Проза

« — Paul! — закричала графиня из-за ширмов, — пришли мне какой-нибудь
новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних. — Как это, grand’maman?
— То есть, такой роман, где бы герой не давил бы ни отца, ни матери,
и где не было бы утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!
— Таких романов нынче нет. Не хотите ли разве русских? — А разве
есть русские романы?...»

А. Пушкин, «Пиковая дама»

— Давай, Миша, начали...

— Чё, можно говорить? Да? А с чего начать? Погодите, дайте ж подумать
(долгая пауза)... Ничё, что я молчу? Плёнка ж,
типа, тратится... На кодаке, поди ж ты, пишетесь...

— Ничего, Миша, мы это потом, при монтаже, вырежем. Главное, чтобы
ты себя при записи чувствовал хорошо. Тебе сейчас хорошо? Комфортно?

— Да.

— Ну, тогда начали.

— Ага, погнали наши городских, значицца... (смеётся, потом
другим тоном) Ну, мы с братаном моим
Адькой с самого раннего детства как неразлейвода. То есть, он
мне не братан, конечно. Но, выражаясь фигурально. Понятно говорю?
Меня слышно хорошо? Хорошо, ладно.

Л. Неделяева

Ну, значит, вот. Из одного детдома мы. С Урала. Значицца, такие
правильные уральские парни. Там ещё речка проистекает, и дурдом
рядом. А в дурдоме — не психи, но глухонемые. То есть, даже не
знаю, чё их придурками называют, нормальные такие пацаны, правильные
ребята. Мы там сдружились даже. С ними. Во-о-о-о-т, значицца.
Тогда мы с Адькой у них ихнюю азбуку для глухонемых и выучили.
Оттуда, типа, всё это и тянется (снова надолго задумывается).

— Тянется, что?

— Ну, эта... Как его... Конспирология наша, во. Ну, то есть, мы
сначала язык глухонемой выучили, чтобы нянечки и воспитательницы
нас не понимали. Показываешь перед ними пальцами, иди, мол, туда-то
и туда-то... Адька смеётся, чуть по полу не катается, ага... (увлекается).
Но они же, сука, хитрые, эти бестии. Ой, ничё что я того, ругнулся,
типа? Ничё? Потом, при монтаже? Ну, тогда продолжим, да?

А всё проще простого. Просто многие, прежде чем к нам, в детдом,
попасть, сначала в дурке работали, там же лучше: снабжение и всё
такое, тишина-покой. И тоже эту распальцовку понимают. Как и мы.
Вот нас и вычислили, расшифровали.

Поэтому мы с Адькой потом свой язык придумали. Совсем уже свой.
Только ему и мне понятный, ага. Пальцами прошуршишь децл, и всё.
Мы спецом такие финты придумали, чтобы уже совсем малозаметные.
Типа, левое ухо почесал, а дружбачок мой уже в курсе, о чём я,
собственно говоря, думку имею.

Собственно говоря, именно эта азбука мне и помогла тогда понять,
что с брателлой моим, там, в зазеркалье, не всё в порядках. Мы
ж как договорились... Что, типа, вместе туда ломанёмся, чтобы
на деньжатах подняться. А если кто-то один из нас двоих пройдёт,
значит, другому всё будет понятно, что там и как, внутри-то. У
них. Происходит.

— Правильно ли я понял, что вы всё время, пока твой друг
был там, находились в такой вот заочной связи?

— Ну да... Да... Конечно. Только связь эта всё время, пока он
был там, была односторонней. В одну сторону. Потому что я мог
знать, что с ним происходит, а он — нет, потому что им же продюсер
всю связь с внешним миром отрубил. И мы это знали. Но нам это
только по приколу, потому что у нас с ним с детства была своя
собственная азбука жестов разработана... Ну, как, типа, он левое
ухо почесал, а я уже вижу: отечество в опасности, и так далее.
Вы уж поймите правильно, я не хочу всех наших секретов вам рассказывать.
Но один жест, так и быть. Для примеру. Вот если я так делаю (показывает),
это значит, что «тебе грозит опасность, на тебя могут напасть
сзади, будь, братишка, поосторожнее». Теперь понятнее? Да? Ну,
вот и слава богу.

Так, значит, о чём это бишь я? Ну да, и я смотрю на него, а он
мне показывает, что, мол, здесь всё нечисто, что полный мухлёж
и фуфло втирают на всю мазуту (разволновался).
Я понять ничего не могу, сижу, как пень, волнуюсь. А он мне показывает,
как бы ненароком, что мне грозит опасность, и что ты должен мне
помочь.

В смысле, ему — опасность, а я — помочь (успокаивается).
Ну, я сначала, честно говоря, не сильно въехал, думал, у парня
крыша поехала, мол, чудеса враждебной техники на психику давят:
виданное ли дело, в самый что ни на есть центр мира попасть. С
непривычки любого прошибёт. Тем более, что мы, детдомовские, что
в жизни-то, вообще, видели? Щи да каша — радость наша. Но смотрю,
Адик настойчиво так привлекает моё внимание, телеги одну за другой
гонит. Мол, спасай, парниша, дело пахнет сами знаете чем, керосином,
да, добром это дело не кончится, трали-вали, мы такого не видали.
А видали ещё и кое-что покруче. Между прочим. Ха. Я, между прочим,
в порнографическом фильме снимался (увлечённо).
Ну, ладно. Потом как-нибудь. Сейчас это к делу не относится. Сейчас
про эти, про убийства, да? Или не сразу?

В общем-то, я же почти ничего не знаю... Какой с меня спрос...
(с горечью). Я же только видел, что он мне показывает,
а сделать ничего не смог, не мог я ничего сделать, понимаете?
(трагично) Не уберёг братишку, бля (долгая
пауза).

Я поначалу не очень ему поверил, про всю тревожность его эту.
Байда, думаю. Он же с детства рос таким впечатлительным бойсом,
всегда тревожился не по существу. Ну, я и решил, что мальцу децл
крышу сносить стало. А поверил я ему только потом, после первого
убийства, когда деваху эту, постой, как же её звали, Маринка,
что ли, в ванной голую нашли. Голую и мёртвую. Среди сплошной
«Икеи». У них же только в ванной камеры не стояли, да в туалете
ещё, кажись. А так — всё пространство под камерами, под наблюдением.
Пукнуть нельзя. Не то, чтобы просто почесать. Ага. Ну и не спасла
«Икея». Не спасла.

Только после этого я и решил, что пацану нужна помощь, и что я
долж...

— Миша, скажи, а кому из вас двоих первый раз пришла в голову
идея принять участие в реалти-шоу?

— Адьке, конечно. Он же у нас парень башковитый, у него предвидение.
Он эту фишку сразу же просёк, и говорит: наш шанс бабла срубить.
Чтобы телевизор с плоским экраном купить — «хай блэк тринитрон»,
или домашний кинотеатр «Филипс». Или «Самсунг», так мы и не решили.
Но сколько можно телевизор по старенькому «Томпсону» смотреть,
он же не все каналы ловит. Иль мы не люди. Или не третье тысячелетье
на дворе. Чумовой проект! Чумовой проект! (передразнивает,
потом, успокаиваясь, другим тоном) Но не сраслось. То
есть, его взяли, а меня нет.

Нормально. Я не против. А чё, всё равно, Адьке ж повезло. А я
так за него рад, как за себя. Он же мой братишка всегда был. С
самого раннего детства. Неразлейвода. Ну, вы уже в курсе, чать?
Так, идём дальше.

А они же его переименовали (смеётся, хлопает себя ладонями
по коленям), в Артура, что ли? Говорят, что Адольф вроде
как-то не очень. Гитлера, типа, напоминает. Нездоровые (с
трудом выговаривает) кон-но-та-ци-и. Кон-но-та-ци-и,
ага. Ну, загнули, труба полнейшая: и не выговорить. Нужно же проще
выражовываться. И тогда к тебе потянутся, ну, эти, как их... люди,
правильно, да. Люди потянутся.

А какой он Артур? Адька он, как был Адькой, так Адькой и остался.
Раз уж его так мать назвала. Нет, матери он своей не видел. Не
знал никогда. Как и я. Мы на этой почве с ним и скорешились.

Когда к другим ребятам на праздники, или там на выходные, разные
родственники приезжали, то к нему никто никогда. И ко мне — никто,
никогда тоже. Ну, к Мякишу ещё никто не приезжал, но мы с Мякишем
не водились, потому что он всегда был задротом, дико противный,
вредный такой. И жадный очень. С ним вообще из наших никто никогда.
Потому что сопли колесом, а амбиций — как у Филиппа Киркорова.

И Мякиш ещё любил животных мучить. У мухи крылья отрывал, жаб
через соломинку надувал, знаете как? Через жопу. Кошек ловил,
измывался над ними, полным крысёнышем вырос. Нет, я его не осуждаю,
потому что условия у нас в детдоме не самые лучшие. Короче, трудно
нам всем жилось там. Мы, когда на волю вырвались, так думали,
что у нас новая жизнь началась, свобода и всё такое (задумался)...

Только знаете? В этом мире-то... всё оказалось... Ещё хуже и противнее,
чем у нас. Тогда. Там.

— Значит, идею пойти на кастинг подал именно Артур?

— Какой он Артур, говорю же, Адик он, Адольф Иванович, если по
паспорту. Вы паспорт его видели? Головой мотаете. А я видел. Потому
что вместе получали. В одном ОВД. Калининского района. Во-о-о-о-от.
А Артуром его в телевизоре сделали, чтобы народ не смущать. У
нас же, типа, обострение международной ситуации, фашизм не дремлет,
бритоголовые и все дела поднимают голову... Вот его и переиначили.
А он согласился. Потому как деваться было некуда.

Но, ничё, при монтаже покоцаете, так что нормалёк? И мы пошли.
А там народу всякого понабежало, чтобы в телевизор попасть. Сидят
натуральные чмори, разные, крашенные, всякой твари по паре. Ужасы
волосатые.

Я ведь как привык: в детдоме как в армии: стригут под расчёску,
и чтобы сзади (показывает) вот такая аккуратная рамочка. Чем короче,
тем лучше. У вас вшей никогда не было? Ничего страшного, потом
привыкаешь даже, кажется, что это у тебя мысли шевелятся. Я ж
не брезгливый...

Адька — тот совсем иной коленкор, весь такой сжатый, как пружина,
никогда никому ничего не скажет, только посмотрит исподлобья,
никакой глухонемой азбуки не надо, всё само собой на лице написано.
Поначалу он смешным парнишкой рос, прыщавым, а потом всё как-то
разгладилось, нарисовалось... Взгляд у него такой, что и не поймёшь,
почему притягивает. Но особенно улыбка... Когда Адька смеялся,
ему всё простить можно было. У него как... как у Гагарина улыбка
была, у первого космонавта нашего, точно такая же... Его за эту
улыбку в «Зазеркалье» и взяли.

Мы сильно умотались в этих тупых очередях на кастинге. Сколько
там дней ходили, под номерочки записывались. Дикости! Народ прёт
как бешенный, каждый себя уже готовой звездой видит, ну мы там
и насмотрелись... Круче только яйца и Гималаи. Девицы, как танк
пробивные, самоуверенные, с мамочками своими убойными, хлипкие
вьюноши с космами до плеч, с косичками этими грёбаными. Хаер-фраер...

Я так считаю: чем у человека волосы длиннее — тем у него душа
уродливее. А, вслед за душой, и всё остальное. Я это ещё в детдоме
понял, так как дисциплина у нас там была каменная. Потому что
никуда без дисциплины деться нельзя...

— Миша, ближе к теме, если можно.

— Понял, начальник, сворачиваю. (кладёт ногу на ногу)
Короче, Адька зашёл, улыбнулся, и его взяли. Чудо невиданное,
если видеть всю эту прорву народа, которая с утра до ночи там
говно в ступе толчёт. Вагон и маленькая тележка. Особенно женщинам
было трудно: у них психика совсем слабая, в туалет очередь постоянно,
мамки в шубах стоят, парятся...

Ну из них и отобрали целую бригаду, четыре девки и четыре пацана,
засунули их в эту квартиру с зеркалами, вместо стекол и стали
показывать. А я сижу дома и всё это безобразие созерцаю.

Слушайте, я могу закурить? Очень мне курить хочется. Можно, да?
Ничего, что с сигаретой, нормально?

(закуривает, выпускает дым, пауза)

Помните, как в анекдоте этом: «ничего, что я курю?» (смеётся).
Ближе к теме, да. Смотрю я в ящик, в этот голубой экран, и всё
мне не нравится. Конечно, квартирку им отгрохали — дай бог каждому.
Чтоб я так жил. Но атмосфера царит самая тягостная, слоняются
они из угла в угол, как неприкаянные, друг от друга шарахаются,
и свет на ночь оставляют включённым.

Я тоже сначала подумал, что это нужно, чтобы снимать можно было
круглосуточно, контроль, все дела. Но позже понял, что им там
просто как-то не очень уютно. Лицемерно как-то. Кто-то на камеру
работает, старается, показывает исключительность, но большинству
из ребят явно не до этого. И что-то у них там не клеится.

Л. Неделяева

Ну, не клеится, и не клеится, мне-то что. Я за дружбаном своим
пристально наблюдаю. Как ему. А он ведёт себя очень достойно,
с таким благородством, что дух захватывает. В разговоры сам не
вступает, но и не отмалчивается, какие-то дела себе, что ли, придумывает,
и всё в стороне, в сторонке отсиживается. Чёлку на лоб зачесал,
словно спрятаться хочет. И вгляд у него такой настороженный, недобрый,
я этот его взгляд очень хорошо знаю: это значит, что у него внутри
снова пружина сжалась, и если она распрямится, что-то будет. Что-то
бу...

...идании проходит один день, другой, третий. Я всё смотрю передачу
эту, как только с работы прихожу, сразу же телик включаю. А они
там маются ещё пуще прежнего. Не срастается у них там общение
и общность, на которую продюсер рассчитывал. Так мне кажется.

Я сначала думал, что это просто они «на новенького» такие пришибленные.
Что пообвыкнутся малость, и понеслась душа в рай. Ан нет. (задумчиво)
Видно же, что не так всё. Что-то не то... Зашугали их там, что
ли... Я сижу перед ящиком, курю, кричу ему: «Адька, скажи, какой
хернёй они вас там накачали, что ты таким тормозом стал...». Но
Адька не слышит, мастерит себе что-то, под нос мычит какие-то
песенки: беспечность, значит, обозначает. Но я-то его знаю.

Я снова кричу: «Братан, не молчи, скажи, что тебя так плющит и
колбасит...» Так он словно бы услышал слова-то мои. Я ж видел,
по глазам по его, как ему эта мысль в голову пришла. Как он говору
поднял, головой покрутил, в сторону где камеры. Хотя ему не видно,
скорее всего, откуда их снимают-то, и так незаметно (показывает)
ногу на ногу кладёт. Рукой, при этом (левой!) вот так (показывает)
делает. И голову чуть влево. То есть «пиздец полный», значит.

Та-а-а-к, думаю. Приплыли. Важнейшее из искусств. Что-то неладное
у них там, за матовой стеной экрана. Хреново в вашем королевстве
кривых зеркал. Анидаг полнейшая... Я ещё пивка выпил, кричу ему
ящик: «Адька, колись быстрее, что там у вас происходит...» А он
правое плечо приподнял немного, руки скрестил (всё это
сопровождает показом), и на правой руке пальцами перебирает.

Я пальцы не очень разбираю, хотя тут на них главная надежда, именно
из пальцев у нас слова складываются. Но Адьку не с той камеры
показывали, рука в тени, и я не смог разобрать как следует, что
он мне показывает...

— А по какому принципу пальцы должны в вашей азбуке работать?

— Так я вам и сказал, ищите лоха.

— А ты не думаешь, Миша, что теперь, когда Артура больше
нет, ваша азбука никому более не понятна? И никому больше не нужна?
Кто её понять может, кроме тебя? Никто. Так что можешь рассказать
телезрителям про принцип, по которому работают пальцы.

— Может, вы и правы, Адьки больше нет, а кроме меня и его никто
эту азбуку и не знает. (угрюмо, насупившись)
Но всё равно, это только моя и его тайна. И никого больше. У меня
ж теперь, кроме этой азбуки, ничего больше не осталось. Комната
в общежитии, да бельё постельное... Нет, пусть это со мной уйдёт
(твёрдо). В память об Адьке. Я не могу его предавать.
Даже после смерти.

— Не переживай, не расстраивайся, я не настаиваю, нет так
нет. И что же было дальше? Что Артур сказал тебе на этот раз?

— «Меня хотят убить».

— Кто?

— Он не сказал. Точнее, я не понял. Говорю же, не так камера его
снимала, он к ней вполоборота сидел. В тени, опять же таки.

Но я помню, что я дико возбудился. Тем более, что пиво уже всё
допил, сигареты кончились. Я тогда за новой пачкой в ларёк побежал.
Но на полдороге вернулся, потому что к новому выпуску «Зазеркалья»
мог не успеть.

Я ж теперь к этому ящику был как привязанный, всё время думал
об этом. Даже маленький переносной телик купил, чтобы с собой
на завод таскать. Чтобы ни одного выпуска этой долбанной передачи
не пропустить. Совсем как нарк проклятый. Подсел.

А там же ещё и другие передачи были. Про то, как шоу снимается,
как на него народ реагирует. Так, поначалу, у них очень даже кислая
реакция была: рейтинги падают, шоу себя не оправдывает, рекламу
никто не покупает. Я же вижу, сколько рекламы в других передачах,
и сколько в этой. Одни прокладки эти.

Ну, понятно, что у них там, в телецентре, народ тоже не самый
глупый собрался, пораскинули мозгами, как получше рейтинг замутить.
Видимо, придумали что-то. Потому что вижу: ребятки мои ещё зашуганнее
стали...

И была там одна девица, самая из них нервная, красивая, конечно,
Маринка, что ли, которая потом в ванной комнате... ну, сами знаете...
Она, между прочим, всё к Адьке тянулась, всё время возле него
так и норовила оказаться, за руку взять, всё в глаза ему заглядывала,
вроде как помощи или защиты искала. Он же из них самый, типа,
правильный оказался, спокойный и в себе уверенный. А они это чётко
чувствуют.

Смотрю, вроде, и он не против. У него же в детдоме была девчонка
одна, очень даже на эту Маринку похожа. Такая же нервная, пугливая
как лань, Вероника, глаза на полнеба, мы ещё смеялись тогда: глаза
газетой залепи... Красивая очень. Потерялась потом куда-то. Поссорились
они на одной почве... Короче, заберемела наша Вероника, понесла...
Адик тогда сильно переживал, когда ей аборт сделали и в другое
учереждение, от греха подальше, перевели.

Уж как они умудрились ребёночка забацать, уманиприложусь, там
же всюду воспитки эти долбанные, всё под контролем, всё на мази,
ан нет, дух веет, где хочет. Ага, как в «Зазеркалье» этом самом.
Подневольном. Мы ж там как в рабстве жили. Ну да ладно, кто прошлое
помянет...

Он же тогда унизился сильно. Пошёл к нашей директрисе, жирной,
накрашенной жабе. Сука, до сих пор ненавижу. Это она на харчах
наших разжирела. А фамилия у неё, словно бы в насмешку, была -
Худоба. Галина Андреевна Худоба. У нас из ребят её никто не любил.
Все знали, как она ворует и врёт. Блевотина вшивая.

Она его, сука эта, часа четыре мурыжила. Верёвки вила. Сначала
Веронику долбала, скажи, кто да кто. Вроде, в разных корпусах,
девочки направо, мальчики налево, как умудрились. Где, главное.
И кто, конечно. Но та не раскололась. Молчала как партизанка,
не сдала Адьку. Хотя та её стращала всеми ужасами, идиотка: что
может быть страшнее нашего детского дома? (кривляется,
передразнивает) Нашей «малой родины»... (неожиданно
запевает) «Мы сюда, ребята бравые, собрались со всех
концов...» (поясняет) Это под такую хрень нас
маршировать в столовую заставляли...

Так ведь он сам к ней сдаваться пришёл. Победить её вздумал. Силой
характера перебороть. Бодался телёнок с дубом. Ну-ну. Мы, говорит,
любим друг друга и пожениться хотим. Да не на ту напали. Ох уж
она поизгалялась над ними. Кнутом и пряником. Для очной ставки
вызвала. Потом врачиху нашу местную. Потом весь медперсонал. Потом
перед всеми «воспитанниками» позорила. И в один час все вещи Никины
собрала и увезла её куда-то.

Очень уж история эта повлияла тогда на нас всех, повлияла… Даже
на самых посторонних, кто с нами учился, или там, жил на соседних
этажах... Адька переживал, хотя виду не показывал. Даже мне. Но
с той поры он как-то сильно позврослел, серьёзным стал.

Зубы сожмёт так, что желваки играют, и молчит. Часами молчит.
Потерял — молчит, найдёт — молчит. Это он раньше был впечатлительный
и романтичный. А после этой истории даже от меня таится начал.
Впрочем, через какое-то время это прошло, всё, вроде как, в норму
вошло.

Куда только это Вероника делась? Я б её разыскал даже. Хотя, однажды,
вышел случай, встретились мы с ней случайно. Да лучше бы и не
встречались вовсе. (резко обрывает себя) Впрочем,
к делу это не относи...