Топос-Блог

Откровенно говоря, на счастливую пару они совсем не были похожи. Тем более, что видимая соседям часть совместной их жизни никак не напоминала совершенство и прелесть всем известного цветка. Нет, может быть, когда-то, в далёкой молодости могли они вызывать зависть родственников и соседей какой-то своей возможной тайной причастностью к древней легенде, протекавшей в их внутреннем мире, и, может быть, и старались они когда-то найти в своей совместной жизни некое живое соответствие тем сказочным образам, которые как-то забавляли их, но я-то увидел их впервые уже весьма пожилыми людьми, которых удерживало вместе их прошлое и многолетняя привычка к поддержке друг друга в те очень непростые времена, на которые пришлись их молодость и зрелость.

А пришлись они на столь опасный, каким бывает сильный водоворот, период в жизни нашего государства, когда даже сильный пловец, неожиданно попав из чистых вод в плотный слой, состоящий из каких-то щепок, мусора и всякой не тонущей дряни, может растеряться, почувствовав превосходящую его силу мощь водного потока, и поддавшись ему закрутиться во враждебных ему и угрожающих самой его жизни струях.

Что уж там случилось такого в 30 годы в той кубанской станице, где они худо-бедно жили, находясь в привычном для них сельском укладе жизни, что с ними произошло, чем они провинились перед советской властью, угадать нам невозможно, но были по решению суда сосланы они за свои провинности в ту южную местность, которую власть собралась заселить теми людьми, что будут строить и обслуживать вновь создаваемый ею на основе вод местных лечебных источников всесоюзный курорт-здравницу.

Ведь тот маленький курортный городок, куда в 1958 году забросила мою маму и меня судьба, был совсем недавно местом ссылки неугодных властям людей, так как смерть от жёлтой лихорадки, переносчиком которой были комары, была там обычным делом. Но в 1923 году советской властью была объявлена тем комарам и малярии беспощадная война, которую поручили вести Соколову Сергею Юрьевичу. Он был к тому времени уже опытным врачом и бактериологом-маляриологом, а по своей внутренней сути ещё и энтузиастом, готовым к преодолению любых трудностей, бескорыстным тружеником и настоящим героем. Со своими верными помощниками он высадил на черноморском побережье Кавказа тысячи эвкалиптов и платанов, которые осушили болотистую местность; долгое время пробовал уничтожить комариные личинки химическими препаратами и даже нефтью; построил в короткий срок противомалярийные станции на всём черноморском взморье, от Сухуми до Анапы, а затем завёз из Северной Америки и расселил во всех водоёмах со стоячей водой рыбку-гамбузию, которая съедает 300 личинок комара за очень короткое время и пять-шесть раз за сезон мечет из своего всегда толстенького брюшка массу маленьких гамбузят, так как она живородящая и очень плодовитая. К 1956 году эта рыбка полностью избавила побережье от малярии, а в 1962 году в СССР издаётся специальная марка, символизирующая полную победу над малярией во всей стране.

Гиблый прежде край стал стремительно превращаться во всесоюзный курорт, где в санаториях и пансионатах восстанавливали своё здоровье строители социализма. Правда, злые языки, принадлежавшие совершенно необъективным злопыхателям, намекали на то, что в благодатные месяцы лета и начала осени в санаториях было гораздо больше тех, кто имел возможность заготавливать здоровье впрок, не ожидая, когда оно пошатнётся от бесконечных совещаний в кабинетах и заседаний за кумачом покрытыми столами президиумов, но… что с них взять, с этих завистников и очернителей наших достижений? Караван продолжал себе идти, а тем, кому почему-то никогда не доставались путёвки в санатории и дома отдыха, - тем приходилось доверять свои отпускные деньки бедовым бабусям и энергичным дедулям, бывало что и увозящим их куда-то вдаль от долгожданного тёплого моря. Но у Марьи было тут большое преимущество перед товарками: её 15 минут до моря — не были обычным преувеличением и это позволяло ей не набрасываться на первых встречных, вышедших из вокзала, а выбирать из них клиентов повыгодней, которых сразу отличала она от прочих в толпе потных и усталых от долгой дороги «дикарей».

Ох, не проста была наша Марья, при всей своей простецкой внешности, ох — не проста. Самого жирного карася, не карася даже, а карпа, умела ухватить она так за жабры, что никуда он уже не мог деться, и покорно волочил свои чемоданы за ней. Самой лучшей добычей считала она северянина, с набитым деньгами и аккредитивами бумажником. Этот тип отдыхающего никогда её не подводил. Вином из изабеллы и чачей всегда полон был её погребок, и бывало, что труженик Заполярья не успевал за месяц отдыха даже в тёплое море окунуться, а как начинал свой денёк с винца и чачи (ох добрую чачу умела выгнать бабка!), так и заканчивал его — полностью опьяневшим и непригодным к любым передвижениям за пределы своей комнатушки.

За выпивку и закуску бабка Марья умела выдоить из кормильца всё, что он взял с собой, то есть доход её месячный мог и за тысячу рубликов перевалить… Ну и зачем же было ей с Иваном за северным полярным кругом или в Магадане здоровье своё надрывать, когда голову на плечах она имела разумную, ох и разумная же была голова у нашей Марьи! Но беда была в том, что курортный сезон длился не так уж долго, а крупная рыба (о том знает всякий рыбак…) клюёт не каждый раз, как закинешь ты свою удочку. Вполне годились для Марьи и семейные пары с детьми, с них можно было брать за три или четыре койки, а за обеды, которые подряжалась готовить Марья, можно было получить очень неплохие деньжата; а если супругам ещё и винцо Марьино нравилось, то можно было считать удачными эти две-три недельки, а там... следующие с поезда сойдут, а потом ещё и ещё… но были у Марьи соперницы в этом деле, превосходящие её и в наглости, и в весе… ничего не поделаешь: иногда приходилось и уступать, и отступать. Марья не горевала из-за таких мелочей и брала, иногда, и одиноких женщин с ребёнком, на котором была сосредоточена вся материнская забота и нежность. Может быть, она им сочувствовала? А может быть ей, не имеющей своих детей, хотелось повозиться с чужим и погреться возле счастья матери-одиночки? Мы бы никогда не получили ответы на эти вопросы, если бы не стечение обстоятельств и не того рода случай, что внезапно проясняет тёмную сторону чьей-то тайной, преступной жизни.

Надо сказать, что никогда бы я на эту пару и внимания не обратил, ведь по дороге домой проходил я мимо десятков домишек и чьих-то садиков — что мне было до них за дело? И если писать мне рассказ или повесть, то лучше бы о Сергее Соколове, о его подвиге заботы о ближних и о созидании, равного которому мало найдём мы в истории; но описать всё это так, чтобы читателя заинтересовали и покорили будни врача, учёного, организатора, созидателя и изобретателя, не найдётся у меня таланта. Хотя А. Герман написал отличный и увлекательный роман о враче Устименко, написал бы он так же талантливо — я уверен — и о Сергее Соколове, но то — Герман, а мой удел писать о ничтожнейших из ничтожных людей, которые вряд ли бы так «прославились» и обратили бы на себя хоть малейшее внимание, если бы не детективная история случившаяся в нашем городке, и потому произошедшая, что превратил его из захолустья в курорт и здравницу учёный-герой Сергей Юрьевич Соколов.

Давно известно, что цивилизация приносит вместе с благами множество проблем, и разве есть хоть капля вины цивилизаторов в той жестокости и в тех кровавых историях, которые могли и не случиться в этом, когда-то малярийном, а потому мало привлекательном краю. Никак, никак нельзя их славную деятельность к этой гнусности пристегнуть! Но, когда проходил я мимо сада Ивана и Марьи в дни моей молодости, то был далёк от рассуждений такого рода, и такие мысли ещё не посещали мою голову, а поневоле бросал я свой взгляд на, действительно, идеально ухоженный их участок, потому что мама прожужжала мне уши, ставя в пример труд и усердие Ивана. Несколько сутулую фигуру которого, видел я: то с пилой для обрезки деревьев, то с граблями или лопатой, опираясь на которую отдыхал он частенько, стоя в тени, но всегда повернувшись спиной к улице. То есть не величием дальних гор Кавказа и не городским пейзажем любовался он, а почему-то предпочитал этим красотам унылое однообразие крутого откоса своего участка земли. Всего пару раз в жизни привелось мне увидеть его лицо, и это произошло совершенно случайно. Поймите правильно: я к этому совсем не стремился, а произошло это — по моим прикидкам — лишь потому, что выпивали они с Марьей частенько. Я и её однажды увидел явно подвыпившую, но любой степенью опьянения нельзя объяснить ту сладенькую улыбочку и то выражение глаз её, когда случайно взгляды наши встретились. Конан Дойль умел вызвать ужас читателя, описывая вой и вид собаки Баскервилей. У меня ни малейшего повода бояться Марью не было, но, поверьте, какой-то странный холодок пробежал по моей спине, и к её удовольствию я споткнулся на совершенно ровном месте! А ведь это была не легендарно-ужасная псина, а весьма уже пожилая, худая, невысокая женщина, которую согнули уже годы, но которой почему-то вздумалось с каким-то странным кокетством заглянуть мне в глаза. Иначе на эту бабку — в повязанном, как это делали всегда на Кубани платочке — я бы и внимания не обратил. Точно так же и лицо Ивана никогда меня особо не интересовало, но, - когда я увидел его впервые и исключительно потому, что он расслабился под воздействием алкоголя, - поразило оно меня тогда своим явно выраженным, бросающимся в глаза идиотизмом. И я подумал, что в данном случае, вопреки известной пословице — труд сделал идиотом человека, потому что не могла же Марья в молодости выйти замуж за дебила.

Через некоторое время мне, опять же случайно, довелось убедиться в собственной правоте, когда увидел я, как, подкравшись к задремавшему стоя Ивану, Марья со всей мочи, с оттяжкой бьёт своей толстой, суковатой клюкой по спине своего трудягу-муженька. Бросив лопату, опираясь на которую он заснул, Иван по-заячьи тонко и жалобно закричал, а она перекрыла этот его крик каким-то, я бы сказал, торжествующим и победным кличем и громко захохотала. Таким образом, сплетни соседок об избиениях несчастного мужа жестокой ведьмой были подтверждены, и я понял цену его хвалёному трудолюбию и столь идеально ухоженному саду.

Случай! Да! Один только случай и, наконец-то, удачное для свершения правосудия стечение обстоятельств обеспечили прекращение кошмарных преступлений и наступление возмездия для этой странной парочки. Странной-то странной, и дававшей немало поводов соседям для сочинения совершенно невероятных сплетен о них, тем более что жили они обособлено, ни с кем не дружили, ни с кем не общались. А вот, жалобные крики Ивана, жестокость Марьи, её удачи в подборе и непрерывной смене отдыхающих, дающая хорошую прибыль, торговля на базаре своими овощами и фруктами, а из под-полы ещё и винцом и чачей, а ещё и какими-то вещичками на воскресных толкучках — всё это, конечно же, давало нескончаемые темы для обсуждений и предположений: сколько же денег сумела скопить предприимчивая и экономная Марья? И для чего им столько? С собой-то не заберут…

Из всех занятий Марьи, только торговля её подержанными женскими и детскими вещами на толкучке могла бы дать зацепку для расследования её делишек, но это могло бы произойти в том случае, если бы возник из ниоткуда тот опер, что, задержав Марью во время облавы за незаконную торговлю, пошёл бы дальше оформления небольшого штрафа, в тайне сочувствуя старушке, которая не имеет никаких, с её слов, доходов, бедствует и вынуждена брать у соседок ненужные им вещи, чтобы, продав их, хоть хлеба купить… Хоть много видел он уже слёз и слышал много оправданий в своём кабинете, но всерьёз заняться копеечным подержанным шмотьём — какому же менту такое в голову взбредёт?

А самой-то Марье куда безопасней было на толкучке вовсе не появляться, чтобы не вызывать лишних подозрений, но жадна она была невероятно! Её бы в наши благодатные для жестоких и предприимчивых времена переместить — потеснила бы многих богачек она на нашем Олимпе! Глядишь, и в рейтинге Forbes обосновалась бы прочно.

Но время шло, и Марья и Иван старели и незаметно для себя теряли былую хватку и силы. А тут ещё попалась Марье на вокзале не истощённая жизнью только для своего чада женщина, а бывшая спортсменка и мастер спорта по фехтованию — вот тут-то, наконец-то, случай и вмешался! Как всегда, позаботилась Марья, чтобы на почту и в сберкассу они не заходили, а увезла несчастную будущую жертву свою сразу домой. Тут она обычно времени не теряла, действовала безжалостно, по отработанной схеме. Ведь уже на следующий день можно было привезти домой новых отдыхающих, да и мучило её всегда любопытство — сколько же деньжат найдёт она в кошельке убитой и сколько же ценностей в её сумочке и чемодане?

Как всегда усадила Марья за стол своих дорогих гостей, принесла им чаю со сладостями и, когда молодая женщина и её семилетняя дочка увлеклись чайком, в комнату из двери, к которой жертва сидела, как всегда, спиной, тихо вошёл Иван с тяжёлым, обёрнутым плотной тканью молотком, который он прятал за спиной, но когда занёс он его над головой несчастной, та, обладая отличной реакцией и сноровкой, резко отпрянула в сторону, ударила старика в висок, отчего он отлетел к дальней стенке дома и ударился о неё головой, и мгновенно заехала, накинувшей уже удавку на шею девочке, Марье в челюсть. После этого, схватив дочку свою в охапку, выскочила она во двор и подняла страшный крик.

Господи! Храни всегда детей и их матерей!

Тут сбежались соседи и повязали Ивана и Марью. Потом приехали те, которые почему-то не спешат, если нет трупа… И начали очень жёсткий допрос экс-квартирантки, в ходе которого стало казаться, что это она чуть-было не убила добрых старичков, но кувалда обвязанная в несколько слоёв тёмной, плотной тканью, чтобы не замывать потом кровь и мозги с пола и стен, и удавка из Марьиного пояска кое о чём говорили без слов, да и настырные соседи, получившие, наконец-то, доказательства своим давним подозрениям, не дали ментам вволю поиздеваться над только что спасшей свою дочурку и избежавшей верной гибели Викторией. Неужели не видели они, в каком она состоянии после пережитого только что покушения, и не замечали следа от удара кувалдой по столу? Наконец, с неё взяли «подписку о не выезде» и переключились на старичков, мычавших только что-то невнятное и косивших под ненормальных. Однако, обыск начал приносить свои результаты. Кроме крупных сумм денег, которые никак не вязались со скромным бытом стариков, и Марьиных сберегательных книжек, были найдены золотые колечки, цепочки, браслеты и серёжки, которые явно принадлежали разным женщинам, и даже дураку становилось ясно, что где-то в саду надо искать их останки.

Когда подъехавший следователь прокуратуры попросил Марью открыть дверь погреба, она затряслась, как осиновый лист, ноги её подкосились и пришлось вести её к погребу под руки. Долго не могла она попасть ключом в скважину замка, но всё-таки открыла дверь, и следователь с операми, участковым и понятыми спустился в очень большой, глубокий и добротно сделанный погреб. В котором далеко не сразу, но удалось им за стеллажом с консервацией и вином обнаружить ещё одну дверцу, от которой у Марьи ключа не нашлось. Зато у соседей её нашлись ломики и топоры, и дверь постепенно поддалась и была открыта.

Одно дело зайти в склеп на кладбище, ведь заранее знаешь, что там увидишь, но совсем другие ощущения были у тех, кто вынужден был отрывать косточки убитых женщин и детей, складывать скелеты, нумеровать, фотографировать их и упаковывать для проведения экспертизы. Но вот такая подваливает милиционерам и криминалистам иногда работёнка.

Дело было засекречено властями, так как получалось, что, как ни крути, а долгими десятилетиями под носом у милиции делали своё чёрное дело безжалостные убийцы, и вся система оказалась тут, мягко говоря, не на высоте. Да на какой там высоте! Полностью оказалась она не способной, если не предотвращать такого рода преступления, то хотя бы вовремя разоблачать их. Правда, висели на каждом вокзале объявления, в которых властями предлагалось новоприбывшим зарегистрироваться и получить талон временной прописки, но очень мало кто выполнял это требование, которое как раз-то и было направлено на то, чтобы исключить пропажу людей без вести. От случайной гибели, конечно, это не спасало, но милиция по крайней мере хотя бы могла определить, где искать ей пропавшего без вести человека. Потому Марья и следила, чтобы ни на вокзале, ни на почте, ни в сберкассе не засветилась её очередная жертва, потому и следила за этим, что в этом случае сыск привёл бы следователя прямо к ней. Но, кто же будет стоять в очереди в пункт регистрации, когда долгожданное море совсем уже близко, да и хозяйка не хочет светится перед властями, и делиться с ними прибылью (с какой-такой стати?!), а потому увлекает своих клиентов на автобус или такси, чтоб быстрей могли они у неё устроиться, перекусить и отдохнуть.

Можно ли было в целях профилактики преступлений охватить в те времена всех? Можно, если была бы поставлена такая цель! Несмотря на упорное сопротивление нашего свободолюбивого народа всякому над собой контролю, можно было бы ещё в вагонах начинать регистрацию, чтобы знать хотя бы, на какой станции сойдёт семья или одиночка- отдыхающий с поезда. Впрочем, довольно нам не нужным прожектёрством (запоздалым к тому же…) заниматься, когда пора бы уж написать, чем дело-то кончилось.

Марья, конечно же, валила всю вину на Ивана, которому прямая дорога была в психбольницу на вечное, скорее всего, поселение. Она пела песню о том, что прощала Ивану его преступления, потому что очень его любит, а он каждый раз обещал, что больше не будет. Но снова принимался за старое, и посудите сами — «Как же могла она донести властям на своего единственного муженька, которого и сейчас любит?» Свой срок за соучастие в тех ужасных преступлениях она всё-таки получила, и возможно, что и на свободу бы вышла — очень крепкого здоровья была особь, но у зоны нет повязки на глазах, как у Фемиды. И детоубийц там очень не любят. Кстати, должен заметить, что ни в одном мифе, легенде или сказании не читал я о герое, который бы попытался эту повязку с Фемиды снять. Минотавра они побеждали, Змея-Горыныча или Горгону-Медузу кончали — на раз, но ни один герой древности (а, тем более, современности!) не решился развязать ей узелок на затылке. А надо бы было её ещё и оплодотворить, чтобы родилось и выросло что-то, наконец, принципиально новое, заменив собой то старое и ущербное, что видим мы сейчас.