Детство моё, постой... (5)
Запретная дружба
Возможно, из отвращения к этому «мальчику из хорошей семьи» я подружилась с «плохой», «уличной» девочкой», с которой мне дружить запрещали. Но запретный плод всегда сладок, и я стала встречаться с ней тайно. До неё я была домашним ребёнком, жила в некоем дистиллированном книжном мире. И вдруг узнала настоящую жизнь. Она открыла мне мир чужих дворов, подворотен, задворок и окраин Саратова, всяческих проказ, шкод, игр, приключений. Мы сбегали с уроков, садились на троллейбус и уезжали «на край света» – так называли мы какую-нибудь конечную остановку. И бродили там по незнакомым местам, открывая для себя новые уголки и закоулки города. Это были настоящие путешествия!и валяться в песке.
Жить как олухи,
что позвали к доске,
как оболтусы
без царя в голове,
и без тормоза,
где «посторонним в».
Врать с три короба
и давать в пятак.
Вот бы здорово!
Я б хотела так.
Но куда ни лезь –
посторонним в,
можно выжить здесь
только подшофе.
Ты, душа, нишкни,
этот мир жесток,
здесь царьки они,
ты же знай шесток.
Зря звонишь в звонок,
медвежонок Пух.
Каждый одинок
и разделан в пух.
Если рядом друг –
то не страшен шок,
если мёда вдруг
у тебя горшок.
Распахнуть бы дверь
сразу всем ветрам,
и ходить как зверь
в гости по утрам.
Я оставалась к запретам глухой.
Мы убегали тайком со двора,
школьные прописи — что за мура!
Мы, на троллейбус вскочив голубой,
ехали до остановки любой
и, выходив чёрте где: вот те на! –
шлялись по городу с ней дотемна.
Мы хохотали и ели пломбир.
С ней я узнала, как выглядит мир
тайных лазеек, глухих закутков,
сорванных с клумб незнакомых цветков,
дальних окраин, оврагов крутых,
где совершали в пути передых.
Мы забредали в такие края…
Это край света! – кричала ей я.
Прошелестело полвека с тех пор.
Где эта улица, где этот двор?
Где эта девочка? Где эта я?
Где мне грозившая пальцем семья?
Лишь обнимает холодная ночь
и ничего не вернуть, не помочь.
Вот он, край света, и я на краю…
Мы и не знали, что жили в раю.
В пионерском лагере я была запевалой. «Коричневая пуговка валялась на дороге... Бескозырка белая, в полоску воротник... Взвейтесь кострами, синие ночи… Куба, любовь моя...» Меня никто не назначал, я сама начинала петь, а за мной все подхватывали, и мне это нравилось. Все как бы пели под мою дудку.но в пионерских лагерях
была я вечно запевалой,
ту блажь в себе не растеряв.
В хорошем смысле пионером
была, когда уже мадам,
влюблённая всегда не в меру,
не по уму, не по годам.
Мой ангел был плохой хранитель
и не вторгался в песнь мою,
предоставляя мне обитель
у самой бездны на краю.
Он верно был интеллигентом,
тактично в жизнь мою не лез,
что я сплетала как легенду
из нитей, что попутал бес.
и все мы сгинем, но сейчас
так хочется бежать под ливнем,
чему-то вечному учась.
Среди оглохших и незрячих
быть той, что всё не умерла,
и горн держать у губ горячих,
как будто пью я из горла.
Как я неплотно стою на земле. –
И это проявлялось не только в деревне. Помню, мы пришли с Наташей Шульпиной (тогда ещё Сафроновой) к ней в общежитие. – Ты чего? – удивлённо спросила она меня, видя, что я неуверенно застыла на пороге. – Ты как будто здесь в первый раз.
– Я везде как в первый раз.
Она хмыкнула. – Это уж точно...
«Не советская...» «В поголовно счастливой огромной стране, максимально приближенной к раю», как писала Ольга Бешенковская, я умудрялась выбиваться из этого поголовья, тогда ещё неосознанно.
Тяга к уединению была присуща мне что называется с пелёнок. Мама рассказывала, что когда она брала меня на руки укачивать, я начинала кряхтеть, трепыхаться, всячески выражая своё недовольство. Она, не понимая, чего мне, собственно, нужно, в сердцах бросила на кровать. И я замолчала, успокоившись. Взяла на руки – та же история.
Так я приучила её с детства оставлять меня в покое. Я лежала в своей колыбельке, никому не мешала и не терпела никакого вмешательства в мою личную младенческую жизнь.
Потом как-то Давид уловил мой кайф, когда я сидела с блокнотом, что-то бормотала и даже его не заметила. И он вдруг с какой-то обидой, разочарованием и внезапным прозрением сказал упавшим голосом: «Тебе никто не нужен...»
Это было не так, он был нужен мне, как воздух, который замечаешь, когда его начинает не хватать. А Давид всегда был рядом, его руки и душа всегда тянулись ко мне, а мне было нужно ещё какое-то личное пространство. Это было помимо воли, это было сильнее меня. Давид ревновал меня к балкону, к стихам, которые я ему поначалу не показывала, закрывая ладошкой. Он был весь открыт мне и хотел от меня того же. Боже, с какой охотой и радостью я бы сейчас променяла всё это своё грёбаное пространство на одно его объятие, на его тёплые руки и губы, на его горячие слова. Я их помню и часто повторяю себе с его интонацией, словно боясь забыть, потерять, утратить. Дороже этого у меня ничего сейчас нет. Но теперь, когда Давида уже давно нет со мной, меня спасает, держит на плаву это уединение с самой собой, со своими строчками, воспоминаниями, мечтами. И я не знаю, как бы я выжила, не будь у меня этого внутреннего мира, этого спасительного причала, этого домика улитки, этой брони, защищающей от ударов бытия.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
