Жизнь как есть

 

 

 

 

Людочка

 

В последнее время я ловлю себя на том, что живу как бы с головой, повёрнутой в обратную сторону. Это похоже на прустовский поиск утраченного времени. Пытаюсь взять след, отыскать прошлогодний снег, давно ушедший поезд, позараставшие стёжки-дорожки. Те дни – нет, минуты – нет, мгновения, когда я была по-настоящему счастлива. Каждый такой миг неуловим, воздушен, ускользает из рук, не даётся облечь себя в слова. “Мысль изречённая есть ложь”. Что же говорить о чувстве? “А душу можно ль рассказать?” И всё же попробую.

Я жила тогда на Советской в большом угловом сером доме, выходившем сразу на три улицы. Там в моей жизни и появилась Людка. Я катала обруч, и он залетел в этот подвал. В подвале жила женщина с ребёнком. Ребёнок, как я потом узнала, был не её, она была то ли родственница, то ли приёмная мать. Где была настоящая мать Людки – неизвестно. Она так ни разу и не объявилась. Не помню, как у меня завязалась дружба с этой девочкой, но скоро мы уже не мыслили жизни друг без друга. Ей было полтора годика, мне – восемь. Казалось бы, что общего. Но я, едва позавтракав (если это был выходной) или сразу же после уроков спешила к ней. Девочка тянула ко мне ручки: “Ля-ля!” Так она меня называла. Потом “Ляля” превратилась в “Няню”, потом в “Атасу”, и, наконец, она научилась выговаривать моё имя.

Людка любила меня чуть ли не больше своей приёмной матери, тёти Нины. Та над моим “шефством” посмеивалась, слегка недоумевала, но, в общем, была ему рада. Мои недовольно ворчали, не понимая, что я забыла в том подвале. А мне Людка вмиг заменила всё: подружек, игрушки, книжки. Она была для меня живой куклой, превращавшейся на моих глазах в настоящего человечка. Я кормила её, гуляла с ней, учила первым словам, стишкам, играм. Боже, какой горячей радостью заливало грудь, когда из тёмного подвального угла мне навстречу звенел её голосок: “Атасенька плисла!”

Я запомнила одну, самую-самую счастливую минуту. Наш двор. Летний вечер. Я сижу на перекладине качелей с Людкой на коленях, мы тихонько с ней раскачиваемся. Она прижалась ко мне стриженой головкой. Я что-то ей рассказываю, кажется, какую-то сказку. Прямо перед нами заходит солнце, огромный нежно-розовый шар. Это было так прекрасно, что-то было такое тихое, щемящее, вечное, священное в этой минуте, что я запомнила её навсегда. Это было настоящее чувство материнства, которое я испытала с этой девочкой во всю мощь души, испытала в восемь лет, чтобы потом больше не испытать никогда.

Вскоре Людка с тётей Ниной куда-то переехали. А я ещё много лет видела во сне её маленькую фигурку, упрямо ковыляющую мне навстречу на беспомощных ножках, её тёплое тельце, прижимающееся к моей груди. И плакала горько-сладкими слезами.

А однажды я встретила свою Людку в трамвае. Это была высокая, довольно крупная девушка с добрыми глазами и смущённой улыбкой. По этим глазам я её и узнала. Она была уже выше меня ростом. Казалось, мы поменялись местами и теперь я уже была младше её. Я не знала, как мне вести себя с ней, о чём говорить. Всё перевернулось с ног на голову. Это была уже не моя девочка, я никак не могла найти нужный, естественный тон в разговоре. Мы обменялись несколькими общими фразами, и я торопливо вышла не на той остановке. У меня было чувство какой-то невосполнимой утраты, подмены.

Но до сих пор нет-нет да и приснится та – маленькая, тёплая, единственная. То, что мы любим – никуда не уходит, оно навеки остаётся там, где мы его когда-то оставили, в нашем прошлом, в нашем сердце. И тогда нет слова “было”. Есть только слово “Есмь”.

Прошло много лет. И однажды мне захотелось найти мою Людочку. Собственно, подсознательно мне этого хотелось всегда, я просто не оформляла это для себя во что-то словесное и определённое. Долгие годы о ней конкретно я не думала и не вспоминала. Но — встреченные мамы с крошечными дочками на дорожках парка, делающими первые неуверенные шажки...  попавшаяся на глаза старая фотография с первомайской демонстрации, где двухлетняя Людочка рядом со мной цепко держит шарики в маленьком кулачке...  какой-то промелькнувший ностальгический кадр старого телефильма, виды  городских двориков, обрывки песен 60-х – всё цепляло, подспудно напоминая её образ, окутанный тёплым туманным облаком. Это держалось на тёмном дне почти каждой мысли, овладевая душой при малейшем толчке извне. В такие минуты даже воздух, казалось, теплел вокруг меня, и деревья понимающе кивали ветвями и трепетали листочками, словно окликая из того давнего далека. Призрак Людочки всё время незримо жил со мной.

Я помнила её совсем маленькой двухлеткой, которую учила ходить и говорить, помнила постарше, когда она, завидев меня во дворе, бросалась с разбегу на шею с ликующим криком: «Наташенька пришла!» Помнила подносившей булки работавшей в булочной матери — ей было лет семь или восемь, и все хвалили её: вот какая помощница растёт! А Людка, радуясь похвалам и сияя от гордости, старалась ещё пуще. Помнила в школе, как ко мне подвела её мать, первоклассницу, в новенькой школьной форме, и она смотрела на меня чуть смущённо и радостно-горделиво — вот, мол, я тоже теперь, как и ты, большая, ученица...

Потом следы Людочки затерялись. И вот теперь тоска по той милой и славной девочке, которую я любила и растила, не давала мне покоя. Захотелось найти её, увидеть, какой она стала, как сложилась её жизнь...

Мы не виделись много лет. Я помнила только фамилию, примерно год рождения — ни нового адреса, ни места работы, ни тех, кто её знал. Попыталась найти через «Одноклассников», зарегистрировалась, набрала Людмилу Гнездилову. Попалась однофамилица и тёзка, такого же возраста и внешне даже чем-то похожа. Но когда я ей позвонила — по голосу сразу же поняла — не она.  Дикое разочарование. На какое-то время я затихла и оставила эту затею с поисками. Но вот однажды в одном из ЖЖ увидела фотографию девочки, до боли напомнившей мне мою Людочку. Неужели же никогда нам не суждено встретиться?! И я решила всё же найти её во что бы то ни стало. Если б я знала, чем это для меня обернётся!

 

Начала с того, что отправилась в наш старый дом, откуда уехала в 17 лет.

Хотела выяснить что-нибудь о ней у оставшихся соседей. Куда там! Почти все, кого я знала, либо умерли, либо уехали за границу. Количество смертей потрясало: вымирали целыми семьями, целыми квартирами. Те, что остались, сдавали квартиры. Я разговаривала в основном с молодыми жильцами. Людку и её мать никто не помнил. Только одна старожилка, которую удалось отыскать, сообщила мне, что они выехали отсюда много лет назад, когда Людка вышла замуж, родила ребёнка, им выхлопотали квартиру где-то на Дачных, и они наконец выбрались из того сырого тёмного подвала, где прожили больше двадцати лет. На этом месте теперь был какой-то склад, на дверях — увесистый замок. Но как узнать её новый адрес? Старуха посоветовала мне сходить к паспортистке, дав её телефон. Я спросила у неё бывший номер Людочкиной квартиры.

– То ли 30, то ли 31.

Паспортистка по телефону была недружелюбна и подозрительна.

– А кто Вы ей? Зачем Вам адрес? Я не обязана... Вы меня отрываете от дела! У меня приём!

– Я понимаю, простите, я только хотела узнать в принципе...

– Приезжайте сюда. Я ещё сначала посмотрю на Вас, кто Вы такая...

 

На другой день я отправилась к паспортистке и, чтобы смягчить её агрессивный казённый нрав и пресечь флюиды недоброжелательства, торопливо положила на стол сторублёвку.

Та взяла и без звука стала просматривать свои амбарные книги. Просмотрели все тридцатые, двадцатые и десятые квартиры, но, к великому моему разочарованию, ни Люды, ни матери её Нины ни в одной квартире не оказалось.

– Узнайте точно номер квартиры. В этих их нет...

 

И я снова отправилась в свой старый двор. Он, к моему недоумению, оказался закрыт. На воротах красовался неведомый шифр. Этого ещё не хватало! Ещё вчера я входила сюда беспрепятственно. Я знаю, что такое практикуют в так называемых элитарных домах, но здесь, где практически не осталось людей, где только груды мусора и грязных ящиков... Стояла у ворот где-то с полчаса. Ни одна душа не вошла и не вышла. Мёртвый дом. Казалось, он забит наглухо, как заколоченная на зиму дача. Я теребила шифр, пыталась протиснуться между решётками, кричала: «Эй! Есть тут кто живой?» Наконец вдали показался парень. Я закричала, призывая его к себе знаками. Он подошёл, отодвинул задвижку.

– Зачем вы закрываете?!

– А чтоб не ходили.

Исчерпывающий ответ. Чтоб не ходили, не искали, не дышали, не жили... Я блуждала по пустому двору, натыкаясь на закодированные железобетонные подъезды. А ведь когда-то — всего каких-то 40 лет назад — здесь была жизнь. Носилась детвора, взлетали мячи, скакалки, гонялись обручи, чертились классики на асфальте, молодёжь вечерами до полночи шепталась в беседке, старики собирались в подвальный дворовый клуб, где смотрели телевизор, играли в шахматы, шашки, домино, листали журналы и газеты, днём во дворе работала детская площадка (с детворой, оставшейся на лето в городе, занимались за небольшую плату пенсионерки). Двор был живой, ухоженный, зелёный, ежедневно поливался из шланга, воздух стоял свежий, звенели голоса, детский смех. А сейчас он был похож на заброшенное кладбище. Вспоминался Шпаликов:

 

Но я уже пришла. Вдруг — о радость! – увидела приоткрытый подъезд, шмыгнула туда. Ходила по квартирам, спрашивала, не знает ли кто... Никто ничего не знал. Не помнит ли... Никто не помнил. Наконец нашла одну, которая сказала:

– Если встанете лицом к мусорке, то по правую руку будет подъезд, где живёт Ида Викторовна. Вот она всех знает и помнит.

Я отправилась к мусорке. В искомом подъезде прямо в дверях столкнулась с нужной старухой. Она действительно помнила тётю Нину с Людкой. Я спросила номер их квартиры.

– Какой там номер! Не было там никакого номера. Они непрописанные жили. И за квартиру не платили никогда. (Теперь понятно, почему паспортистка не могла их отыскать).

Больше Ида Викторовна ничего ценного не могла для меня сообщить.

– Да когда это было! Она ещё сопливой девчонкой отсюда уехала...

 

Круг замкнулся. Но мне надо было его разомкнуть во что бы то ни стало. Я отправилась в адресный стол. Там потребовали отчество, которого я не знала. На этом основании мне отказали. Я умоляла, пыталась достучаться до их бюрократических сердец, совала в руки фотографию, где я с маленькой Людочкой, наивно полагая, что умилятся и дрогнут, но они лишь брезгливо отворачивались. Наконец одна сжалилась, дала мне анкету. Я заполнила и она с ней ушла. Я узнала, что теперь другие порядки: на руки адресов никто не даёт, а пишут запрос, и если человек не возражает, только в этом случае сообщают адрес. Я боялась, что Людка через столько лет может сразу меня не вспомнить, и лихорадочно сочиняла своё письмо, чтобы добавить к их казённому, где напоминала о нашем общем прошлом. Женщина вернулась с листком, который не торопилась мне оглашать и показывать. Как-то мялась, темнила, тянула резину.

– Расскажите, что Вы ещё о ней знаете.

– Да я же всё уже сказала.

– Откуда она родом? Не из Казахстана?

Родом из Казахстана была однофамилица Людки, с которой я заочно уже была знакома.

– Нет-нет, это не она. А что, у вас их много, Люд Гнездиловых?

– Две.

Я обрадовалась:

– Ну вот, значит, вторая — моя! Где она, дайте, покажите!

И услышала в ответ:

– Она... умерла.

Я чуть не упала.

– Как?.. Когда?!

– В 2010 году.

 

Я вышла оттуда, как в тумане. Пройдя немного, опомнилась, вернулась.

– Скажите, где она похоронена? Как узнать номер могилы?

– На Киселёва 7. Там архивы.

Я шла, не разбирая дороги, слёзы сами текли по щекам. Боже, как больно. Моя Людочка... Маленькая моя. Как это, почему так рано, за что? Что же так поздно я нашла тебя, где я была раньше, ты так и не узнала, как я люблю тебя, как всё время вспоминаю...

Всплыла фраза Набокова из «Лолиты», поразившая меня когда-то:

"Мелодия, которую я слышал, составлялась из звуков играющих детей, только из них... Стоя на высоком скате, я не мог наслушаться этой музыкальной вибрации, этих вспышек отдельных возгласов на фоне ровного рокотания, и тогда-то мне стало ясно, что...  голоса ее уже нет в этом хоре".

Но я не могла ощутить умом непреложность и неумолимость этого «больше нет».

Не могла примириться.  У меня было одно желание – найти могилу, и – дикая надежда, – а вдруг там на фотографии на памятнике будет не она, ведь бывают же ошибки! Я её искала под девичьей фамилией, а она вышла замуж, и возможно теперь живёт под фамилией мужа. Правда, тогда уж я точно её не найду... Но хоть будет надежда, что жива.

На Киселёва 7 было закрыто. Надпись гласила, что архив работает с 10 до 12 и с 14 до 16 часов. А был уже вечер. Не помню, как добралась домой. Давид спросил о

чём-то. Я зарыдала:

– У меня горе... Людочка моя умерла...

Давид утешал меня как умел. Я проплакала весь вечер и ночь. Утром с распухшим лицом отправилась на Киселёва. Там нарвалась на очередную порцию хамства. Дама из архива заученным тоном вопрошала:

– Имя, фамилия, отчество? На каком кладбище захоронена?

– Так это я и хотела узнать...

– Дата смерти?

– Не знаю... Мне сказали лишь, что в 2010 году.

Она вперила в меня свой прокурорский прищур:

– Вам не мог-ли не ска-зать даты смер-ти! – чеканила она каждое слово. – Где Вы были?

– На Радищева 25, в адресном столе.

– Вы лжёте! Вы не были там! Если бы Вы были — Вам бы дали бумагу!

– Да как Вы можете! Да позвоните, спросите, Вам подтвердят, я была перед самым закрытием, в шесть часов!

– Звоните сами куда хотите.

Я попробовала её умолить, взывала к чувствам — всё тщетно. Потом та процедила:

– Спуститесь вниз, налево от нас загс, там Вам могут сказать дату смерти. Там увидите, она одна там сидит.

В загсе меня встретил ледяной приём.

– С какой стати мы должны Вам давать сведения? Вы кто ей?

Я растерялась.

– Я ей была как сестра...

– Чем можете подтвердить степень родства?

Я опешила.

– Мы не имеем право сообщать Вам такие сведения.

– Да какие сведения?! – взорвалась я. – Где похоронен близкий человек? Вы чего боитесь, я не понимаю, что я взорву эту могилу? Вскрою гроб? Украду памятник? Это уже не бюрократизм, это идиотизм! Мне сказали в архиве, что Вы мне должны назвать дату смерти!

– Мы им не подчиняемся. Они сами по себе, мы сами по себе. Они не имеют права нам указывать.

Я вышла из этого дурдома. Достала мобильник, позвонила в адресное бюро. Попросила позвать вчерашнюю женщину.

– Пожалуйста, скажите мне дату смерти, Вы сказали мне вчера только год. Без неё я не могу найти могилу.

– Мы не имеем права говорить дату.

– Но почему?!

– Там не было даты.

– Но этого не может быть. Раз есть год, должна быть и дата. Пожалуйста, узнайте, прошу Вас.

После некоторого замешательства она сказала:

–  Ждите.

Потом наконец выдала «военную тайну»:

– 2 июля.

Но 2 июля — это сегодня... Значит, сегодня — ровно три года со дня смерти Люды. Эта точность совпадения меня смущала. Может быть, там, где она спрашивала, просто отмахнулись и сказали ей сегодняшнее число, первое, что пришло на ум, чтобы отвязалась?

Я спросила:

– А как её отчество, скажите, пожалуйста, в архиве требуют.

– Я не имею права Вам говорить. Это Вы должны были сказать отчество.

– Но почему? У Вас ведь есть оно...

– Я не имела права ничего Вам говорить без отчества! Я и так Вам пошла на уступки!

И бросила трубку.

Но хоть дату я теперь знала. Поплелась в архив.

– Я узнала дату. 2 июля 2010 года.

– На каком кладбище захоронена?

– Я не знаю. Я вот и хотела узнать, где её могила.

– У меня 12 книг! Я что, буду их все просматривать?!

– Но у неё редкая фамилия — Гнездилова. Их всего две в Саратове. Вернее, умерла лишь одна... Посмотрите, пожалуйста. Я заплачу Вам за беспокойство.

Она с остервенением стала листать книгу. Буквально через минуту заявила:

– Не числится!

– Вы смотрели Елшанку? Посмотрите на Новом, пожалуйста.

Она опять принялась листать.

– И здесь нет!

– Но как же так? Где же...

– Почём я знаю! Может её увезли из Саратова, ещё где-нибудь захоронили! Мало ли где! Идите, женщина! Не мешайте работать!

Круг замкнулся. На этот раз, кажется, окончательно.

 

Я вышла из кабинета. Внизу на меня подозрительно вытаращился охранник — с нависшими колючими бровями, колючими усами и весь какой-то ощетиненный. Такое впечатление, что ему хотелось меня обыскать. Я дерзко взглянула в его набыченные глаза.

– Где у вас тут ближайшая милиция? то бишь полиция?

– Чего-чего?! Зачем вам?

– Здесь ничего не узнала, может быть, там узнаю.

Он пожал плечами.

– Не знаю.

– Скажите лучше: «Не имею права разглашать!» Разве Вас не так учили отвечать просителям?

 

Ну, насчёт полиции  это я, конечно, загнула, мысленно усмехнулась я. Страшно представить, что там пришлось бы выслушать и испытать, если даже здесь, в учреждениях, созданных, казалось бы, для помощи людям, для нужд граждан, столько формализма, бездушия, откровенного хамства...  Пожалуй, это и небезопасно. Кто знает, в чём они меня заподозрят... Зайдёшь — и не выйдешь.

А ноги сами уже несли меня к нашему РОВД.

И вдруг — как молнией озарило: Сухов! Наш участковый! Он ведь так помог мне пять лет назад. А вдруг?...

Но тут я должна сделать одно отступление и рассказать эту историю пятилетней давности.

 

Итак, Сухов. Однофамилец героя из «Белого солнца пустыни». Легко запомнить.

Но я бы и так никогда не забыла эту фамилию. Для меня этот реальный Сухов стал гораздо большим героем, чем тот, выдуманный киношный.

История эта была связана с нашей дворовой акацией, которая была для меня больше, чем просто деревом. Подробно я писала об этом в эссе «Часовые любви», не буду повторяться, кто захочет — прочтёт. На месте срубленной акации из маленького прутика, торчавшего из пня, мы с Давидом вырастили кустик, который постепенно нашими стараниями превращался в деревце. Я мечтала дожить до того дня, когда оно дорастёт до моего окна на 3 этаже и снова будет укрывать мой балкон тенью, цвести, шелестеть, разговаривать и участвовать в моей жизни, как когда-то. Кустик был слабенький, его одолевали полчища тли, и мы с Давидом обмывали его мыльной водой, раствором марганцовки, вызывали опылителей за свои деньги, поливали, оберегали от излишне ретивых подростков. Но как только он начинал выравниваться и понемногу пышнеть — сволочной сосед с первого этажа выходил и выламывал-вытаптывал мой кустик. Дважды я находила на месте прежнего побега груду обломанных веток. Никакие увещевания и взывания к совести не помогали — соседа науськивала его жена – «прокурорша», как её с опаской называли соседи, так как она работала — уж не знаю кем — в прокуратуре.

Когда я пришла к ней по поводу в очередной раз изуродованного ими деревца, она заявила, что оно ей застит свет и здесь под её окном она его не потерпит, а когда я в следующий раз предъявила ей отксеренную вырезку из УК с указанием штрафа в 400 рублей за подобные деяния, то порвала её и вытолкала меня взашей, крича, что законы и без меня знает. Которые, надо было думать, ей не писаны.

В последний раз сосед срезал ножовкой нашу акацию под корень, это было в Рождество. Когда я увидела это — мне стало плохо. Первым побуждением было пойти и перебить им все окна. Но вовремя опомнилась и  ограничилась выкриком в их форточку слов, которых они были достойны. У Андрея Белого есть душераздирающее стихотворение, которое сопровождалось ремаркой: «выкрикивается в форточку». Ну, стихотворение — это было бы для них слишком тонко, а вот презренную прозу я им всё-таки выкрикнула. Но легче не стало. Вандалы отмолчались.

Я советовалась с братом-адвокатом. Он только посмеялся над моим намерением идти в милицию (тогда была ещё она). На фоне глобальных злодеяний, с которыми он ежедневно сталкивался в своих уголовных делах, моё дело казалось ему мелким и не стоящим внимания. Когда тут на каждом шагу убивают, грабят, насилуют — кто будет заниматься моими кустиками? Не смеши людей — говорил он мне. – Это бесполезно.

То же самое твердили мне друзья. Я и сама это понимала. Но стерпеть не могла. Пепел Клааса — замученной акации, которая была для меня живым и родным существом — стучал в моё сердце и требовал каких-то действий.

Как сейчас помню тот зимний вечер. Была жуткая метель. Я, постояв, как на могиле, над останками моего растерзанного деревца, которому так и не дали вырасти, мысленно дала клятву отомстить за него, найти управу на подонков. И решительно направилась в сторону РОВД. Шла как сомнамбула под завывания ветра, не очень сознавая, куда иду и зачем.

В милиции не было ни души. Я прошла по пустынному коридору и вошла в первый попавшийся кабинет. За столом сидел участковый — молодой парень — и что-то писал. Я села напротив. Он осведомился о цели моего прихода. Я сказала, что пришла сюда без всякой надежды, даже заявление писать не стала, ибо все говорят, что это бесполезно. Что понимаю несоизмеримость масштабов их дел и незначительности — на сторонний взгляд — моего. Но очень прошу выслушать меня просто по-человечески.

Я рассказывала ему об акации, о моей маме, чей образ после смерти неразрывно связан для меня с этим деревом, о том, как её убили дважды, казнив акацию, расчленив её тело, грубо надругавшись над ним. Говорила сумбурно, как в бреду, стихи какие-то читала...

 

 

Участковый внимательно слушал, ни разу не перебив. В этой сцене было что-то ирреальное. А когда я наконец умолкла, сказал:

– Ну и зря Вы не стали писать заявление. Надо было написать.

Я опешила. На меня участливо смотрели внимательные молодые глаза. В них не было равнодушия и формализма, к которым я так привыкла. Подумалось невольно:  «участковый» … «участие»... Ведь это слова одного корневого ряда... Неужели ещё такое бывает?

Участкового звали Дмитрий Сухов. А дальше — вы не поверите — было вот что.

Он пошёл со мной к моим врагам-соседям и провёл с ними внушительную беседу. Пригрозил штрафом, запретив подходить близко к моему дереву. Потом пошёл в наше ЖЭУ и велел им не допускать больше подобных случаев. Рассмотрел этот вопрос на какой-то своей летучке. Написал рапорт куда-то наверх. Моё деревце вздохнуло спокойно и снова стало расти. Теперь, спустя пять лет, оно уже большое и сломать его не так-то просто. А имя Сухова я навсегда вписала в свои сердечные святцы. (Это выражение Софии Парнок: «Из моих любовных святцев вырываю имена!» Она вырывала, а я наоборот – вписала).

И вот теперь я снова вспомнила об этом Сухове — нереальном участковом, рыцаре без страха и упрёка, непонятно как затесавшемся в наш паскудный ментовский криминально-материалистическй мир. А вдруг он опять мне поможет? – появилась несмелая мысль, которую я тут же отбросила. В одну воронку дважды снаряд не попадает... Нельзя войти дважды в одну реку... Но я всё же сделала эту попытку и вошла дважды в милицейскую — теперь уже полицейскую — дверь.

На дверях было расписание, согласно которому капитан Сухов принимал в понедельник и четверг. А сегодня — во вторник — какой-то майор. Я потопталась в нерешительности, но ждать, изнывая от неизвестности, до четверга, было выше моих сил. И я — а, была не была, отправилась в кабинет. Там так же, как пять лет назад, сидел молодой парень, но уже не писал, а что-то списывал с компьютера. Я начала излагать суть дела.

– Помогите, пожалуйста, разыскать человека. Мы росли в одном дворе. Вот карточка... Это Людочка... Она была мне как родная. А вчера я узнала, что она умерла. Мне бы узнать, где она похоронена. И адрес... Ведь у неё кто-то остался, наверное — муж, ребёнок... Я хоть узнаю, что случилось... Хоть с соседями поговорю. Цветы на могилку отнесу, попрощаюсь. Душа не на месте... Никто мне не может помочь — ни в адресном столе, ни в загсе, ни в похоронном архиве, все не имеют права ничего разглашать без отчества, требуют подтверждения родства, всякие бюрократические проволочки... Одна надежда на вас...

Участковый — (что-то он молод для майора — успела отметить я) попросил немного подождать, пока он закончит работу. Через какое-то время я решилась нарушить тишину:

– Вы знаете, пять лет назад мне очень помог ваш сотрудник Дмирий Сухов... –

И я с жаром принялась описывать его достоинства и былые деяния, не без тайной мысли направить нового полицейского по тому же благородному пути. Парень вдруг смущённо улыбнулся:

– Это я Сухов.

И тут я его узнала! Ну конечно же, это он! А я поверила расписанию! Недаром — как это у Козьмы Пруткова: "Если на клетке слона увидишь надпись "буйвол", не верь глазам своим."

– Ой, это Вы! То-то я смотрю... А как же написано...

– Мало ли что у нас написано...

И снова Сухов, как добрая фея из сказки с волшебной палочкой в виде Интернета, мне помог!

Он пробил Людочку с её мамой Ниной по новейшей базе данных, и выяснил в считанные минуты, что она жива-здорова и носит фамилию мужа. Теперь она Людмила Мальчушкина. У неё сын, дочь и двое внуков. И даже адрес мне её дал, показав на компьютере план дома, даже чертёж нарисовал, как лучше доехать. И при этом — никаких опасений, что разглашает мне что-то государственно-недозволенное, явно не испытывал. Я, с ещё не просохшими слезами горя по моей Людочке, теперь чуть не плакала от счастья. Вне себя от благодарности, стала совать ему деньги — он замахал руками:

– Что Вы-что Вы, заберите сейчас же! Ещё увидит кто не дай бог!

– Но как же мне Вас отблагодарить? Давайте я Вам благодарность напишу!

А! – отмахнулся он. – Не надо ничего. Если захотят уволить — всё равно уволят...

– Но я всё равно о Вас напишу! Не знаю пока куда, но напишу...

Сухов смущённо улыбался.

Я пришла домой, накупив по дороге на радостях всяких вкусностей, с драгоценным листочком  бумаги в трепещущей руке. В этом листочке с адресом, как в игле Кощеева яйца, таилась жизнь: Людочка, старый двор, наше детство, прошлое...

«Прошлое! Пусти меня, пожалуйста, на ночь! Это я бьюсь бронзовой головой в твои морозные ставни... И закрой меня на ключ, от будущего напрочь …Прошлое, я просто пришёл погреться...» –  вспомнился Губанов. Стрелки моих часов вдруг начали двигаться против времени, окунаясь в обратное Ничто, таинственным образом преображая его во Всё... Я ощутила безмерную усталость. В течение одного дня похоронить дорогого человека, оплакать и узнать, что он всё-таки жив — такое не каждая нервная система выдержит.

Я рассказала Давиду всё, что со мной приключилось за этот день, потом мы пообедали, потом я провалилась в мертвецкий сон. Но и проснувшись, звонить не спешила, медлила — а вдруг это всё-таки не она? А вдруг я услышу чужой голос?

По адресу узнала в платной горсправке телефон. Но он оказался «с закрытым соединением». Они должны были соединить лишь в случае согласия абонента.

– Как Вас представить? – вопрошала чиновница.

– Скажите, что Наташа, что мы росли в одном дворе...

В трубке что-то щёлкало и квакало, раздавались какие-то шумы, помехи.

Я, испугавшись, что сейчас оборвётся эта драгоценная ниточка связи, закричала, врываясь в чьи-то казённые голоса:

– Людочка! Это я, Наташа, мы жили с тобой в доме по Советской 18... Ты слышишь меня?

– Да... – раздался голос Людочки.

Конечно, он изменился, был слегка хрипловатым, даже чуть грубоватым для того ангельского существа, что я хранила в памяти, но я узнала бы его из тысячи других. Сомнений быть не могло, это была она!

– Ты жила в подвале с мамой Ниной, а я в квартире 45, мой обруч залетел к вам в подвал, я учила тебя ходить, говорить, сказки тебе читала, помнишь?!

– Да, я жила в подвале, на Советской 18, с мамой Ниной, всё правильно...

Но Вас я, простите, не помню.

 

Это был нокаут. Я ожидала чего угодно, но только не этого. Почему-то я была уверена, что она тоже вспоминала и тосковала по мне. Ведь я тогда была ей ближе всех...

Круг замкнулся.

Как будто где-то вдали патефон,
из прошлого слабый привет...
Я слышу звон, но не знаю, где он,
и иду на него как на свет.

И сны, мне транслирующие любовь,
где голос сквозь шорох помех
хрипит, что всё возродится вновь  –
и жизнь, и веселье, и смех…

О где ты, где ты, неведомо Что,
открой мне лицо, покажись…
Театр, представление, цирк-шапито,
смешная и страшная жизнь…