Комментарий | 0

О советском периоде русской истории: советское как форма проявления русского

 

Из книги "Россия и Запад. Русская цивилизация и глобальные политические вызовы"

 

                                                     Александр Дейнека. В Севастополе. 1956

 

 

Изначальная ошибка, присущая всем противопоставлениям русского и советского, связана с тем, что эти две характеристики воспринимаются как две равноценные сущности. Соответственно, советское обретает онтологическую самостоятельность относительно русского и начинает мыслиться как нечто независимое от него. А далее, по всем правилам формальной логики, столь уважаемой любителями подобных противопоставлений, конкретное социальное явление может восприниматься либо как русское, либо как советское. Тот очевидный факт, что подавляющее большинство людей, живших в СССР, воспринимало себя одновременно и советскими людьми, и представителями той или иной национальности, из этой схемы выпадает. Но когда схема вступает в противоречие с исторической реальностью, это – признак несовершенства не реальности, а именно схемы.

          В действительности русское и советское никогда не были и не могли быть сущностно равноценными постольку, поскольку относительно русской историей советское никогда не было сущностью. При том, что многие российские революционеры начала ХХ века мечтали об аннигиляции национального и формировании нового типа общественного самосознания, ориентирующегося исключительно на социальные характеристики, эта мечта достаточно быстро проявила собственную утопичность. Большинство представителей европейской социал-демократии отказалось от неё с началом Первой мировой войны. В России эта утопия прожила чуть больше, но реальная политика советского государства с 1924 года ориентировалась на национальные приоритеты, и с каждым годом – по мере усиления группы Сталина – такая ориентация лишь усиливалась.

          Советское, относительно истории России, является не сущностью, а исторической формой. При этом, как и всё, что присутствует в истории, такая форма обладает внутренней подвижностью, меняется с течением времени. Именно поэтому не существует «советского вообще». Анализируя события советского времени всегда необходимо прояснять вопрос о хронологических рамках такого анализа: о каком именно десятилетии советской истории в данном случае идёт речь. Впрочем, то же самое необходимо делать и применительно к анализу Российской империи. Это требование актуально и для анализа любого другого общества. Историчность – это процесс, по мере развёртывания которого одни социальные формы сменяются другими.

          Советское – это один из периодов русской истории. Это – конкретная форма, которую обретает русская история в определённый исторический момент. И в контексте большого исторического времени, оперирующего столетиями и эпохами, советское – это всего лишь один из этапов русской исторической жизни, и ничего более. На этом этапе русское осознаёт себя как советское, что никак его не уничтожает и по большому счёту не дискредитирует. Социализм для России ХХ века стал главной светской религией. Соответственно, и определение истории России как истории советской есть определение, по сути, религиозное. Точно также, за несколько столетий до этого, русское общество осознавало себя в качестве общества православного. И в те периоды «православность» общества оценивалось им самим как более важная характеристика, нежели «русскость».

          Русская картина мира изначально и до сих пор является религиозным способом самопонимания. И любой глобальный кризис социальности или культуры на русской почве неизбежно оказывается кризисом религиозным. Такие кризисы всегда затрагивают фундаментальные мировоззренческие темы, оказываются связаны с глубинными символами веры, определяющими процессы мировосприятия русского народа.

          И самоопределение России в качестве Советской России лишь подчёркивает то обстоятельство, что и в ХХ веке самосознание русского общества не вышло (и не могло выйти) за пределы религиозной формы самопонимания. Искусство, наука, философия, повседневная жизнь создавали собственные модели видения реальности, но такие модели опирались на глубинный религиозный фундамент. Так, например, популярный сегодня русский космизм Серебряного века, оставивший свой след и в науке, и в искусстве, и во множестве частных, индивидуальных мировоззрений непосредственно соотносится с религиозной идеей Вселенскости и связанным с ним социальным коллективизмом. И вне связи с религиозным фундаментом здание русского космизма не смогло бы появиться.

 

          Любая историческая эпоха обладает тотальностью своего присутствия в жизни общества. Так, например, если мы говорим о каком-либо средневековом периоде в жизни нашего народа, то средневековье пронизывает собою все стороны жизни. Даже те явления и формы, которые конкретный период унаследовал от своего исторического прошлого, обретают новое значение. И это правило универсально. Та же Петровская эпоха была вынуждена смириться с существованием внутри себя старых, допетровских форм социальной жизни. Пафос отрицания прошлого, присущий этой эпохе, едва ли был меньшим, чем нигилистический пафос раннего советского времени. Но допетровская Русь, войдя в XVIII век, неизбежно изменила собственный смысл, т.к. социально-культурный контекст, внутри которого она обрела новое существование, так же изменился. Та же петровская эпоха предъявила ряд моделей понимания прошлого, которые, судя по высказываниям некоторых современных критиков советского прошлого, успешно дожили до настоящего времени. Противники политики Петра I так же, как критики советского общества, видели в его действиях отрицание русскости посредством навязывания стандартов западной культуры. И, следуя логике собственного восприятия, многие из них так же норовили отделить исконно русское от петровского и противопоставить их друг другу. Впрочем, и первое поколение критиков Петра I не было действительно первым в подобных устремлениях. За несколько поколений до них сторонники старой веры отказывались признавать русский характер за реформами Никона, видя в них исключительно греческое влияние. Сегодня, на волне антисоветизма именно такое, никоновское православие провозглашается одним из главных элементов русскости – наряду с тем типом русской государственности, что был создан именно петровскими реформами.

          Устойчивость подобных штампов в историческом времени свидетельствует, с одной стороны, о том, что они выполняют важные психологические функции, связанные, прежде всего, с индивидуальным травматическим опытом тех, кто их использует. А, с другой стороны, этот феномен в очередной раз подсказывает, что тезис о том, что исторический опыт способен чему-то учить, является банальной, риторической декларацией, часто маскирующей собою нежелание чему-либо учиться. Подобное учение всегда предполагает осуществление экзистенциального усилия, а большая часть интеллектуальных исторических изысканий направлено всего лишь на то, чтобы сохранить пребывание их авторов в сфере психологического комфорта.

 

          Принцип тотальности присутствия конкретной исторической формы в жизни народа означает, что все элементы этой жизни опосредованы данной формой.

          Соответственно, бессмысленно пытаться искать какие-либо аспекты жизни, которые были бы свободны от влияния своего времени или, тем более, как-то радикально противопоставлены ему. Как правило, подобные аспекты жизни наиболее часто пытаются найти в сфере личных, частных отношений. Отсюда, в частности, абсурдный вывод о существовании некой «русской семьи», существующей якобы в некой «несоветской сфере» жизни. Абсурдность подобных представлений, прежде всего в том, что их создатели пытаются провести жёсткую границу между разными тематическими и социальными сферами жизни, понимая саму жизнь по аналогии с машиной, внутри которой каждая из деталей существует сама по себе. Но действительная природа социальной жизни не механистична, а органична. А это означает, что явления, возникающие в одной сфере жизни, неизбежно оказывают влияния на все остальные её сферы.

          Разве члены семьи не обсуждают между собою то, что происходит в общественной жизни? Они не делятся друг с другом проблемами, возникающими в процессе их трудовой деятельности? Они игнорируют информационное пространство, в котором во все времена официальная идеология стремится занять господствующее положение? Они не пребывают в тех или иных публичных пространствах? Разве, например, особенности советского потребления не оказывали влияния на повседневную жизнь всех советских (русских) семей? Советская эпоха формировала горизонт возможностей для каждого человека, жившего в то время. И любое человеческое действие, так или иначе, соотносилось с этим горизонтом, обретало смысл в соответствии с существовавшей системой координат и связанным с ним образом мира. Советская семья решала собственные внутренние проблемы в соответствии с теми возможностями, которые предоставляла ей эпоха. Даже интимные аспекты семейной жизни соотносятся – в той или иной степени – с социальным пониманием правильного и неправильного. Советское время непосредственно формировало конфигурацию семейной жизни, и в рамках этого процесса любые индивидуальные аспекты жизни являлись либо частными вариациями этой конфигурации, либо испытывали серьёзное влияние с её стороны.

          Советское оказывало влияние на всё, с чем так или иначе был связан общественный субъект. Это влияние могло проявляться по-разному: оно могло быть прямым или опосредованным, позитивным или негативным, но всё это лишь относится к сфере частного: к способам его проявления. Проявляясь по-разному, по силе своего воздействия оно всегда было одинаковым, поскольку де-факто являлось единственной социальной формой жизни как таковой. Парадоксальным образом, советское в равной степени оказывало влияние на жизнь и безусловных сторонников советской власти, и политических диссидентов. Хотя конкретные последствия этого влияния и были разными. Но, в любом случае, политический диссидент, живущий в стране, и секретарь какой-нибудь партийной ячейки, в равной степени были именно советскими людьми. И их деятельность была деятельностью советских людей. Нюансы лишь в том, что деятельность партсекретаря и диссидента имели разные ценностные коннотации. С ними по-разному соотносились правила и нормы. Но если, например, с точки зрения базовой социальной системы ценностей, некий советский человек делал что-то неправильно, от этого он не переставал быть именно советским человеком. Даже предатель остаётся частью того сообщества, которое он предал.

 

          Советское общество во всех его проявлениях является результатом деятельности русского народа в той же степени, в какой результатом его деятельности была, например, Российская империя.

          Соответственно, советская картина мира является одной из исторических форм русского самосознания, продуктом предшествующей русской истории.

          Бессмысленным и безответственным выглядит, в связи с этим, стремление связать те или иные события русской истории, не вписывающиеся в гламурные, рафинированные представления о ней, с каким-либо случайным, инородным влиянием. Глупо и унизительно считать, что некая небольшая группа инородцев смогла навязать народу неправильную линию поведения, и при этом предельно эмоционально отстаивать тезис о богоизбранности этого же народа. Подобное понимание было свойственно, например, многим представителям общества «Память» в восьмидесятые годы. Это напоминает беспомощные лепетания ряда родителей, до конца жизни убеждённых в том, что их собственные дети не имеют способности принимать самостоятельных решений и потому всегда страдают от дурного влияния. 

          Возвращение к основам народного самопонимания требует не замалчивания и дискредитации «неудобных» фактов, а усилия для их понимания и принятия.

          Множество людей, именующих себя историками, с настойчивостью, достойной иного применения, повторяют из года в год мантру о том, что Великая русская революция не была подлинно народным движением, советская власть в то время не соответствовала интересам русского народа, а белые не победили лишь каким-то случайным образом. Подобным историкам не хватает душевных сил для того, чтобы вспомнить, например, о многотысяном собрании русского народа в Москве в конце января 1924 года, во время похорон В.И. Ленина. В отличие от подобных мероприятий более позднего времени людей, разжигавших костры в морозные январские ночи 1924 года, штурмом бравших поезда для того, чтобы успеть добраться до Москвы до начала похорон, никто не заставлял этого делать. Похороны Ленина превратились в спонтанное, стихийное волеизъявление русской души. И едва ли можно было бы успеть посочувствовать тому, кто попытался бы в этой народной стихии что-то говорить о том, что революция не соответствовала глубинным устремлениям русской жизни.

          Бессмысленно и глупо связывать историю русского дореволюционного марксизма исключительно с деятельностью еврейской российской интеллигенции и на этом основании объявлять марксизм неким инородным явлением в сфере русской культуры. В действительности марксизм стал осознанным выбором значительной части именно русской интеллигенции. И подлинными символами этого марксизма оказались не Акимов с Мартовым, и даже не Троцкий, а Плеханов и Ленин. В порывах юдофобского энтузиазма можно много рассуждать о наличии иудейских корней в родословной Ленина, но как быть в этой связи с деятельностью Георгия Валентиновича Плеханова? Заимствуя марксизм в качестве собственной теории, российские марксисты серьёзно изменили ряд его положений. Тот же конфликт между большевизмом и меньшевизмом является конфликтом между русской и западной версиями марксизма. И победа большевиков в этом конфликте стала наглядной демонстрацией того, что марксизм не только получил признание в русском обществе, но и приобрёл специфически русскую окраску. Только обрусев, марксизм мог стать в России реальной политической и культурной силой. И он с этой задачей справился.

          Сводя причины реальных достижений раннего советского общества к террору со стороны власти, сторонники такого подхода демонстрируют полное презрение к тому самому обществу, часть которого они так хотят защитить под знаком «подлинно русского». Следуя этой логике, русский народ оказывается пассивным материалом, который может быть использован кем угодно и как угодно, аморфной массой, неспособной ни к выражению собственных духовных устремлений, ни к серьёзному духовному сопротивлению.

Террор и принуждение никогда не создают подлинного героизма и подвижничества. Но именно такими примерами наполнена вся советская история. И в данном случае нет смысла фокусироваться исключительно на событиях времён войны. Примеров социального героизма предостаточно и в довоенное, и в послевоенное время. Именно такой героизм позволил провести в кратчайшие сроки индустриализацию страны. Он же присутствовал и на послевоенных стройках, в моменты чрезвычайных ситуаций. В основе его – религиозная идея служения общему делу, но в советское время эта идея имела не православные, а именно советские коннотации. И когда тот или иной критик советского общества начинает видеть в основах советской жизни исключительно террор, это всего лишь означает, что психология служения такому критику незнакома в принципе. Он не осознаёт себя как часть народа. Скорее, сам народ является лишь средством для личного самоутверждения. Тем самым, подобная критика сама отчуждает себя от народного самосознания и начинает выполнять деструктивную функцию. Но нужны ли русскому народу те, кто способны лишь самоутверждаться за его счёт? Русский народ достаточно значителен для того, чтобы не замечать подобных деятелей, но такая ситуация возможна лишь до определённых пределов.

Тема террора, столь актуальная для советского общества 1930-х годов, так же требует усилия для своего осмысления. Вследствие своей важности и трагичности, эта тема неизбежно превратилась в объект интенсивных спекуляций, многие из которых в очередной раз сводятся к формальному коллекционированию грузинских, еврейских и латышских фамилий сотрудников НКВД, чьё наличие должно стать ещё одним доказательством того, что террор 1937-1938 годов был актом внешнего насилия по отношению к русскому народу. При этом почему-то забывается, что во главе НКВД во время этих событий был именно русский – Н.И. Ежов, и в общественном сознании эти события стали называться его именем – ежовщиной.

Стремление свести проблему террора к очередному чужому влиянию препятствует осознанию его подлинной трагичности, сутью которой стала ситуация, при которой одни русские люди убивали других русских людей. В рамках осмысления русского ХХ века из поля зрения общества выпало одно из самых глобальных её событий – вторая гражданская война. Вначале это явление оказалось скрытым хрущёвской критикой культа личности Сталина, подлинной целью которой было не столько обретение подлинного понимания случившегося, сколько стремление увести партаппарат от ответственности за содеянное. И в первую очередь это относилось к деятельности самого Хрущёва. Позже события тридцатых годов стали объектом умолчания. А сегодня они мистифицируются вновь, в том числе посредством сведения всей советской истории к симулякру под названием «тоталитаризм». Особый изыск подобным попыткам придаёт то обстоятельство, что сторонники тоталитарной модели  даже не удосуживаются вдуматься в смысл самого термина, хотя и активно им пользуются.

Реальная русская история достаточно значительна, величественна и трагична для того, чтобы нуждаться в какой-либо ретуши и фальсификации. При этом она никоим образом не укладывается в какие-либо стройные логические схемы, столь милые сердцам многих её фальсификаторов. Подлинная русская история аллогична и иррациональна, она наполнена множеством антитез и антиномий. Именно эта черта и делает её трагичной в глубинном, сущностном измерении. Эта история совмещает то, что с формально-логической точки зрения является несовместимым. Так, например, тысячи русских в январе 1924 года со скорбью в душе хоронят Ленина. И те же тысячи всего через год, в апреле 1925 года, будут присутствовать на похоронах одного из политических оппонентов Ленина – патриарха Тихона. Та же самая «православная Русь» будет уходить в катакомбное христианство, ища подлинной Церкви, и в тот же исторический момент активно участвовать в антиправославном богоборческом движении, жертвуя собой во имя светлого, но именно земного будущего.

Антиномия ускользает от какого-либо исчерпывающего, полного рационального осмысления. Это означает, что подлинное принятие антиномии связано не столько с её пониманием, сколько с переживанием. Чтобы понять величие и трагичность русского прошлого современному историку требуется его пережить. Но такое переживание неизбежно связано с болью. К сожалению, мы, говоря о русской истории, часто указываем на её величие, но забываем о том, что любое историческое величие подразумевает и Крест. Первое никогда не бывает возможным без второго. Более того, именно Крест и есть основа подлинного величия.

 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка