Конспекты о Родине
В. Мерлин |
улица газеты «Правда». Для чего эти поля-просторы,
стратегические пространства, где дома только с боку припека (и я
шагал по этой гулизне)? Что это – Паноптикон, пространство
надзора? Нет, это пространство: правда, на которую никто не может
посягнуть. Каждый раз, пересекая эту площадь, я становлюсь
свидетелем его крупной правоты. Я приношу присягу. Меня
вызывают в свидетели.
Чего-то не хватает: шума, радио, фона. Шум был слабым, но он всегда
был: шорох подошв, голоса c улицы, мышня кухонь и главный
неслышный шум, который был дыханием страны -
ее заводов, фабрик, городов.
Моя комната была звуковой камерой-обскурой, ловившей говор округи,
шум сию-бытия. Моя комната не была моей: именно в ней я был
предоставлен Фону Жизни, в иных условиях неслышимому.
Разгорелся день веселый,
Морем улицы шумят.
Из открытых окон школы
Слышны крики октябрят.
Нищие советские люди, мы были совладельцами шума, владельцами нашего
совладения, которое было совершенно чистым, потому что
совершенно нищим – владением самой общностью, и совершенно
надежным: это владение уже нельзя было отнять.
Фактор толпы: Вас много, а я один. Он не позволял упускать толпу из
виду. Человек не растворен в толпе, а приставлен к ней (как
люди стоят рядом в метро). Толпа была его ненавидимым
ближним, его тенью. Его Оно было Они. Агрессивный эгоизм
советского человека - попытка общения со спутником, все равно
неизбежным.
Фактор прямохождения. Субъект коммунизма – человек прямошагающий.
Человек-землемер. Человек, смотрящий в лицо Пространству.
Выносящий свою цель за горизонт.
Пока я ходить умею,
Пока глядеть я умею,
Пока дышать я умею,
Я буду идти вперед.
От человека ничего не остается, кроме голой человеческой сути, но и
она подвергается экзамену. Прямохождение человека – прямота,
хождение по путям Правды, прямота-направленность на Правду,
Хайдеггер |
– место пустоты, которая позволяет свершится полноте Бытия.
Человек, как у Хайдеггера. смотрит со своего Места сквозь
собственный затылок или, как у Платонова, стремится вместить
само Место, бережет единственность и точность своей пустоты .
Серое сукно жизни – сукно-материя – продукт женского производства и
неотчуждаемый ресурс женщины. Женщина свертывает желание в
экономию желания, неэгоистическое желание, желание-ожидание и
тем самым конверитирует его в чистую монету социальности.
Свертывая-конвертируя желание, она становится распорядителем
социального ресурса – кассиром, кондуктором, контролером –
что при социализме значит больше, чем быть его владельцем:
«сидит на дефиците». Этот капитал общедоступен и насущен,
потребен и обязателен, потому что другого эквивалента стоимости
Кондуктор |
Евтушенко, но нельзя заработать никакого другого капитала – другой
валюты не существует.
Мужчина не имеет отношения к производству желания. Мужчина находится
за пределами социальной экономии: он сэкономлен (пустота
места Отца у Окуджавы). Можно сторговать себя на капитал
диссидентской «кухни»). Можно просить милостыню у прохожих
на виду, но нельзя тратить полученные деньги: крокодил Гена
–скромный друг Чебурашки, друг «мохнатой подружки», мужская
проекция женского фантазма. Мужчина исключен из ткани
социальной экономии, на его долю остаются «мужские игры» (аналогия
«женским глупостям»), на которые он и обречен своей
не-включенностью.
Коммунизм Бытия – бог с ним в самом деле, но социализм весны и
дружбы... После ХХ съезда общество открыло глаза на самого себя.
Было открыто пространство солидарности, простое советское
целое. Было обнаружено, что пока мы строили коммунизм,
социализм был уже построен, что социализм – это и есть мы. Мы было
открыто как новый континент, как пространство инвестиции.
Эпоха накопления кончилась, фонды были разморожены. Произошло
то, что происходит с ребенком на стадии зеркала. Несобранные
разноголосые органы (трудовая рука, шагающие ноги,
бдительный взгляд) интегрировались в образе ТЕЛА – отражения,
которое ребенок увидел в зеркале. Тело Мы было рождено зеркалом
рефлексии, зеркалом изображающим «коллективную рефлексию».
Самоостранение сделало возможной идентификацию. Нарцистическая
дистанция превратила Мы в пространство инвестиции.
Давайте думать: все мы виноваты
В досадности немалых мелочей:
В пустых речах, бессмысленных цитатах,
В стандартных окончаниях речей.
Было открыто пространство: поле инвестиций. Инвестиции привязаны ко
всему полю, к целому пространству. Вклады направлены в
перспективу инвестиций, но не в объект, потому что вклад в объект
закрывает перспективу инвестиций: размороженные вклады
остается целыми.
Наша страна является уже не телом тяжести (вопрос Сталина: «сколько
весит Советский Союз?»), а пространством собирания, где Края
являются строителями целого. Символическая конструкция Мы
происходит не за счет эксплуатации ресурсов, а за счет
сочетания с Краями (о-своение целины и космоса, «Братская ГЭС»),
никогда не выходящего за край. Это была эпоха инвестиций,
эпоха советского Фронтира, все инвестиции которой были
направлены на то, чтобы продолжать инвестировать, или просто:
продолжать.
Социализм нам уже знаком. Социализм мы встречали и раньше – у
Пушкина, Чехова, Бунина, но мы забыли, что раньше, что потом. Мы
все забыли и теперь все объясняем. Есть вещи, которые можно
встретить только в тысячный раз (то же самое было при
монголах...), никогда не в первый, и не во второй. Россия – одна из
таких вещей. Встречая, мы сразу же узнаем эту вещь (мы это
уже видели) и поэтому не пытаемся вспомнить, когда мы это
видели.
Нам знакомо время социализма – время Почтовой Станции и Железной
Дороги. Перемещение на перекладных и еще больше ожидание
перемещения помещает человека в локус с выключенным временем и
вырожденным пространством – в «предбанник» социализма
(Платонов). Отношения людей в этом пространстве – отношения степени
власти, выражающиеся в порядке приоритетов и скорости
перемещения (скорость как ресурс - Верилио). Степень власти
определяется контролем над ресурсами: властью обладают Контролеры.
Вместе с тем все ресурсы, уже потому что это ресурсы,
являются заложниками Власти, т.е. могут быть в любую минуту
востребованы. Фундамент власти - Страшный Дефицит Бытия.
Какую-то роль во всем этом играла Сибирь – не русская природа
вообще, а некая ее часть – природная зона, Зона внутри Природы.
Знание Сибири есть не только у русского человека, но только
для русского человека оно обязательно: оно является
компонентом узнавания русской природы. Ссылка в Сибирь понятна и в
этом смысле излишня.
Но кроме Госпиталя и Тюрьмы есть еще Школа. Для русского человека и
госпиталь и тюрьма – Школа Жизни. Школа учит жизни ("век
живи – век учись"). Учеба состоит в том, что учителя и ученики
учат друг друга: властью обладает тот, кто сумел научить
Тюрьма |
дать урок жизни. Устранение ученика из жизни (разборки и
чистки) не препятствует учебе, наоборот, делает урок
убедительным: урок должен быть усвоен ("чтобы из ушей лезло").
Знанием жизни обладает тот, кто сумел научить/накормить другого:
школа – это пир знаний и это охота за знаниями.
Жизнь за пределами цивилизации, жизнь, абсолютно лишенная гарантий и
поэтому жизнь абсолютно свободная. Свобода немыслимая в
человеческом обществе. Воля вольная. Поездка в автобусе, охота
за продуктами - все было приключением, источником
перверсивного удовольствия (“Diner chez vous c’est une avеnture”).
Вокзал: отстойник народных бедствий, несгораемый ящик истерии.
Пребывание на «пороге», постоянная готовность к истерии (истерия
начинается с готовности – с момента, когда припадок
превращается в готовый к употреблению ресурс). Жизнь на вокзале
питалась истерикой и свободой. Жизнь питалась. Жизнь стояла на
грани катастрофы, и в этом находила свой постоянный и
надежный ресурс.
Подобно делезовским машинам желания, советские машины работают
только в сломанном состоянии. План всегда под угрозой срыва,
водопроводчик всегда пьян. Свобода человека внутри машины
питается неопределенностью: сломается машина окончательно или не
сломается? Это свобода от любых инвестиций, от желания, от
субъектности. Все требует инвестиций, и ни во что невозможно
вкладывать. Никто ни во что не вкладывает, все на все
положили.
Сломанная машина требует бесконечных инветиций («ремонт»), но от
этих инвестиций нельзя ждать отдачи. Поэтому сломанная машина
бессмертна. Можно все, потому что все понарошке, и невозможно
ничего, потому что все обесценено. Можно инвестировать
миллионы, не тратя ни гроша. Можно выходить-из-себя, оставаясь
замороженным (холодная истерия вокзалов). Можно играть в
инвестицию, можно играть в то, что ты играешь в инвестицию,
можешь сказать «я в ваши игры не играю» - все равно ты уже
тратишься на то, чтобы не играть, инвестируешь в жопу, работаешь
на паралич.
Пока есть сомнение, сломалась машина или не сломалась, машина
продолжает работать. Пока существует сомнение, инвестиции остаются
парализованными: машина все еще не сломалась.
Свидетельство Бытия и свидетельство Власти. Свидетельство врага
народа против себя ничего не значит, пока оно не подкреплено
общенародным свидетельством. Но если за ним стоит свидетельство
миллионов, оно становится правдой. С того момента, когда я
слышу свидетельство по радио, я попадаю в свидетели, и я уже
не могу отказаться от своей роли.
Свидетельство зовет свидетелей. Вредитель сам свидетельствует против
себя – вы все свидетели. Саморазоблачение врага народа –
разве это не ваше свидетельство? Молчание всего народа –
пораженного, убитого, онемевшего от их чудовищных злодеяний –
разве это молчание не факт и не правда? (я справшиваю всех
свидетелей). А если не факт и не правда, то чего ж вы, милые,
молчали?
А что нам было делать? Как еще можно узнать, что ты свидетель, если
не захлебнувшись своим молчанием? Как еще можно умереть,
если не захлебнувшись?
Для Хайдеггера даже не возникает вопрос, что человек, услышавший зов
Бытия, может не откликнуться на зов Бытия. Если ы тюрьме
пахан рассказал о побеге, то ты уже не можешь отказаться от
побега.
Жить в России – быть пойманным в свидетели. Жить в Израиле и писать
о России – болеть свидетельством: еше не худший случай.
Писать «мы все ранены в Бытии» и не жить в России – это уже
безнадежно.
Это была филологическая эпоха. Социализм неотделим от любви к
классике. В конечном счете это была затянувшаяся игра со старыми
вещами. Вещь тогда еще что-то говорила, но она уже была
стара. Может быть, это были ее последние слова. И в этом мире не
было других – своих вещей, но люди продолжали жить среди
вещей, думали, что так и надо: любили, дышали на них, ставили
на этажерку.
Конечно, это была детская игра. Ведь ребенок застает все вещи
старыми, он живет в археологическом мире, он играет с вещами, не
зная, что они чужие и старые.
Всем небогатым жизнь обеспечена. А остальное – где оно и нужно ли
оно? Чего еще вам нужно, если правда жизни вот она - в нашем
кругозоре, если наш кругозор замыкается на правду, если он
замкнут правдой нашего кругозора? В горизонте природы собрана
правда социального.
Жизнь питалась. Питание было делом жизни. Жизнь питалась делом
питания, и этим питанием была обеспечена, как молоком, которое по
утрам завозят в детский садик.
Питание обеспечивает жизнь. Жизнь обеспечена питанием.
Обеспеченность жизни нас питает. Мы питаемся правдой жизни. Мы питаемся
нашим питанием, потому что чем еще, кроме питания, можно
питаться?
Чтобы обеспечить питание, нужно иметь максимум продуктов питания при
минимуме потребителей. В идеальном случае (а только
идеальные случаи являются питательными) продуктам ничто не должно
угрожать: потребителей нет совсем, пища пирует в одиночестве
(фонтан «Рог изобилия» на ВДНХ). Глаз не питается картиной
изобилия: он является свидетелем неприскосновенного пира еды.
Неприкосновенность пира обеспечивает богатство питания.
Писать о снеди коммунизма – значит питаться коммунизмом – именно в
том смысле, в каком коммунизм питателен. Дело не только в
том, что смысл питателен, но и в том, что питание оформлено как
феномен. Питание сосредоточено в очагах кормления. Питание
осуществляется в очагах кормления – в детских садиках,
школах, номенклатурных кормушках.
Главный, но не единственный очаг кормления – Москва. Москва является
столицей постольку, поскольку она сытно и разнообразно
Москва |
советского человека, и возможно, Москва питается мыслью
советского человека о Москве.
Тело Москвы питательно потому, что оно никого не кормит. Москва
никому не дает. Москва – красавица, а не кормилица, именно
поэтому щедрость Москвы безгранична – ее концептуального тела
хватает на всех.
Гордятся люди земли советской
Своей красавицей Москвой.
Во всех сердцах жива
Любимая, родная
Красавица Москва.
Тело феномена – доброе тело: богатое, круглое и безущербное: от него
нельзя откусить.
Сдоба – золотой запас коммунизма, но главное средство питания
–молоко: снабжение детских садиков молоком питает Питание и
обеспечивает сытость страны. Продуктами Питания могут быть только
жидкие, коммунальные продукты: Родина, Коммунизм, Москва (по
происхождению гидроним):
Сколько солнца, сколько неба, сколько счастья!
Неужели это мне одной?
Твердые продукты эгоистичны – ими нельзя поделиться.
Соседство женского тела с голым асфальтом. Незащищенность асфальта
от женского тела. При том что асфальт – архив желаний со
следами плевков, окурками и как будто даже спермой. Потная
машина, в которой тело большая машина, чем машина, а машина
большее тело, чем тело. Здесь нужно бы процитировать Платонова,
но хочется вспормнить Сорокина: Я вас к шатунам привяжу с
обеих сторон, будете колесам помогать!
Деньги не пахнут, но деньги потеют. "Крутятся" – и потеют.
Капиталист трудится, чтобы собирать денежкин пот. В советском
производстве вся работа уходит в пот. Советское производство –
возгонка пота. В новорусском бизнесе столько неучтенных телесных
инвестиций, что возникает вопрос: в чем соль Русского
Богатства?
Жить по соседству с Крупным значит так или иначе пользоваться
Крупным. Нельзя прожить не воруя у Крупного, но воровать у
Крупного нельзя. Дело не в том, что у Крупного нельзя брать – от
Крупного не убудет, иначе оно не Крупное, но воровать Крупное
нужно не уменьшая его запас. Нельзя воровать и признаваться
в том, что воруешь: это означает не беречь Крупное. Нельзя
говорить: я не ворую у Крупного: это значило бы, что можно
прожить без Крупного. Честное воровство позволяет жизни жить
не теряя Крупного. Воровство входит в договор человека с
Крупным. Крупное – это вещество воровства.
Невинность советской ласки. Что делает ласку невинной?
Всегда-доступность ласке? ("Утро красит нежным светом"). Достаточность
простого правды, ненужность другого знания? Это даровая
невинность, она ничего не стоит. Невинность глотают вместо со
стаканом газировки (питание невинностью), в невинность
одеваеются, надевая утром школьную рубашку. Наивность - это ткань,
ровное качество, кон-текст жизни. Невинность наивна, но не
проста: она знает об альтернативах, но не хочет их. Жизнь в
кругу радостного и светлого, нежелание знать плохое и темное
(есть что-то наивное в современном нежелании невинности).
Омываемость тела воздухом и светом гарантирует принадлежность тела
Алетейе. Тела слепы: вглядываясь вдаль тело не смотрит, а
открывает свою открытость дали. Тела экспонированы дали.
Поверхность тела – это пропуск на территорию Алетейи. Тело, именно
потому что оно является телом, касается воздуха и
принадлежит свету – и поэтому обладает светом, но обладание светом
слепо: нельзя ни проникнуть внутрь света, ни пройти сквозь
поверхность касания.
Cоветское школьное утро сделано из тех же материй, что и
гимназическое светлое Христово Воскресение: утро чистое, умытое,
исповедное. Это не Пети Иванова утро, а утро всей страны –
сталинское утро. Его наверняка где-то взяли - как сталинский ампир
и Новый Год – оно и впрямь из тех материй. И это утро
сделали – это сталинское утро, богатое правдой советского, сама
материя советского.
Утро взяла Ахматова. Сталинское воровал Мандельштам.
В Иерусалиме есть только небо и мертвые. Земля суха. Земли
фактически нет. В России почва жирна коллективной телесностью.
Мертвые не надоедают. Мертвые присутствуют способом коллективной
телесности.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
