Проза

Рассказ о непостижимых свойствах человеческой натуры

Л. Калаус

Сижу я как-то дома, смотрю в окно. Настроение — не очень. Зима
на дворе, скучно. Вдруг смотрю, идет девушка. Хорошенькая такая,
полненькая (я люблю полненьких), в рыжей шубке. Прошла через двор
и скрылась. «О-хо-хо,— думаю.— О-хо-хо-нюшки»... Включил радио
«Свобода», послушал новости. Стало еще грустнее. Подумал: «Позвонил
бы кто, что ли...». Но в такие дни разве кто позвонит?.. Вот когда
вам весело, когда вам хорошо — тут звонят все, кому не лень. А
в минуты печали и одиночества — никто и никогда. Такие вот у нас
люди.

«Надо,— думаю,— в магазин выйти, все какое-то общество...». Собрался,
пошел. Иду по двору и вдруг она — в шубке которая. Ну, тут уж
я отогнал меланхолию, подошел, познакомился. Здравствуйте, мол,
наблюдал вас из окна. Произвели большое впечатление.

И знаете, удивительно, она не прогнала меня. Наоборот, мы долго
стояли и разговаривали, она даже, как мне показалось, обрадовалась
тому, что я подошел. Все-таки сколько одиноких людей в декабре,
да еще в такую погоду.

Она оказалась техником из нашего ЖЭКа — и я был приятно удивлен
доступностью человека столь таинственной для меня профессии...
ЖЭК — это ведь что-то заоблачное, это начальство, туда звонят,
когда сломается замок или течет кран, и

обещают деньги, и просят, просят помочь, зайти, посмотреть...
Чтобы удостовериться в своей так неожиданно возникшей причастности
к этим высоким сферам, я даже пошел с ней проверять лифты в доме
— пять, что напротив нашей булочной, и даже посветил ее фонариком
на каком-то захламленном чердаке, где, по поступившей в ЖЭК информации,
поселились бомжи. И в который раз я подивился тогда, как сдала,
как обветшала власть — где же грозный всего несколько лет назад
участковый, на бомжей ходит двадцатипятилетняя девушка в шубке...

Но я отвлекся.

Итак, мы познакомились и я почти сразу понял — «зеленый свет»,
потому что недавно, сказала она, ее оставил муж — ради подруги,
представляете, какая сука, она сама же их и познакомила — ну,
вы представляете?! — и теперь они с маленьким сыном живут у мамы
в Кузьминках, а мама, как назло, тоже недавно вышла замуж (то
есть, что она говорит, это хорошо, конечно), и вот они, значит,
вчетвером, друг у друга на головах, она, сын, мама и мамин муж,
который, как бывший моряк, ходит дома исключительно в тельняшках,
живут в небольшой маминой квартире в Кузьминках.

— Далеко,— сказал я, не подозревая, как это действительно далеко...

И вот, продолжала она, почти не слушая меня, мама устроила ее
к знакомой, в этот ЖЭК на Кутузовском, в расчете на служебную
жилплощадь и бесплатный детский сад-пятидневку для сына (мама-то
тоже работает), и каждый день она ездит сюда из Кузьминок к девяти
утра, и надо будет ездить еще неизвестно сколько, чтобы получить
эту проклятую служебную жилплощадь.

А я, видите ли, пока не женат. И живу в настоящее время один...

В общем, встретились два одиночества.

На следующий день она зашла ко мне.

Ну что, посидели мы, выпили чаю. И вы знаете, почему-то я не полез
к ней. Не знаю даже, почему. Воздержался. Погода, что ли, была
такая — тяжелая. Декабрь все же... Или испугался ее семейных проблем?
Не знаю.

На следующий день она пришла опять. Видимо, думает: «Что такое?!».
А я опять то же самое — сидим, пьем чай. На третий день она сама
сказала, что я не привлекаю ее сексуально, и что мы будем друзьями.
И стала приходить почти каждый день. У них в ЖЭКе в час был обед,
а я в это время как раз вставал — я же человек свободной профессии.
И она приходила, мы пили утренний чай, разговаривали, потом она
уходила. Пару раз я дружески приобнял ее. И все. Так прошло, кажется,
дней десять.

Я даже привык. Дневная красавица...

Но через десять дней я подумал, что ежедневные свидания — это
слишком. Стало как-то, знаете, не о чем говорить. О муже она мне
рассказала раз 15, о проблемах с квартирой тоже, в постель мы
не ложимся — что с ней делать? У меня же, хоть немного, еще и
какая-то личная жизнь есть, творческие планы... Но как скажешь
об этом травмированной супругом женщине?

Тяжело. Трудно. Даже жестоко, в каком-то смысле. И я решил оставить,
как есть. Ну что я — Жан-Поль Сартр, что ли, чтобы меня и побеспокоить
уже было нельзя?

Все продолжалось в том же духе еще неделю, но вот однажды утром
мне позвонила моя тогдашняя любовь. Говорит: у нас заболел преподаватель,
последней пары не будет, если хочешь, мы к тебе с подругой зайдем.

Конечно, хочу! Да еще с подругой!

А сам еще сплю, по своему обыкновению...

Договорились, что зайдут часа в два — в полтретьего. Они в «Книжный
мир» на Новом Арбате собрались. Умные девочки...

Настроение у меня, несмотря на серость за окном, сразу улучшилось.
И вдруг вспоминаю — мама родная, а «красавица»-то моя, «друг»-то
как же, ведь сейчас зайдет!.. И, хотя по времени девочки и «друг»
вроде бы не совпадали, но я подумал, что вместе, даже включенных
последовательно, их будет как-то многовато для одного дня.

А даже если бы «совпали», скажете вы, тогда — что? А вы попробуйте,
объясните кому-нибудь, как каждый день к вам заходит симпатичная
пышка 25-ти лет, застает вас полуодетым, пьет с вами, полуодетым,
чай, но вы с ней — только разговариваете, вы
с ней — друзья.

Объясните все это кому-нибудь и посмотрите — может быть, вам поверят...
Ну ладно, думаю, «друг» обычно все же звонит из своего ЖЭКа перед
визитом, что там беспокоиться, скажу: не могу сегодня...

Пошел умываться, душ принимать. Телефон с собой взял — вдруг звонка
не услышу.

А звонка все нет. Принял душ, кипячу чай, время полвторого. «Ну,
думаю, как удачно, сегодня не зайдет. Аврал, наверное, в ЖЭКе...
Трубу какую-нибудь прорвало». И только я это подумал, звонок в
дверь. «Друг», весь запыхавшийся, радостный. «О,— говорит,— привет,
я боялась тебя не застать. У нас собрание было, поэтому задержали...
А ты что, собирался куда-то?».

И — непостижимость первая. Я сказал:

— Да нет... — и, стоя у двери, можно сказать, в пальто, говорю
— Да ты заходи. Я так, в магазин собрался. Потом схожу.

Почему, и, главное, зачем я это сказал — не знаю.
Само как-то высказалось... Это, вероятно, находится по ту сторону
принципа добра, удовольствия и человеческого разумения.

Ладно, сидим, значит, пьем чай.

Я временами смотрю на часы — получается вроде бы ничего, расходятся.
Только в магазин не успеваю сходить. «Ну,— думаю,— ничего, девочки
придут, схожу». Даже разговариваем. Более того, на нервной почве
я толкаю речь о... медитации. «Надо оставить свое “я”,— вещаю
я перед ошеломленным “другом”,— свои мысли, чувства, и даже представления.
Главное — представления,— делаю я упор (чем-то они мне особенно
не полюбились),— и обратиться к глубинной сути, прислушаться к
себе...».

«Друг» был очень удивлен.

— Что это с тобой? — говорит.— Ты какой-то разговорчивый сегодня.
Еще расскажи про это.

— Главное,— говорю,— это цельность, я бы даже сказал, целокупность
личности, не бегай, не суетись, живи не по лжи, как велит классика,
а остальное приложится!

Вот как разошелся.

— Ну, ладно,— говорю,— собирайся, мне пора. Продолжение завтра.

«Друг» с усилием вернулся к суровой действительности. Начал собираться.
Невыносимо медленно одевался. Пошел на кухню, закуривать от газа.
Потом застрял в ванной, перед зеркалом (у меня там оно — единственное),
шляпу примеряет. Я привалился к стене, видимо, предощущая то,
что должно было произойти.

И в этот момент в дверь позвонили.

Несмотря на предощущение, я аж подпрыгнул.

Раньше времени!..

«Друг» говорит: кто это?

Если бы дело происходило на сцене — в этом месте можно было бы
дать занавес.»В жизни» ничего не оставалось, кроме как лечь на
пол, закрыть глаза и сделать вид, что я — не я...

Но я избрал свой, третий путь.

— Это,— говорю,— студентки пришли, курсовые доделывать. Подрабатываю
вот...

Опять непостижимость: зачем я так сказал?.. Зачем?!

— Ну, так и открой,— говорит «друг».

Тут я плету что-то невразумительное, и пока плету — время идет.
Как раз нужное для того, чтобы одеться. Как раз
нужное для того, чтобы окончательно не поверить открывшему дверь,
что он с румяной девушкой в небрежно накинутой на плечи шубке
пил чай. Что она, например, техник из ЖЭКа и зашла проверить краны...

Второй звонок... Спектакль начался. Билетеры встали у входа. Дверь
открывать нельзя.

Стоим в ванной. И тут «друг» начинает улыбаться. Понимающе...
Или призывно-понимающе. И что удивительно, я чувствую, как на
дне моей души тоже начинает что-то шевелиться. Видимо, я так реагирую
на опасность. В животном опять же мире такие примеры известны.

Или, может быть, сейчас мне так кажется — что на дне моей души
что-то зашевелилось? Может быть, это сейчас, в моем сексуально-озабоченном
далеке я так думаю? И мне грезятся какие-то объятия и поцелуи...

И я машу кулаками, как всегда, после драки?

А на самом деле — ничего не было?

Уже не разглядеть.

Я сказал «другу»:

— Ничего смешного!

Она говорит:

— И долго я буду так стоять? У меня перерыв кончается!

(Нет, все же мне точно чудится какое-то ожидание в ее словах...).

А должен вам сказать, что дом наш строили в начале 50-х пленные
немцы. И они, видимо, чтоб отомстить (а может, так заказывали
— первоначально дом планировался для каких-то советских чиновников,
чуть ли не из Кремля), использовали строительный материал с поразительной
звукопроницаемостью. То есть такой, что абсолютно все (или очень
многое) слышно. При довольно толстых стенах. И я, стоя в ванной,
слышу все, что происходит в подъезде. Или почти все. В том числе
и звонкий голосок своей возлюбленной:

— Он, наверное в магазин вышел. Сейчас придет, подождем.

(Вот! Кто говорит, что нынешняя молодежь неспособна на преданность
и верность! Не верьте — все завистливая ложь).

Вопрос вот в чем: где подождем?

Cовещаются.

Подруга предлагает: подождем на лестнице в подъезде, здесь теплее.
Моя любовь не соглашается: пошли посмотрим его в магазине, может,
поможем материально. (Умница моя, правильно...). Подруга же говорит:
«Да ну. Ты же не знаешь, в каком он магазине...» (Вот лентяйка.
Я всегда это говорил!). После короткого совещания усаживаются
на подоконнике на лестничной площадке. Закуривают. Тень моего
спасения тает в воздухе. Болтают.

А у меня в тылу тем временем нарастает тихий бунт. «Друг» говорит:

— Открой дверь, дурак, скажи, звонка не слышал. У нас же с тобой
ничего нет — это видно сразу.

Я говорю:

— Это видно сразу, извини за рифму — опытному глазу... А тут —
чистые существа, студентки. Что они подумают? — И плету дальше
— Где будет мой авторитет? Потом, я не подготовился к занятию...
они же... это... курсовой принесли.

Вот, опять непостижимость: зачем я фантазировал перед «другом»,
ей-то зачем заливал?

Туман, сплошной туман... А «друг» реагирует адекватно: смотрит
с сомнением и частично с надеждой: если я не открываю — значит?

И вы знаете, это чудовищно, но именно тогда на дне моей души снова
шевельнулась похоть. Вместе с ужасом. Во всяком случае, я отчетливо
ее ощущаю... Как бурундучок, или кто там — кузнечик?.. И, обессиленный
этим многоцветьем ощущений и желаний, я оседаю на край ванны.
И на моем лице появляется слабая и странная улыбка.

Я бы назвал ее буддийской.

И «друг», наблюдая эту картину распада, как заголосит во весь
голос: «Ты как хочешь, а мне через максимум 15 минут надо быть
в ЖЭКе. Меня слесаря ждать будут!».

А?! Все-таки среди женщин никогда не ищите себе друзей. Это противоестественно,
по определению... Вас обязательно предадут — и в самый неподходящий
для этого момент.

Я говорю:

— Тише ты, не ори. Пошли чаю еще попьем. Только свет включать
не будем...— На

улице тем временем начинает темнеть — в декабре же самый короткий
день...— Ты позвони на работу, скажи, что задерживаешься.

«Друг» говорит:

— Где я задерживаюсь, девки знают, что я к тебе пошла. Скажут
— совсем обнаглела.

— Так...— говорю я.— Мы же...

— Да они не верят,— отвечает «друг».

— Ну ладно,— говорю,— сейчас студентки уйдут. Увидят, что меня
нет,— и уйдут.

— Они весь вечер будут тут сидеть,— с отчаянием сказал «друг».—
Они молодые, сил, наверное, много, спешить им некуда.

И странно — высказавшись так, «друг» вдруг стих. Видимо, смирился.
Я даже удивился — мне показалось слишком быстро... А сам — прислушиваюсь.
Слов с лестничной площадки уже не слышно, но голоса доносятся.
Думаю: «Что теперь скажет моя любовь? Что за номера я вытворяю?
Почему не открыл дверь? И что теперь прикажете делать?!»

«Друг» тем временем говорит:

— Ладно, давай я позвоню на работу. Меня же там слесаря ждут,
жильцы, наверное, телефон оборвали. Ты что, не знаешь, какие сейчас
люди? Волки. У них утром лифт встал, так они в обед уже горло
готовы перегрызть. Там есть одна бабуля на шестом этаже, так она
каждые десять минут звонит. Ей в магазин выйти надо — сахару купить.

Бабушкой она меня, конечно, сразила. Это был точно рассчитанный
ход. Я же интеллигентный человек, при упоминании бабушек и детушек
испытываю экзистенциальное чувство вины.

И тут тоже забормотал:

— Сейчас, сейчас...

«Друг» говорит:

— Ладно, пошли, я позвоню на работу.— И пытается выйти из ванной.

А я, уже ничего не соображая, как заяц, шарахаюсь от каждого куста:
у меня же телефон спаренный, если на кухне набирать, в комнате
будет звякать. Вдруг на лестнице именно в этот момент будут проходить
мимо двери и — услышат?!.. Бред, конечно, но
в тот момент, я же говорю: я был плохо связан с реальностью. Плюс
эта голодная бабушка.

И, главное, отключить звук нельзя — рычажок свернут, и дверь в
комнату закрыть нельзя — набросано какое-то говно, начнешь передвигать,
все загремит.

Все, со всех сторон обложили...

— Стой! — говорю, и преграждаю ей выход.— Нельзя звонить... У
меня телефон громко звякает.

Тут у «друга» начинается приступ смеха. На этот раз иронического.
Или сардонического. Или истерического, если это не одно и то же.

— Слушай,— говорит она.— Это потрясающий случай в моей практике.
Первый раз такое. Чтобы мужчина до меня пальцем не дотронулся,
и вот так сидеть, как мышь, в ванной... Это какая-то болезнь.

Я говорю:

— Ты поступаешь, как настоящий товарищ.

И, наконец-то, меня тоже начинает разбирать смех. Отлегло немного...

Знаете, вот сейчас, с высоты, так сказать, пережитого, скажу вам:
зря мы все-таки остались друзьями, зря. Симпатичная она была девушка
и славный человек. Но, с другой стороны, конечно, могла, во-первых,
на себе женить, а во-вторых, она меня с самого начала напугала
разговорами о своем жгучем темпераменте. Мол, она такая темпераментная,
просто ужас. Ну, я и испугался...

Да... Так вот, стоим, смеемся. Позвонить нельзя, в ЖЭКе слесаря
в экстазе, как птицы пойманные бьются (эх, хотел бы я хоть одним
глазком посмотреть на бьющихся в экстазе слесарей!), голоса на
лестнице не умолкают, «друг» говорит: «Слушай, ну хорошо, с работы
меня, считай, уже выгнали, восьмой подъезд в доме два полдня стоит
на ушах, бабушка из сто шестьдесят пятой квартиры уже наверное
или в реанимации, или звонит Генсеку ООН, но ты понимаешь, что
мне до семи часов надо ребенка из садика забрать или хотя бы мать
предупредить, чтобы сходила. Дети-то из-за твоего слабоумия за
что должны страдать?»

Этим она меня добила. Дети, особенно чужие, я уже говорил, это
же вообще, для меня святыня. «Все,— думаю,— прощай, личное счастье...».
И так грустно мне стало... Вспомнил я, конечно, все хорошие минуты,
все прогулки, чаепития и разговоры со своей любовью... Глазки,
ручки и тому подобное. Думаю: «И что у меня за судьба такая печальная?
Все кувырком. Прямо одинокий Cтепной Волк. И, главное, смешной
волк какой-то — из-за чего одинокий?»

А на улице уже темно. Люди идут с работы, разговоры слышны...
Течет так называемая нормальная жизнь. И тут меня вдруг осеняет:

Я же на первом этаже живу.

Высоко, правда, метра три, бельэтаж называется, при обмене за
первый этаж не считают, но главное — три метра, а не двенадцать.

Я говорю:

— Алла, есть выход.— И киваю на окно. И так мне легко стало, вы
себе не представляете...

«Друг» говорит (после небольшой паузы, но в общем, что любопытно,
довольно будничным голосом, без излишней патетики):

— Ты что, с ума сошел? — Видимо, она была уже достаточно подготовлена
всем предыдущим.— Я последний раз спортом занималась в школе.

Я, пытаясь сохранить бесстрастие:

— Здесь низко. Это единственный выход. Я тебе расскажу, как надо.

Она:

— Сам прыгай.

Я, обрадованно:

— Я уже прыгал.

Она:

— Заметно.

Я (стараясь не обращать внимания, рассудительно):

— Я действительно как-то прыгал, не то дверь захлопнул, а ключ
с той стороны оставил, не то еще что-то. И — чащу, чтобы не перебила:

— Тут нормально, главное — на носки приземлится, спружинить, то
есть. И на работе все-таки покажешься. Скажешь: замок заело, а
телефон отключен за неуплату. На носки приземлишься — а руками
подстрахуешься...

— Сам подстрахуешься,— говорит «друг».— Садист.

Долго я ее уговаривал, и все же уговорил.

А у меня на окне — книги стоят, я же старый книголюб, книги собираю.
И скопил на окне (дом сталинский, подоконники большие) за перестроечные
годы довольно приличную библиотеку, которая в те неспокойные времена
выполняла у меня, личности c наклонностями, мягко говоря, параноидальными,
еще и роль баррикад, мешков с песком. И теперь все это надо снимать...
Много... Думаю: если, по закону подлости, девочки именно в этот
момент пойдут обратно и мимо окон — все, выпрыгну сам. С изданным
в Финляндии томиком Лермонтова в руках.

И так живо я представил себе все это, что, честное слово, прямо
слезы навернулись. Все от книг, наверное — там много хороших книг
лежало. Снимаю и думаю: неправильно я живу, эх, неправильно. Книги
вот почти совсем не читаю. С девочками какая-то ерунда. Какая
грусть, конец аллеи с утра опять исчез в пыли... И, оборачиваясь
к «другу», говорю:

— Послушай, душенька, что я тебе сейчас прочитаю, мой любимый
поэт, это тебя развлечет...

Ответ я пропущу. В несколько ускоренном темпе продолжаю разгружать
подоконник. Пошли собрания сочинений. Академический Тургенев.
Пришвин. Домотканные переплясы. Чаадаев, Запад и Восток. Аксеновский
«Ожог», воспоминания крестьян-толстовцев. Целая жизнь разворачивалась
предо мной. Интересно, что от общения с книгой кроме общей меланхолии
во мне развился какой-то гуманизм по системе Махатмы Ганди, какая
то любовь и жалость ко всем живым существам. То есть сомнения
меня стали мучить: как-то она спрыгнет? Высоковато все же, а дама,
как говорится, в теле. Как ни крути — три метра полета. Но делать
нечего.

Стал открывать окно. А оно все замерзло, заело, шпингалет невозможно
пошевелить — в обычных, неэкстремальных условиях — ни за что бы
не открыл. А тут напрягся, и рама с грохотом поддалась... Меня
обдало холодом. Я глубоко вздохнул, обернулся к «другу»: давай...
Слегка подтолкнул ее в спину и стал подсаживать. А она тяжелая.
И боится тоже... Говорит: «Я не спрыгну». Я говорю (куда ж теперь
отступать-то): «Спрыгнешь и еще как, тут не высоко, все же прыгали,
и я прыгал, и ничего». Она говорит: «Что ты несешь, я не верю,
что кто-то еще прыгал, ты, может быть, и прыгал, а других таких
дур, как я, еще поискать надо.

А внизу народ ходит, время 17 часов по Москве. Время с работы
уходить, время вечернего часа пик. И тут, в это приятное время,
в этот радостный и усталый миг, когда мир столь устойчив, тих
и благ, когда все располагает к телевизору и вечернему чаепитию,
к тишине и усталому забытью — вы только представьте себе, открывается
окно на первом этаже, и в нем, стоя на подоконнике во весь рост,
возникает баба в распахнутом пальто. А за ней суетится какой-то
мужичонка. То есть вдруг какой-то экзистенциальный взрыв и открывающиеся
бездны. Какой-то Кафка и роман «Процесс». Будь это не первый этаж,
и/или будь это какая-нибудь благоустроенная Австрия, а не Россия
— началась бы наверняка паника, крики «Не надо!..» и звонки в
полицию.

А тут — слава Богу — смеются и проходят мимо. То есть не собираются
вокруг, как я боялся. Кажется, понимают некоторую комическую интимность
происходящего. То есть космизм, всеохватность, эмпатичность русской
души налицо. Русский народ полетами не удивишь! Мне и самому становится
смешно. «Друг» тоже нервно хихикает.

Я говорю:

— Что ты встала, садись на подоконник, не смеши людей, ты что,
в бассейне на вышке с положения стоя прыгать собралась? Садись
на подоконник, ноги спускай, тут должна быть такая приступочка
между плитами — немцы специально для тебя оставили, обопрись на
нее ногами — все на полметра ниже с нее лететь.

«Друг» сел на подоконник, нашел приступочку ногой, я говорю: «Ну,
давай!..», подтолкнул ее в спину немного (я читал, что так делается
в десанте)...

И она — прыгнула... Как львица!

...Она летела, мне показалось, минут пять, и шлепнулась на землю,
как куль с песком, да еще к тому же — на задницу. Зад-то у нее
о-го-го! размера, наверное, 52–54, вот он и перевесил.

И сидит, на меня смотрит. Покатывается со смеху. Мимо еще какие-то
две бабенки шли, довольно смазливые кстати, так одна другой говорит:
«Вот Марин, смотри, как народ поступает, набирайся опыта». И обе:
ха-ха-ха!.. И «друг» вместе с ними с новой силой залился.

Я говорю:

— Здесь не цирк, вставай, иди к своим слесарям, или ты так и будешь
под окнами валяться?

Тут «друг» заявляет:

— А я не могу идти!

Я говорю:

— Ты что, надо мной издеваешься? Что значит — «не можешь»?!

«Друг»:

— Я, кажется, ногу вывихнула, и все из-за тебя, дурака. Не могу
встать.

Я говорю:

— Ничего-ничего, это все ощущения, ушиблась просто при падении,
это бывает. Ты пока отползай, отползай потихоньку... не здесь
же лежать, вон лавка стоит, через дорогу, видишь, ты на нее пока
ориентируйся, а от нее до твоего ЖЭКа уже рукой подать. Народ
же вокруг, вдруг кто из твоих пойдет — простись с надеждой выйти
замуж в этом районе, что ты...

Сказал так — и захлопнул окно, сволочь.

Захлопнул, нос к стеклу прилепил, посмотрел во все стороны: никто
не видел? — вроде нет.

Задернул шторы.

Потом думаю: «Нет, неправильно, так ведь раньше не было». Отдернул
назад. Стал книги на окно обратно водружать, потом плюнул, не
заметят, думаю. Побегал по комнате немного, из угла в угол — и
все же доложил, не надо лишних вопросов. Одного Фета оставил —
решил перечитать. Глянул в окно — «друга» вроде нет — уполз...
Как серебряные змеи. Ну, думаю: перекрестись, пронесло вроде бы...
Пожалел Бог тебя — дурака... И знаете — наступила у меня какая-то
релаксация, расслабление, медитативное состояние. Судите сами:
в квартире темно, я один, на улице вечер, в доме напротив — зажигаются
окна, какая ерунда могла приключиться — и вроде обошлось, а? Я
подумал — и поставил чайник... Посижу в темноте, думаю, попью
чайку. Радио послушаю.

Благолепие...

Подкрадываюсь к двери — и понимаю, что «друг» поторопился со своей
аннигиляцией. Потому что душенька с подругой совещаются, уходить
им или нет. Назвали меня сволочью. Казалось бы, вот и хорошо.
Сволочь и сволочь, пусть уходят... Но тут — необъяснимо — стало
меня подмывать им дверь открыть. Зачем? Не знаю. Не оправдался
бы вовек, это ясно, но рука тянется к замку — и все тут. Борюсь
с собой. Девочки тем временем начинают спускаться. Приостановились
у двери. (Тоже вопрос — зачем?) И моя любовь — позвонила. Как
я понимаю — просто проходя мимо, на всякий случай. А может быть,
были у нее какие то подозрения. Тем более, честно сказать, поводы
кое-какие я ей раньше подавал... Было. И тут, внимание читатель,
вот вам Достоевский и Лев Толстой в одном лице: я потер глаза
(типа спросонья) и... открыл дверь.

Каково?!

Зачем я это сделал, не спрашивайте, а посмотрите лучше на заголовок,
предпосланный этим печальным страницам. Непостижимость. (Какая
по счету? Четвертая? Пятая? Двадцать пятая?.. Я уже сбился). А
еще бы добавил: широк русский человек, слишком широк, я бы сузил.
Кто это сказал? Герцен? Чаадаев? Михаил Пселл?.. Неважно.

Сказать, что за этим последовала немая сцена, значит ничего не
сказать. Моя любовь смотрела на меня с каким-то неизъяснимым выражением
лица. Подруга отвела глаза. Я широко улыбался.

— Ой,— сказал я,— я что-то здесь вздремнул, сейчас сколько времени-то?

Мы вошли. Девочки прошлись по комнатам. Мне показалось, что они
с трудом удерживаются от того, чтобы не заглянуть под кровать.
В комнате моя любовь сказала: холодновато у тебя что-то... Я пробормотал
об открытой с утра форточке. Пробормотал и замер: на пыльном окне,
между рамами, отчетливо, как палеонтологический отпечаток босой
ноги на полу пещеры с динозаврами, виднелись грязные следы женских
сапог. Но их вроде не заметили, за книгами. Надо было знать, где
смотреть.

А может быть, они все-таки все поняли? Во всяком случае, душенька?
Иначе как интерпретировать ее замечание насчет микроклимата? Сели
пить чай. Я максимально предупредителен. Как официант, только
не спрашиваю, «чего изволите». Даже бутылку достал. Что-то рассказываю.
Смотрим книжки, попутно я узнаю, что какая-то девица в рыжей шубке
заглядывала к ним на площадку. «Мы уже боялись, что нас прогонят...»,—
задумчиво сказала подруга.

(Ногу она вывихнула! Хотя вообще, женщина из любопытства на одной
ноге может проскакать, например, от метро «Студенческая» до аэропорта
«Шереметьево-1». А потом сесть в самолет и улететь куда-нибудь
подальше).

И только я это подумал, раздается телефонный звонок.

«Друг».

Главное — не хотел же подходить... Но, с другой стороны, как объяснить,
что не беру трубку? И так уже сидим довольно напряженно.

Я говорю: алло?

«Друг»:

— Это ты? Я уже на работе

— Я. Хорошо.

— Ты что делаешь?

Я (индифферентно):

— Пью чай.

За столом возникает пауза. Я стараюсь сделать свой голос более
естественным, но у меня плохо получается.

«Друг» орет в трубку (а мне кажется, что на всю комнату): «Короче,
не знаю, что теперь будет, я вывихнула ногу».

Я — М-да...

«Друг» — Что ты там мычишь? Ушли твои дуры?

Я — Почему д... Гм. Нет... Но...

«Друг» — Да или нет?!

Я — Ну я же говорю, гм...

«Друг» — Тогда вези меня домой.

Я — Я не могу.

«Друг» — Что значит не можешь?! А выкидывать женщину из окна ты
можешь?! Я что, теперь из-за тебя на работе должна ночевать? Хочешь,
я тебе начальницу дам, она тебе подтвердит, что я ходить не могу?

Я — Нет.

Пауза за столом усиливается, я делаю титаническое усилие разнообразить
меню нашей беседы и спрашиваю у «друга» непринужденно:

— Ну, как дела?

«Друг» как заверещит на всю комнату:

— Ты что, издеваешься? Как дела! Ногу я вывихнула. Из-за тебя.
Я не девочка, из окон сигать... Немедленно вези меня домой! Я
жду тебя в ЖЭКе. Если ты не окончательно потерял совесть, приходи.—
И бросила трубку.

Через минуту позвонила еще раз и сказала, что, если я не появлюсь
через пятнадцать минут, она придет сама.

— Теперь придется твоим студенткам из окна прыгать! — радостно
пообещал «друг».

Надо было что-то делать. Растерянно улыбаясь девочкам, я пошел
считать деньги. Прикинув расстояние от Кутузовского до Кузьминок,
я понял, что поездка обойдется мне рублей в 200. Для меня в тот
момент это были большие деньги. Я расстроился. Я не считаю, что
я жмот, но отдавать 200 рублей ни за что — ни про что — было жалко.
Главное, я плохо понимал, что происходит. Я чувствовал только,
что этот безумный день далеко не закончен.

Я не помню уже, что наврал девочкам. Кажется, я достал из платяного
шкафа какое то тряпье и сказал, что иду в химчистку. На улице
я сунул его в пожарный ящик. Не помню также, как довез «друга»
до Таганской. По-видимому, я решил сэкономить и то ли проехал
часть пути на метро, то ли повез ее на такси на перекладных. В
общем, следующий кадр — я и привалившийся к парапету «друг» ловим
машину в устье Волгоградского проспекта.

Сверкает огнями Таганская площадь, тысячи карет валятся с мостов,
пар вырывается у меня изо рта, как у ломовой лошади. Наконец,
кто-то соглашается везти за сто рублей. Мы садимся. «Друг» путано
объясняет адрес. Машина трогается. Минут через 5 выясняется, что
мы должны сначала заехать в травмопункт. «Друг» решил извлечь
хоть какую-то пользу из сложившейся ситуации и намеревается сесть
на пару дней на больничный. Глядя в окно, я понимаю, что вернусь
домой не раньше девяти вечера. Обещание девочкам вернутся через
час, с Волгоградского проспекта, в виду завода АЗЛК, выглядит
ничем не оправданным блефом. (Впрочем, в виду завода АЗЛК вообще
все обещания кажутся блефом). Но я действительно не собирался
с ней ехать!.. Я собирался посадить ее на такси!.. Но она сказала,
что она одна — не доедет. Я понимал, что это ложь, но ведь человек
пострадал из-за меня. Вел себя максимально благородно, даже жертвенно.
Как жена декабриста, только в новых исторических условиях. Мог
ли я не поехать? Никак не мог. Я думаю, вы меня поймете...

К поликлинике, немного поплутав среди девятиэтажек, мы подъехали
в начале восьмого. Поиски стоили мне еще полтинник. Друг, посмотрев
на мое измученное лицо, обещал принять участие.

— Да ладно...— сказал я.

В вестибюле было пусто. Моющая пол нянечка показала нам, как пройти
в травмопункт.

Кафельные стены и запах внушали ужас. Через минуту молодой врач
пригласил меня войти. «Муж, зайдите»,— сказал он. Я вздрогнул.
Оказалось, ничего страшного. Простое растяжение,— объяснили мне.
Осторожнее надо ходить. Сейчас скользко. Я кивнул. Плотную повязку,
два дня покоя. Хорошо бы народное средство — на ночь компресс
из мочи. Если не побрезгуете. Но надо преодолевать себя, свои
стереотипы. Она у вас не работает? Тут я, вздрогнув, собрался
было сбросить наконец приставшую маску, но «друг» меня опередил.
«Работает»,— с ласковой укоризной сказал он. Значит, больничный
нужен,— подытожил врач.

Поликлиника уже закрылась и дверь нам отпирала все та же нянечка.
Алла кокетливо опиралась на мою руку. После того, как я пропустил
ее вперед, нянечка сказала: вот молодец, заботливый какой...—
А ты и правда заботливый,— сказал мне «друг» после паузы. Я ничего
не отвечал.

После получения больничного листа «друг» несколько ожил. Был настроен
игриво. Спросил про компресс из мочи, готов ли я его поставить.
Согласился ехать домой на троллейбусе. Пригласил меня на чай.
Я отказался.

— Подумай, в какое положение ты меня ставишь,— сказал «друг».—
Я уже позвонила маме и сказала, что мы зайдем.

— Мы?!

— Ну да, мы, а что в этом такого? Что ж ты так боишься, Господи...
Ты что думаешь, мы тебя прямо в квартире женим? Не бойся, прямо
там не женим. Я сказала маме, что мы — просто друзья.

Ну что тут прикажете делать? Я опять подумал, что человек мне
помог, из окна для меня прыгал, ногу вывихнул, а я теперь скажу:
нет? По-человечески ли это?

Перед дверью ее парадного я, собрав в кулак всю волю, остановился.

— Отпусти меня, Алка,— взмолился я.— Меня дома студентки ждут.
Я же должен провести занятие...

— Ты что же, их там оставил?— подозрительно спросил «друг».— Студенток?
Ты же сказал, что они ушли. Что ты мне-то врешь? Какие студентки?!

Я остановился на мгновение, но потом, не в силах удержаться и
свернуть со странной стези этого дня, сказал:

— Я не вру, это студентки. У меня занятие. Я подрабатываю. Я оставил
им ключ. У них курсовой. Я должен вернуться.

— Тогда,— сказал «друг»,— тогда ты позвонишь от меня и скажешь,
что задерживаешься или вообще перенесешь семинар. Это будет лучше,
чем просто исчезнуть и приехать в десять вечера, согласись. Извинишься,
и перенесешь. Так даже солиднее, изредка динамить. А девочки простят.
Даже обрадуются, уроки отменили.

Дверь нам открыла мама. Не знаю, как меня представил «друг», но
то, что меня приняли за кого-то другого — это точно. Вообще, не
дай вам Бог иметь взрослую дочь. Кто это говорил? Чехов? Короленко?
Неважно. Все было обставлено очень торжественно.

Для начала меня познакомили с «капитаном». Он оказался, как и
описывала Алка — в тельняшке. Был похож на какого-то характерного
артиста. Обменялся со мной крепким рукопожатием. Видимо, сочувствуя,
похлопал по плечу. Потом меня провели к телефону, и я, чтобы не
выбиваться из сценария, был вынужден набрать телефон конторы,
в которой подрабатываю иногда, и убедившись, что там никого нет,
строгим голосом поговорить с длинными гудками. Мое телефонирование
произвело должное впечатление (интеллигент, преподаватель...)
и торжественная атмосфера в доме только сгустилась. В воздухе
стали отчетливо слышны звуки марша Мендельсона. Самое интересное,
что и я включился в эту игру.

Ухаживал за «другом», разговаривал с маман, сделал козу ребенку.
Капитан все подливал. Говорили о тяжелой нынешней жизни, о молодежи,
о том, как трудно сейчас устроиться. Странным образом (или мне
показалось с испуга) речь зашла о строительстве молодой семьи.
Всплыл и пропал в тумане дачный участок под Вязьмой, на который
некому ездить. Своя картошка. Огурцы. Я похвалил те, что были
на столе.— Это оттуда? — Да. Мне нравятся? Может быть дать с собой
баночку? Нельзя не признать, что алкина мама действовала грамотно.
Энергичная женщина. С другой стороны Чехов. И Короленко...

«Капитан» вспоминал послевоенное детство, сказал, что тоже — ?!
— рос с неродным отцом. Маман поинтересовалась, чем занимаются
мои родители. Малыш спросил, нет ли у меня, случайно, с собой
солдатиков. Это было уже слишком. Дальнобойная артиллерия.— Нет,
у меня нет солдатиков.— Принеси мне их в следующий раз.— Хорошо.—
Фу, как нехорошо попрошайничать.— У тебя же есть солдатики.— Нет,
у меня есть индейцы.— Ох, уж эти дети. (Испытующий взгляд на меня
— как я — контактирую...) — Вы его извините.— Да что вы... Вечер
проходил по всем правилам.

Алла, выпив, откинулась на спинку стула. От нее шел жар. Сейчас
я чувствую по этому поводу вожделение. Нужно ли говорить, что
тогда я постарался незаметно отодвинуться...

А может, и нет. Может, и не постарался. Может, я все здесь наговариваю
на себя. Может быть, я уже тогда испытывал по отношению к ней
более здоровые чувства и, наоборот, захотел придвинуться, но постеснялся
ее маман.

В общем, я напился. Происходившее стало представляться мне не
столь мрачным, но при этом, с каждой рюмкой, во все более и более
фантастическом свете. Периодически поднимая голову, я видел вдали
огни кольцевой автодороги, а за ними циклопические трубы какой-то
ТЭЦ. Помню внезапно охвативший меня страх... Далее в моих воспоминаниях
следует провал, по-видимому, соответствующий нескольким тостам.
Следующий кадр представляет собой жанровую сцену в духе иронической
живописи конца 7О-х годов плюс десять процентов на звучание какой-то
тихой лирической ноты (не пойму только, откуда она взялась).

Ваш покорный слуга, совершенно потерявшийся в перипетиях этого
безумного дня, с капитаном в обнимку поющий «Бурное море, священный
Байкал...». И то ли кажется мне сейчас, то ли показалось в какую-то
минуту тогда, что стою я на мостике где-то в Северном море и свистит
и хлещет в лицо ветер и ледяной дождь, и качаются обледеневшие
снасти, и отдаю я команде приказы совершенно противоположного
содержания: не то «полный вперед!», не то «стоп, машина, отдать
якорь!»...

Домой я добирался на такси. Как меня туда сажали — не помню. Очнулся
я от холода где-то у все той же Таганской. Таксист, видимо, опасаясь,
что меня стошнит, открыл окно. Вечер был на редкость морозным
и ясным. Заметно распогодилось. С трудом трезвея, я стал думать
о том, что же произошло. Я пытался осмыслить происшедшие события.
Согласитесь, лучшего места, чем карета празднопутешествующего,
для такого дела не найти. Поднимая голову к прыгающему в окне
такси высокому черному небу со звездами, я спрашивал звезды и
самого себя: «Что это было? Зачем это было? Но звезды молчали,
а у меня в голове стоял такой густой туман, что разобрать уже
ничего было невозможно.

Таксист (из породы совершенно уже исчезнувших в нынешнее время
пожилых водителей) вдруг обернулся (почти отпустив при этом баранку)
и, участливо посмотрев на меня, спросил: «Напился?». Я кивнул.
Некоторое время мы провели в молчании. Проехали дом Сахарова,
Курский вокзал. Таксист сказал: «Дом Сахарова проехали». Я чувствовал,
что ему хочется поговорить, но ничего не отвечал. Сил не было
даже на разговоры. Видимо что мог — я в тот вечер уже сказал.

Когда, наконец, в первом часу ночи я ввалился домой, там, естественно,
никого уже не было. На столе стояла накрытая полотенцем кастрюля
вареной картошки и лежала записка прохладно-дружеского содержания.
Были бы силы, я бы пусть пьяно, но прослезился. А так — только
долго сидел у окна, не зажигая света, и тупо смотрел то на записку,
то на темный и пустой двор. Через какое-то время зазвонил телефон.
Я взял трубку. Разумеется, это была не душенька, это был «друг».
Буднично-ласковым голосом, уже как у своего, «друг» спросил:

— Добрался?

Я кивнул.

— Слушай,— сказал «друг»,— мы тут с мамой, ожидая пока ты доедешь,
сели разгадывать кроссворд. И у нас есть нерешенные вопросы. Я
и подумала, кто у нас еще эрудит, кроме тебя?

— Да,— сказал я,— действительно.

«Друг» предпочел не заметить моей иронии.

— Американский страус. Из пяти букв,— сказал он,— «у» последняя,
не помнишь?

— Страус? — спросил я, снова обалдевая.

Видимо, этот день никак не хотел заканчиваться просто так и нуждался
в последнем, безумном аккорде.

— Ну да,— сказал «друг».— Главное, что-то вертится в голове, я
же в школе отличницей была по биологии. Всю тропическую фауну
знала. А сейчас не могу вспомнить, кто это. Вертится в голове,
что слово — типа прививки.

— Какая прививка? — сказал я.— От чего?!

— Ну прививки, какие нам делали в школе, помнишь? В советское
время. Под лопатку, пирке...

— Манту,— сказал я.

— О, молодец! — закричал друг.— Как я забыла? Прививка — манту!
А страус — нанду! Нан-ду!.. Мам, пиши. Южноамериканский бегающий
страус нанду, живет в Патагонии.— «Друг» отвлекся от трубки.

Я закрыл глаза. Страус нанду, пригнувшись, бежал по холодной патагонской
равнине, бедный «друг», хлопая крыльями, вылетал из моего окна,
капитан, стоя на мостике своего корабля, застрявшего в снегах
у кольцевой автодороги, орал в мегафон что-то нечленораздельное
— все слилось в один сверкающий хоровод в моей бедной голове...

Я повесил трубку.

Немного посидел. Потом пошел спать...

И больше не отвечал на звонки. Надо же было когда-то и где-то
поставить точку.