Жизнь как есть

Детский голос

В детстве я была очень похожа на Настеньку из фильма «Морозко». Вернее, на актрису Наталью Седых, сыгравшую её. Когда этот фильм вышел на экраны, все ахали, увидев меня впервые, а особенно услышав мой детский голосок.

Помню, приехала в пионерлагерь «Солнечный». Только вошла в нашу палату — и возгласы со всех сторон: «Настенька!» Меня даже называли так, путая  моё имя. Я сама этого сходства не замечала, но мне о нём так часто напоминали, что я невольно задумалась — а не родственники ли мы с ней? Вдруг она какая-нибудь моя потерявшаяся сестра? За несколько лет до моего рождения у мамы умерла девочка при родах, которую ей даже не показали. А вдруг – думала я – она на самом деле не умерла? Вдруг это была та самая Настенька, которую обманом похитили и удочерили? Иначе как объяснить, что мы с ней так непостижимо похожи и даже разговариваем одинаково?

Наталья Седых

Когда мне было 20 лет, мы с мамой ездили в Сочи. Однажды, когда я сидела на скамейке где-то возле театра, ко мне подошёл парень за автографом. Он был уверен, что я та самая актриса. Какая — я уже не спрашивала, привыкла, что меня многие за неё принимают. Обычно я извинялась и смущённо открещивалась, а тут какой-то бес меня обуял — я решила хоть раз сыграть роль звезды. Хоть ненадолго побыть ею. Я загадочно улыбалась, отвечала на его вопросы, позволяла себя фотографировать. А потом расписалась где-то на его открытке её фамилией. Парень, прижав её к груди, побежал по ступенькам вниз к своей компании, где его с нетерпением ждали. Я видела, как он, кивая в мою сторону, что-то им говорил, оживлённо жестикулируя, потрясая своей открыткой. Я чувствовала себя самозванкой.

С возрастом сходство ушло. Возможно, если бы я продолжала заниматься балетом и фигурным катанием, ничего не ела, может, была бы как она сейчас –  изящная, эфемерная, словно парящая над всеми. Я такая только внутри себя. У меня не получается быть дамой. Даже не прекрасной, простой.

Ангельский голосок тоже со временем изменился, стал нормальным. Сейчас он остался только на плёнке, где отец записывал мои первые стихи. Но в годы моей работы на радио он мне попортил немало крови.

Мою первую передачу очень хвалили на летучке в редакции. Но на общей планёрке она неожиданно была подвергнута разносу заместителя председателя комитета по ТВ и Р  Я. Ф. Филипченко. Вернее, не сама передача, а мой голос, который её читал.

–  Что это там ещё за детский голос? Чтобы я этого детского голоса больше не слышал!

Этот Филипченко поразил меня ещё раньше тем, что, подписывая передачи,  всегда вычёркивал из текста еврейские фамилии. Кому бы они ни принадлежали, даже ветеранам и героям войны. Просто на дух их не выносил. Все это знали и старались, чтобы эти фамилии не попадались ему на глаза, вычёркивая их уже заранее. Я никак не могла смириться с такой несправедливостью и упорно оставляла их в тексте. А когда он вычёркивал — вписывала их потом снова.

И вот теперь этот Филипченко так же необъяснимо взъелся на мой голос. В редакции не знали, что со мной делать. Ведь я все свои передачи писала от первого лица, они были очень, что называется, личностные, и то, что в моих устах звучало органично, в устах официозного диктора прозвучало бы нелепо.

Стали искать выход. Одна режиссёрша посоветовала мне найти какую-нибудь девочку со «взрослым» голосом и водить её с собой на интервью, чтобы она задавала мои вопросы вместо меня. А я чтобы была чем-то вроде суфлёра. Я с негодованием отвергла эту уготованную мне унизительную роль.

Потом со мной стала заниматься диктор Нина Курышева, «ставила» мне голос. Но из этого тоже ничего путного не вышло.

Тогда мой голос стали прятать от Филипченко и выпускать меня в эфир тайком, когда он был в отъезде или ещё где-то, где, предполагалось, не услышит. Но всё равно было несколько проколов, и его проклятья по адресу моего голоса звучалиещё не раз и не два. Я себя уже начинала чувствовать в этом смысле какой-то прокажённой.

Но однажды — о чудо! – в редакцию на моё имя пришло письмо. Какой-то неизвестный мне слушатель по фамилии Плакучев писал:

«Уважаемая Наталья!

Мне нравятся Ваши выступления по радио. По правде говоря, тематика Ваших передач непосредственно ко мне не относится (я не студент, не рабочий, не молодой специалист и не учащийся ПТУ), но, когда в передаче участвуете Вы, это интересно. Наверное, это естественно — прислушаться, когда по радио звучит голосок, столь редкий и удивительный для радиожурналиста...»

Ну, и там много ещё всяких тёплых слов. Я торжествующе носилась с этим письмом по всем редакциям. Письма у нас редко кому писали. Мой несчастный голос был реабилитирован. Решили: раз он привлекает людей к радиоточкам — пусть уж, так и быть, будет.

Когда через пять лет я ушла с радио и стала устраиваться на «Тантал» в лабораторию социологических исследований, начальник А. А. Посконин — бывший смершевец – стал наводить обо мне справки. В отделе кадров ему назвали два моих главных греха: «детский голос» и «гонорок». Посконин сказал: «Ну, гонор мы обломаем. А на голос нам наплевать». Обломать не удалось. Я вскоре ушла из этой лаборатории в ДК «Кристалл» и увела оттуда их лучшего кадра – Давида, чего они мне до конца своих дней не могли простить. А мой «оплёванный» детский голос остался только в воспоминаниях. Но я благодарна ему, что когда-то на заре юности я ненадолго побыла звездой советского кино из фильма «Морозко». И, может быть, тот далёкий парень из Сочи, уже состарившийся, показывает теперь мой автограф внукам и рассказывает свои впечатления от встречи с самой Настенькой. А на самом деле со мной. Пусть он меня простит за этот невинный обман.

Школьный дневник

Вы думаете, я всегда была в школе тихоней и примерной отличницей?  Увы и ещё раз увы. Дневник не даст соврать. Вот я держу его сейчас в руках – чудом сохранившийся «Дневник ученицы 8 класса «А», листаю его страницы, испещрённые красными чернилами классной руководительницы Дагмары Григорьевны. Читаю её записи. Подряд две двойки — по физике и анатомии. Ай-я-яй!

Были сложные отношения и с поведением. «Поведение 2». «Поведение 1» Это ж надо было так расхулиганиться! «Не была на политинформации».

К политике душа моя не лежала… Помню, всех заставляли идти на демонстрацию, и учительница внушала: «У вас должно быть своё политическое лицо!» Хотя тогда все были как раз на одно политические лицо.

«Не выполняет обязанности дежурной». Сейчас уже не вспомнить за давностью лет, что это были за обязанности. Видимо, было неинтересно. Ведь это же не «дежурный по апрелю», как у Окуджавы…

«Не была в школе, хотя знала, что будет классное сочинение». Я зачеркнула «хотя» и честно вписала «потому что». Обычно сочинения я писать любила, их даже зачитывали в классе в качестве образца. Почему мне не хотелось писать именно это? Возможно, по той же причине, что и герою фильма «Доживём до понедельника», который отвергал принцип «У-два»: угадать и угодить. А двойку по математике я зачеркнула, так как была с ней не согласна.

Много было нареканий по поводу ведения дневника, вернее, по поводу его неведения.

«Не заполнен дневник за текущую неделю». «Не ведёт дневника». Поведение 4 .

«Систематически не ведёт дневника. Получит свидетельство со сниженной дисциплиной».

Поскольку я не образумилась, оценка моего поведения продолжалась снижаться.

Поведение 3.  Поведение 2.

Почему я не вела дневника, который веду всю жизнь и по сю пору? Бог весть. Может, именно поэтому. Вела свой о личных переживаниях и на этот, казённый, не хватало времени и сил. Как-то не казалось это таким уж необходимым.

«Безобразно относится к физкультуре. Грозит двойка в четверти».

Ну, не могла я через козла перепрыгнуть. Как добегу до него — всё... ступор. Опять — то же самое. Он мне казался таким огромным… Я не могла перешагнуть через себя. И, помню, не получался у меня кувырок назад. Мне было страшно, что я сломаю себе шею. Учитель физкультуры, устав ждать, пока я дозрею до кувырка, в сердцах брал меня в руки и сам переворачивал. Все надо мной хохотали. А я, оскорблённая и униженная, убегала с урока, давая себе клятву больше никогда не являться на это позорное лобное место. Потом ездила к подруге Ольке на другой конец города — у неё был мат, и на нём я отрабатывала с ней этот злосчастный кувырок. Мы репетировали, наверное, с месяц. Когда он наконец стал получаться, она торжественно объявляла: «Наталия Кравченко — Советский Союз! Кувырок!» Я выходила, кувыркалась туда и сюда и раскланивалась на воображаемые аплодисменты. Потом пошла всё-таки на физкультуру и уела приготовившихся повеселиться одноклассников своим отработанным номером. Позже у меня была по физкультуре пятёрка. Но в этот дневник она ещё не вошла.

Сложные отношения были с химией. Помню, сижу на лабораторной и сливаю в пробирку то-сё, чтобы получилось что-то искомое. Но у меня оно не получалось — нужного цвета. Тогда меня осенило — я капнула в пробирку чернил из авторучки — их называли кажется поршневыми — реакция получилась! Как это вышло — до сих пор не пойму… Может быть я тогда нечаянно открыла какой-то новый химический закон?..

«Ушла с химии».Позже, когда я узнала, что в любви, в которой мне всегда не везло, виновата «химия», мне не раз аукались эти мои контры с ней, и думалось, что это химия мне мстит…

Листаю дневник дальше… Вот и пятёрки по литературе. «Образ Татьяны».

Из этого образа Татьяны я, можно сказать, выросла, как русские писатели из гоголевской «Шинели», с него началась моя любовная лирика.

А вот эта пятёрка мне не очень понятна…   «Черчение. Заготовка гайки».

Как-то не была я замечена ни в любви к черчению, ни к заготовкам гаек… Потом вспомнила, что чертёж за меня сделал брат, учившийся тогда в индустриальном техникуме.

Ба, пятёрка по труду. Вспомнила, за что: за какой-то выточенный на станке крючок. Боже, зачем мне были все эти кувырки, крючки, гайки… Ведь абсолютно не пригодилось в жизни.

А вот из этого места я вырвала лист. Там была запись классной руководительницы: «Пишет неприличные записки». На самом деле, ничего неприличного я не писала — просто бросила записку подруге на зашифрованном языке — мы специально придумали такой, чтоб никто ничего не понял, а поскольку училка не могла прочесть непонятные её иероглифы, то почему-то решила, что это что-то неприличное. А там было просто о любви. И поскольку эта уничтожающая и несправедливая запись позорила мой дневник, я совершила ещё одно «преступление» – выдрала эту страницу, чем ещё раз снизила оценку моего поведения за четверть.

Вот такие воспоминания пробудил во мне этот школьный дневник в день знаний.

«Всё мгновенно, всё пройдёт. Что пройдёт — то станет мило». Мне уже стало.

Случайно откопала
я школьный свой дневник…
И в прошлое попала
как будто в тот же миг.

О сколько замечаний
и красных тут чернил!
Дневник тот опечалил
меня и очернил.

Я не была тихоней,
примерной и святой.
По дневнику выходит,
что жизнь моя – отстой.

«Отсутствовала в школе»,
внушение не впрок,
«пишу, чего же боле»
не выучила в срок.

Дневник вела небрежно
и вовсе не вела.
О как я многогрешна
в том возрасте была!

Дежурная по залу,
по классу, ну и вот
опять не соблюдала
обязанностей свод.

А мне поднаторели
те скучные дела.
Дежурной по апрелю
я лучше б побыла...

По физкультуре двойка –
не выполнен урок:
«не может сделать стойку,
обратный кувырок».

И не перескочила
опять через козла.
Свой жребий я влачила
и груз обид везла…

Не начертила гайки,
не выточила крюк,
«про это» без утайки
читала всем вокруг…

На химии в пробирку
чернила налила.
Напрасная придирка!
Реакция была!

Лишь позже я узнала
про химию в любви –
бледнела и пылала
не с теми я людьми.

Метила от этила
я отличу с трудом...
О, как мне отомстила
та химия потом!

Так буду жить, переча,
купаясь в том бреду,
пока тебя не встречу,
себя не обрету.

О вы, крючки и гайки,
козлы и кувырки,
с уроков убегайки
в свободы островки...

Зачем всё это было,
нелепо и смешно, –
чтоб после стало мило,
когда уже прошло.