Ты всё дальше, дальше, дальше. \ Я всё старше, старше, старше. \ Мир стал не таким, как раньше \ Был. Не хуже, но на миг \ Самый лучший стал короче. \ Пауз без, без многоточий, \ Без двоим понятных строчек, \ С тем же текстом, но без них.

И тут ему почему-то вспомнился тот первый день, когда его привезли на остров. Вспомнил хмурого старика с красным, обветренным лицом, который, сказал ему, странно улыбаясь:
– Здесь только ты и море. А еще те, кто приходит…
– Приходит кто?

Мысли об органическом единстве материи и формы слова – революционны: здесь уже играет красками метафизика языка. (...) Он считал искусство – особым способом познания мира, совмещающим интуицию и аналитику, образность и поэтику; он же изучает тонкости связи поэтического языка с мышлением.

Книга С.К.К. — пример малой литературы: «большой» язык русской литературы компрессируется и «З-(А)-шумляется» вкраплениями ацтекского, японского, майянского, сетевого; высказывание становится скорее коллективной сборкой (см. псевдо-опрос «любимых виршей экстатиков-пропойцев», в котором «авторы» — маски режима высказывания). Считывается жест меньшинствования языка и коллективной артикуляции, «агенсманов» высказывания (agencement, то есть временная конфигурация элементов, способная производить эффект).

Пещерный человек перенёс на стену пещеры застывший слепок своего страха – трагичную сцену охоты. Первый и самый правдивый опус искусства, ибо ни на что замысловатое внутри творца не ссылающийся. Много спустя цивилизованные люди стали изображать и ценить не пойми уже что – то ли запомнившееся, с провалами и миражами в нём, то ли измышленное, но будто цельнее и правдоподобней самой жизни. (...) Умелость быстро оттеснила правдивость – и почитай с пещерных времён наставляют нас почитать искусство латания дыр во всём, что помнится и впечатляет. Настойчивая рефлексия не идёт здесь особо на пользу. Происки импрессионистов и прочих ломающих голову: что же на самом деле мы видим? – это погоня на дирижабле за порхающим мотыльком.