищ! Хотите, я Вам сейчас лекцию о Галиче прочитаю?
Одни смотрели на меня с недоумением, чуть не шарахаясь. Другие извинялись, ссылаясь на занятость. Третьи вообще не понимали, о чём речь. Наконец какой-то интеллигент согласился послушать. Я повела его за руку к эстраде, боясь спугнуть, как трепетную дичь.
– Посидите пока вот здесь на лавочке, я сейчас ещё кого-нибудь приведу, только не уходите.
Но когда я залучила в свои сети ещё одного старичка, тот, первый, ушёл, не выдержав ожидания. Я была в отчаянии. Лекция срывалась.
Вспомнились строки Евтушенко:

 

Поклонники, поклонницы...

 

До начала вечера оставалось какие-то две-три минуты. Она вбежала, запыхавшись.

– Какое счастье! Я наконец-то на Вас попала. Подпишите, пожалуйста, вот все Ваши три сборника. Как я рада... Ваш вечер...

– Но сегодня не мой вечер, а Ходасевича.

Она растерялась.

– Как... Ходасевича? А он здесь?

– Кто?

– Ходасевич.

– К сожалению, нет. Он умер ещё полвека назад.

– Тогда я, пожалуй, пойду. Я думала – это Ваш вечер...

 

Другая поклонница подходит в конце лекции:

– Вы знаете, я Вас в прошлый раз поцеловала – и у меня был такой заряд, я целую неделю потом стихи писала!

– Я не Чумак, я не заряжаю поцелуи.

– Нет-нет, не спорьте... Вот посмотрите, пожалуйста, что я тут написала.

Это мне урок – думаю. Прав был Чернышевский, когда предостерегал: «Умри, но не давай поцелуя без любви!»

 

Часто поклонники звонили по телефону. Обычно это были поэты.

– Вы меня вдохновили на стихи. Можно, я почитаю?

Я хочу целовать Ваши плечи,

я хочу целовать Вам уста...

 

– Я надеюсь, это не мне?

– Ну вот, сразу не Вам, – обижался поэт. – А что тут особенного? Если б я в прозе такое сказал...

Многие думают, что если в стихах – то всё можно. Однажды после вечера ко мне подошёл за автографом молодой парень. И застенчиво протянул свёрнутый в рулон лист: «Я Вам стихи посвятил...»

Я надписала ему на книжке: «Благодарю за стихи». Дома развернула длинный, как папирус, свиток. А там такое!..

 

 

– Что это ещё за письмо? – заинтересовался Давид.

 

 

– Вот гад! – кипятился Давид. – В жизни за такие слова бьют по морде. А в стихах, считают, всё дозволено!

 

 

– Откуда вышел – туда и уйдёт! – злился Давид.

Подумать только, а я ведь этого поэта ещё «поблагодарила за стихи»! Он теперь подумает, что я его поощряю к дальнейшим подвигам.

Папирус был нескончаем, как Соломонова «Песнь песней»:

 

– Ну какие у них основания так ко мне обращаться? – возмущалась я. – Разве я им подавала повод?

– Но ты рассказываешь им на лекциях такие вещи, – сказал Давид. – Вспомни свою Парнок.

 

Да, это была целая история!

Имя Софии Парнок в Саратове я открыла после многих лет забвения. После революции эта поэтесса практически у нас не издавалась, книги о ней выходили только за рубежом.

(В некрологе о С. Парнок В. Ходасевич писал: «Ею было издано много книг, неизвестных широкой публике – тем хуже для публики»).

Меня заинтересовало имя Софии Парнок по тем фрагментам, которые встречались в мемуарной литературе о Марине Цветаевой. Захотелось познакомиться с её творчеством, понять для себя, что же это за женщина, ради которой Цветаева бросила всё: мужа, маленькую дочь, презрела общественное мнение. Мне удалось найти лишь несколько её стихотворений в антологиях последних лет. Но и они меня поразили. Некоторые строчки почти не уступали цветаевским.

Я стала собирать о ней материал. Однако литературы о Парнок, книг её самой мне нигде найти не удалось. Даже ЦГАЛИ, как выяснилось, не содержит о ней никаких материалов. Те немногие уцелевшие экземпляры сборников, что я востребовала в отделе редких книг научной библиотеки, были измараны и перечёркнуты цензурой.

Книги Парнок издавались только за рубежом, доступа к ним не было. Единственный литературовед, которая занималась изучением судьбы и творчества Софии Парнок, была Софья Викторовна Полякова – учёный с мировым именем, специалист по античной литературе. Она смогла опубликовать свои работы о Парнок лишь в Америке.

Из википедии: «Возвращение С. Парнок в литературу состоялось благодаря Софье Поляковой, сохранившей её поздние неопубликованные произведения и издавшей в 1979 году в США все 261 стихотворение с подробным предисловием».

 

В издательстве «Ардис» вышли две её книги: «Собрание стихотворений» Парнок, включающее пять её прижизненных сборников, и множество неопубликованных вещей с примечаниями и комментариями Поляковой, а также книга «Незакатные оны дни. Цветаева и Парнок», посвящённая истории их взаимоотношений.

Я очень долго и безуспешно пыталась разыскать эти книги через межбиблиотечный абонемент, через «Американский центр», даже письмо в издательство «Ардис» писала. (Напоминаю: это был 1994 год). Потом мне удалось узнать адрес и телефон самой С. Поляковой. К великому сожалению, я опоздала с ней встретиться. Софья Викторовна умерла за месяц до того, как я её разыскала. Но осталась наследница, сестра – Елизавета Леонидовна Эйдельман, а также поверенная всех её литературных дел – Надежда Януарьевна Рыкова, та самая, легендарная жена ленинского соратника, председателя совнаркома.

Осенью 1944 года вместе с родственниками и друзьями она была арестована за «антисоветскую пропаганду и издевательство над советским патриотизмом». Без суда по приговору ОСО получила пять лет лагерей, – довольно мягкий по тем временам приговор.

В 1994-м, когда мы встретились, ей было 93 года, но она была ещё бодра, в курсе всех литературных дел, весьма уважаемая личность в Петербурге. Статная, величественная, даже в эти годы ещё красивая женщина.

Умерла через два года, в 1996-ом.

Зимой 1994-го года в Питере была книжная ярмарка, наше издательство (в лице меня и мужа) ездило туда и там встретилось с родственниками Софьи Поляковой.

Трудно передать то трепетное чувство, с которым входишь в этот старинный петербургский дом, как в музей... Древние четырёхметровые стены заставлены старинными фолиантами, украшены подлинниками русских мастеров начала века.

В одной из комнат стояла специальная тумбочка, сплошь забитая материалами о Цветаевой и Парнок. Возможно, в доме были и не менее ценные для истории русской литературы вещи, ведь С. Полякова спасла в годы войны архив Мандельштама.

Сестра Софьи Викторовны Елизавета Леонидовна дала мне книги о Парнок для ксерокопирования – у неё был единственный экземпляр. И, самое главное, мы заключили с ней договор на издание одной из этих книг «Незакатные оны дни. Цветаева и Парнок».

С первой книгой нас опередил Александр Шаталов – ведущий телепередачи «Графоман», ему удалось заключить договор с Поляковой на издание стихов Софии Парнок чуть раньше. Кстати, в этот же день она и умерла – может быть, переволновалась, что книги её о Парнок через столько лет выходят в России. Правда, Шаталов, насколько я знаю, стихи Парнок так и не издал.

Мы уже всё подготовили тогда к изданию, но тут партнёр вышвырнул нас с Давидом из фирмы, и все наши планы рухнули. Он продал все заготовленные Давидом материалы: бумагу, бумвинил, картон, фольгу, оборудование – всего на 800 миллионов (деньги 90-х). Все эти деньги присвоил себе, нам отдав лишь незначительное количество бросовых книг, которые мы никому не могли несколько лет сбагрить. Купил себе квартиру, «Форд», построил коттедж и стал процветать на наших костях. А читатели так и не дождались обещанной книги. Лишь спустя несколько лет её издал бывший саратовец Н. Кононов (Титаренко), в своём петербургском издательстве ИНАПРЕСС.

Но по материалам ксерокопий тех книг я подготовила двухчасовой вечер о Софии Парнок. К сценарию сделала слайды с фотографий, которые по просьбе сестры Поляковой нам переслали из США, подобрала песни на стихи Парнок и на стихи Цветаевой, посвящённые ей, с музыкальным оформлением помогла –  абсолютно бескорыстно – профессор консерватории Ася Киреева.

Первый вечер прошёл в Центральной городской библиотеке на Зарубина в феврале 1995 года. Зал был набит битком, мест всем не хватило, несмотря на то, что вечер был платным (надо было собрать деньги, чтобы заплатить артистам, с которыми Давид (он – лауреат Всесоюзного конкурса чтецов) подготовил композицию по стихам). После вечера люди подходили к нам, поздравляли, благодарили, восклицали: «Вы – революционеры!»

Последствия этой «революции» не замедлили сказаться. Что только про меня ни писала наша газетная братия! Очерняю Цветаеву, проповедую однополую любовь, не тому учу нашу молодёжь... Но всё-таки я победила. И лекция о Софии Парнок начала своё триумфальное шествие с того дня по всем культурным центрам и библиотечным залам нашего города, в то время как в столице об этой уникальной поэтессе молчали ещё долгих 15 лет.

Это была первая попытка исторгнуть из забвения большого, серьёзного, оригинального поэта. Елизавета Эйдельман, сестра Софьи Поляковой, получив от меня по почте несколько газетных вырезок с сообщением об этом вечере, позвонила мне из Питера и говорила, плача в трубку: «Как это замечательно, что наконец-то об этих стихах узнают люди. И ведь это не у нас и не в Москве, а в провинции! Как жаль, что Соня не дожила...»

Я записала на ТВ передачу о Софии Парнок «Бесправная песня моя». Её уже проанонсировали в газете, но в последний момент восстал худсовет (от слова «худо») и зарубил передачу. Какую-то даму шокировал характер «непростых отношений» Цветаевой и Парнок.

– Наш народ ещё до этого не дозрел, – заявила редакторша Ёлшина.

Народ уже давно «перезрел», стоило лишь посмотреть ОРТ или открыть газеты.

Но косность победила. Вначале от передачи хотели оставить только стихи, но мне удалось отстоять текст, хотя при этом от часового эфира осталось лишь 40 минут. Вдобавок передачу поставили на полпервого ночи, чего вообще в истории саратовского телевидения ещё не случалось. Конечно, в это время её мало кто смотрел. Они своего добились.

Мне рассказывали, что многие на другой день звонили и просили повторить выпуск в другое время. (У нас повторяли почти каждую местную передачу художественной редакции). Но Ёлшина отвечала, что плёнку уже стёрли.

Вследствие купюр из передачи исчезло почти всё содержание и суть отношений Цветаевой и Парнок, ибо за фразой об их знакомстве сразу следовал разрыв и смерть. Мне было жаль загубленного материала. Меньше всего я хотела бы, чтобы моё желание рассказать о Парнок связывали с этакой запретной притягательностью темы, скандальностью, «клубничкой» и прочим, чем кишат сейчас книжные прилавки, кинопродукция, ТВ, Интернет. Мне хотелось, чтобы люди почувствовали масштаб этой поэтессы, масштаб её личности, неповторимость лирического голоса, силу сжигавшей её страсти, от которой она мучилась и страдала, но которой не могла противиться.

Я написала статью, где восстановила всё, изъятое цензурой, и отнесла в «Комсомолку». Но там ударились в другую крайность. Они опубликовали только те куски, которые были пропущены, выбрав самое «жареное» и проигнорировав всё серьёзное, литературоведческое, что их обрамляло. В довершение всего вместо неизвестной фотографии Парнок, присланной мне из США, которую я им дала, они опубликовали фото лесбиянок из «Плейбоя». Подо всем этим красовалась моя фамилия. Я была на грани истерики. Когда Амусин позвонил мне, чтобы узнать впечатление, я набросилась на него с обвинениями и упрёками.

– Пардон, я не понял, а они что, не были, что ли, лесбиянками? – тупо недоумевал тот. После ответных слов в его адрес обиделся и заявил, что больше не будет меня печатать, а я – что обращаться к нему.

Вскоре в «Комсомолке в Саратове» появилась ещё одна заметка: «Бесправная песня ТВ», окончательно поссорившая меня с телевидением. В ней писалось:

 

«29 марта саратовские телезрители в передаче «Бесправная песня моя» могли познакомиться с творчеством русской поэтессы Софии Парнок (о её непростых отношениях с Мариной Цветаевой «КП в Саратове» рассказывала накануне передачи). Автор и ведущая Наталия Кравченко заново открыла поэзию Парнок после десятилетий забвения. Для постоянных слушателей Кравченко (она ежегодно проводит литературно-музыкальные вечера в залах крупнейших библиотек Саратова) новая встреча на ТВ стала продолжением экскурса в поэзию «Серебряного века». К сожалению, в передачу по воле редакции не вошли некоторые подробности жизни Парнок, которым «Комсомолка» 28 марта посвятила почти половину разворота. Непонятно в таком случае, зачем был нужен ночной эфир? Смелее надо, ребята!»

 

«Ребята» с ТВ смелее не стали, смелее стали мои слушатели. Некоторые из них слишком буквально восприняли мои пылкие речи во славу бессмертной любовной лирики, которые я произносила на лекциях в оправдание «непростых отношений» двух великих поэтесс. Ко мне подходили представители секс-меньшинств и выражали свою солидарность.

Одна поклонница написала мне стихи:

 

 

Я растрогалась и подарила ей свою книжку с автографом. Не подозревая, какие это повлечёт для меня последствия.

Вскоре я получила по почте от неё открытку к празднику:

 

 

Я снова не увидела в этом ничего, кроме неуклюжего проявления любви, и при встрече тепло её поблагодарила.

В следующий раз она ждала меня около дома. И снова вручила послание в стихах. На этот раз содержание заставило меня насторожиться. И содрогнуться.

 

 

 

Да что ж это такое?! Почему я притягиваю сумасшедших?

– Вот тебе твоя Парнок, – говорил Давид. – Ты развращаешь людей своими лекциями.

– Но ведь нельзя же всё воспринимать так буквально…

 

Поклонница ждала меня каждый день. Я меняла маршруты своих прогулок  с собакой, заметала следы. Всё было напрасно. Она настигала меня всюду.

Однажды позвонила в дверь. Я увидела её в глазок и... сделала вид, что меня нет дома. Через пять минут раздался телефонный звонок.

– Почему Вы мне не открыли? Я напекла Вам пирожков. Я сейчас их Вам принесу.

– Нет-нет, я сейчас должна уходить.

На другой день опять звонит. Она сочинила стихи о том, как я её не пустила, и положила их на музыку. И стала петь их в трубку.

– Ну как?

– Плохо.

На следующий день – новая песня.

– Опять скажете – плохо?

Песни следовали одна за другой. Это была какая-то нескончаемая  «Песнь песней». Я боялась брать трубку.

Иногда поклонницу было жалко. Как-то зимой я вышла с Денди позже обычного. Она ждала меня на морозе, вся синяя от холода. Оказывается, лишь для того, чтобы передать мне послание в Валентинов день – всемирный праздник влюблённых.

 

На обороте было изображено сердце, пронзённое стрелой.

 

Вот уж поистине, и смех, и грех!

Давид смеялся: «Тоже мне, предмет страсти!»

Он собирался в командировку.

– Давид, не уезжай. Я боюсь одна оставаться. Она меня тут изнасилует.

– Не открывай никому дверь.

 

Одна из лекций у меня совпала с днём рождения. Поклонница откуда-то это узнала, собрала деньги мне на цветы. В конце лекции она вышла с букетом и стала читать при всех посвящённый мне опус:

 

Она бросилась ко мне, как вдова Грицацуева, и прижала к своей мощной груди.

Мне некуда было деваться. Её сочный поцелуй запечатлели телекамеры и показали вечером в «Губернии».

Поклонница вошла во вкус. Она приходила задолго до начала вечера, хватала со стола мою тетрадь для отзывов и уединялась с ней, испещряя своими стихами.

Меня это злило. Рядом с умными, серьёзными, сердечными откликами людей появлялись её дурацкие вирши, и этим как бы дискредитировали их. Мне теперь стыдно было показать кому-нибудь эту тетрадь.

Я ломала голову: как сделать, чтобы она туда не писала? Не дать – неудобно. Тетрадь доступна для всех. Давид предложил выход: «Заведи для неё отдельную тетрадь. И каждый раз, как попросит, подменяй на другую». Я бы так и сделала, но поклонница, к счастью, вдруг перестала меня преследовать и даже вообще ходить на лекции. Наверное, завела себе другой «предмет страсти».

С тех пор я с подозрением относилась к таким «оголтелым» поклонницам, как к «данайцам, дары приносящим». К счастью, нормальных людей было гораздо больше, и та радость, которую они мне приносили своими тёплыми откликами, стихами, цветами, подарками, с лихвой искупала все издержки «публичной профессии».

Давид учил меня: «Держи дистанцию! Не будь запанибрата со всеми».

Но я не хотела быть похожей на тех чопорных надутых мумий, преисполненных важности своей просветительской миссии, которые выступали за трибункой при стакане с графином и у которых на лекциях мухи дохли от скуки. Я хотела, чтобы меня любили. Чтобы на меня ходили, писали письма, посвящали стихи.

Но чтобы это было без всякой примеси полового интереса.

– Я поняла, что мне нужно для счастья, – сказала я Давиду. – Мне нужна всенародная любовь.

– Иди в президенты, – посоветовал он.

– Что я, враг себе, что ли?!

(Продолжение следует)